К. В. Лукашевич
Из деревни…
– Ну, что, Акулинька, получше ли тебе теперь? Не правда ли, какая хина горькая?! – И девочка жалостливо смотрела на нее задумчивыми, добрыми глазами.
– Спасибо, Ленушка! Солнышко ты мое ясное! Дай мне рученьку твою поцеловать… – сквозь слезы говорила больная.
– Ну что ты, не надо, Акуля! Выздоравливай скорее. Скучно, когда ты больна. Пей, я тебе еще принесу чаю…
Не высказать, какой глубокой благодарностью переполнено сердце деревенской девушки! Она, обративши лицо к образочку – благословению матери – всегда горячо молилась за своих добрых господ.
– Жалостливые, сердечные! – шепчет она, думая о них.
VI
Чисто прибрала Акуля кухню; вычистила так медную посуду, что она, как жар, горит; все аккуратно расставила по полкам, оклеенным белыми фестончиками, и оглянулась с любовью кругом: дорога ей каждая плошка в этом мирном уголке.
В квартире тихо, светло и тепло. Акуля всегда по вечерам работает для себя или чинит что-нибудь детское.
В кухню выбежали обе девочки. Валя охватила Акулю за шею, да так и повисла… Видно, что они большие друзья.
– Спой про «капустку»… – шепчет малютка.
– Погоди, милушка, малость… Недосуг… Надо вам чулочки заштопать…
– Ты штопай и пой.
– Ну, вот, Валюша, опять ты со своей «капусткой». Лучше расскажи, Акуля, про свою деревню. Расскажи, как у вас голод был… – просит Леночка.
– Я уже много раз говорила вам, детушки, про это…
– Ничего, Акулинька, расскажи еще раз.
– Да, лапушка, наслал Господь испытание! Голод в дерервне – страшная беда, тяжкая, горькая…
Леночка облокотилась на кухонный стол обеими руками, подперла голову и широко раскрытыми глазами пытливо смотрела на Акулю.
– Я не могу понять, Акуля… не могу представить, что такое голод, как это быть голодным?! Это, верно, очень тяжело.
– Лучше и не говорить! Невыносно!..
– Ну, рассказывай, Акуля, – тихо попросила Леночка.
– Пришел он с весны… Может, слыхала про засуху?
– Да, да…
– Так вот засуха все сгубила, ничего не уродилось на полях. Подошла осень; крестьяне, милушка, головы повесили. Нечего было с полей взять… Нечем питаться. Продали мужички скот, проели денежки, а зима-то велика еще… Ребята исхудали, едят впроголодь; к муке примешивали и мякину, и лебеду, и кору… Пошли кто на работу, кто по миру… Деревни опустели – ходит народ, словно тень… Воют ребятенки – хлеба просят: материнское сердце кровью обливается… Нету ни у кого ни хлеба, ни дров, ни одежонки. Пришла беда невылазная!
Леночка замерла, слушает, не шелохнется, по лицу ее текут неудержимые слезы… Она уже не в первый раз слышала этот рассказ, но он всегда одинаково волновал ее.
– Господи! Хоть бы скорее уже приехали, да помогли голодающим, – проговорила она, увлеченная безыскусственной передачей.
– Акулинька, ведь им помогут? Да? – спрашивала Валя, поворачивая к себе обеими ручками лицо Акулины.
– Помогут, родимая, как же не помочь… Добрые люди помогут.
– Знаешь, Акуля, когда был голод, мы с бабушкой каждый день ходили к Казанскому собору и клали с Валей в кружку копеечки. А дома мы все шили: и новое, и старое перешивали, а бабушка посылала куда-то в деревню, – рассказывала Леночка.
– Вот то-то, милая… Помогали так-то все по разным местам; не оставили в беде людей голодных…
– Акулинька, мы тогда не ели гостинцев. Бабушка говорила: «Десять губерний голодают – грешно себя ублажать сладостями».
– Старая барыня – хорошая душа! Что и говорить, – святая она.
– Ну, дальше, дальше, Акуля, рассказывай…
– От голода болезни пошли… Уж думали, что все люди-то перемрут. Нет. Вышла милость царская: хлебом оделили, – паи дали, студенты-лекаря и другие господа понаехали… Устроили они вроде бы харчевен и даром народ кормили… Пуще всего малых ребят берегли… Жалостливы они до народа, особливо до ребят. Хорошие господа! Дай им Бог здоровья!..
– А потом, Акулинька, поправились, да? Потом уж хорошие урожаи были?
– Поправились, да не скоро…
– А ты знаешь ли, Акуля, что нашему народу и чужие страны помогали? Вот Франция, Америка тоже…
– Народ сказывал… Это верно слово, что заморские корабли приходили издалека… Только мука-то не наша, словно бы, на вкус…
– Да-да, все это верно! Ах, какое было тяжелое время! – задумчиво говорила Леночка.
Девочка очень любила эти «заседания на кухне», как говорила бабушка. Полны интереса и жизни были их разговоры. Семнадцатилетняя деревенская девушка была тоже наивное дитя.
– Ну, рассказывай, Акуля, как ты медведя встретила.
– Не раз это мы его видали… Вот собрались одним летом девушки за ягодами в лес… А леса-то у нас большие, частые, густые… Ягоды там всякие, цветы душистые, сосны высокие и чернолесье… деревья разные…
– Вот в таком лесу побегать! Как бы я хотела, хоть разок! Хорошо там, – прерывала Леночка, не видавшая на своем веку деревни.
– Собирали это мы землянику, клубнику и шли домой лесной опушкой… Около опушки-то желтеют овсы… Вечерело. Одна девушка глядит-глядит это прямо, глаз не сводит, на овсы-то… да всех и окликнула:
– Девоньки, гляди-кось, в Федяевых овсах чья-то собака балует!..
– Там их две!.. – крикнула другая девушка.
А собака-то эта самая встала на задние лапы и пошла, и пошла… прямехонько на нас…
– Ах, как страшно! – вставила Валя, вся съежившись.
– Тут все – врассыпную… давай Бог ноги, в лес… И ну укать гулко, гулко так.
– А медведи испугались? – спросила Леночка.
– Испугались и убегли оба в лес… Таких-то медведей у нас овсяниками зовут. Все в овсах они норовят проказить.
– Я думаю, страшный медведь, большой? – спрашивала Валя.
– Да… Один на один ему не попадайся, сломает… Одного мужичка зимой помял – помер.
Детей, да и старую барыню Анну Петровну очень занимала деревня, и Акуля много рассказывала им про свое прежнее житье-бытье.
Она выросла с братом в богатой семье. Помер отец, женился брат, жена попалась нравная… тогда жизнь пошла тяжелая. С 6 лет Акуля стала нянчить братниных детей; всех выходила, а от невестки видела только брань да побои. Пока мать была жива, берегла ее, ласкала украдкой, – тихая она была, мать-то, все болела, всех боялась… Померла мать, и Акуля ушла в Питер.
У Акули в деревне осталась изба заколоченная, старая… И Акуля жалела своих племянников, несмотря ни на что, любила деревню.
– Выросли теперь братнины дети… Хорошие они. Эх, посмотреть бы!
– Тебя бабушка отпустит, Акуля, – говорили девочки.
– Вот деньжонок прикоплю, а там избу поправлю, состареюсь – жить стану.
Одного не любила бабушка, когда Акуля рассказывала девочкам про домовых, про леших, про оборотней, про русалок. Не понимала темная девушка, что все это – народные выдумки и поверья.
– Ну, как же, барынька, когда «он» у нас на посиделках в окно стучался.
Акуля опасалась произнести слово «леший» и говорила не иначе, как «он».
– Никаких леших на свете нет, милая Акуля, просто подшутил над вами кто-нибудь. Ты его самого-то видела?
– Да как же, барынька! Сама-то не видела, а девушки и парни видели.
– Все это выдумки. И детям не рассказывай такие глупости.
– Знаешь ли ты, Акуля… Прежде народ думал, что и гроза – от нечистой силы. А теперь все знают, от чего бывает гроза. Я тебе объясню… – убедительно заявляла маленькая гимназистка Леночка.
Акулина с сомнением качала головой и умолкала.
Очень часто молоденькая, веселая кухарка подымала на кухне со своими «бесценными барышнями», как говорится, дым коромыслом. Она пела и плясала… Валя, раскрасневшись, не отставала от нее:
– Ну, «капустку» теперь, Акуля, – кричала расходившаяся девочка.
«Я капустку сажу, огород горожу;
Огород горожу, приговариваю:
Капустка моя! Ах, ты, беленькая!
Ты завейся, завейся покруче, кочешок…
Капустка моя! Ах, ты, беленькая!..» и т. д.
Валя очень любила эту песню, заливалась громким смехом и вертелась с Акулей, показывая, как завивается кочешок.
