bannerbannerbanner
Из деревни…

К. В. Лукашевич
Из деревни…

Полная версия

Акуля вздрогнула, точно кто ее ударил кнутом. Что это значит?

– Петя, закрой все двери, – приказала Анфиса Петровна, когда они вошли в комнату.

Акулине стало почему-то страшно.

– Послушай, Акулина, мы с тобой говорим наедине… У меня пропали пять рублей… я их вчера тут на комоде оставила… Не видела ли ты их?

– Куда же им пропасть! Заложили вы их, барыня… Пошарьте – найдутся, – тихо проговорила Акулина и бросилась обыскивать комнату.

– Пожалуйста, не беспокойся, я искала везде сама… Кроме тебя, никто не входил в комнату… И ты должна признаться, где деньги?

– Да разве я знаю? Что вы, барыня?! Христос с вами! Я и в глаза-то их не видела!

– Деньги у тебя! Понимаешь? Ты их украла, – медленно и раздельно произнесла Анфиса Петровна, подойдя к кухарке и глядя не нее в упор.

Акулина взвыла на всю комнату.

– Я?! Я?! Пошто ж так обижать? Разве у меня на шее креста нет!?

– Предупреждаю тебя, Акулина, я заявлю в полицию, и там рассудят…

Девушка повалилась в ноги, горько рыдая.

– Не погубите, барыня… желанная… не брала я… и не видела… Ох, не погубите… пожалейте…

Акулина больше всего на свете боялась полиции и участка.

– Вон пошла из комнаты! – крикнула разгневанная барыня.

– Еще не сознается?! Воровка! – сказал запальчиво Петя.

Акулину вызвали в участок. Начались допросы, дома ее обыскали.

– У нас и в роду-то этого нет!.. Родители бы в могилках повернулись, кабы да я такую срамоту сделала… Ишь ты, грех какой!.. Сиротинка я горькая, – причитала, рыдая, девушка на все расспросы.

Улик в воровстве не было, и Акулю отпустили. Она была покойна, потому что не знала за собою никакой вины, а на самом деле было и горько и обидно.

В это время Анфиса Петровна нашла свои пять рублей, она сама же засунула их в книгу, а книгу поставила на этажерку и забыла. Сконфузилась она наедине с собой, но не нашла в себе достаточно мужества, чтобы снять подозрение с невинной девушки.

«Вот еще, перед девчонкой унижаться? Не велика беда!» – подумала она и решила поскорее отказать Акулине.

– Ищи себе, Акулина, другое место. Ко мне поступает старая кухарка, – солгала она. – Я тебе должна десять рублей; четыре я вычитаю за разбитую посуду, за порванные полотенца: вот остальные, и уходи с Богом!

Дело было перед праздником, перед Рождеством. Собрала Акуля свой узелок и, затаив в душе обиду на несправедливость людей, покинула свое первое место.

– Прощайте, барыня, прощайте, Петенька, – сказала она в дверях.

Никто не ответил ей.

Оскорбленная девушка молча вышла на улицу.

На улице было шумно и весело: стоял легкий мороз, сверкал белый снег, выпавший накануне, неслись и поскрипывали сани… Народ спешил с покупками в самом веселом настроении… Чего-чего, только не было выставлено в окнах магазинов, а у каждой зеленной лавки – целые леса елок…

Акуля бродила по улицам – ей некуда было деваться… Что делать? Попросила кое-кого, и ее надоумили пойти в ночлежный дом. Там такие же горемыки, как и она, посоветовали ей постоять на Никольском рынке.

III

C лишком неделю простояла Акулина на Никольском рынке. Там нанимают прислугу попроще. Девушка печально бродила по большому деревянному бараку, дрогла на холоду и завидовала более счастливым товаркам, которые уходили на места… Наконец, наняли и ее в меблированные комнаты.

Новая хозяйка Акулины была высокого роста, худая, с бледным лицом. Это была женщина молчаливая, но очень требовательная: укажет раз, и больше не спрашивай. Она не бранилась, не кричала, да и вообще никогда ничего не говорила с прислугой, кроме: «Прими, подай, сделай». А если недовольна, то взглянет так, что Акуля готова сквозь землю провалиться.

В меблированных комнатах тоже работы было очень много; покою нет ни минутки; целые дни раздаются звонки: жильцы посылают прислугу то за тем, то за другим, приказывают ставить самовары, убирать комнаты.

Акуля бегает проворно, получает иногда от жильцов «на чай»; если она теперь что и разобьет, то даже и не говорит барыне, а прямо покупает на свои деньги…

Живется ей гораздо лучше, чем на первом месте.

У Акули завелась знакомая – хорошенькая, нарядная горничная Феня, с завитками на лбу, в белом плоеном переднике. Познакомились они в булочной.

– Я своей барыне ничего не спускаю, – визгливым голоском хвасталась Феня, останавливаясь с Акулей у ворот.

– Как же тебя барыня не выгонит вон? Как она полиции не пожалуется? – с удивлением спрашивала Акуля.

У нее при одном воспоминании об участке дрожь пробегала по телу!

– Ты еще молода, глупа… – возражала насмешливо Феня, пряча руки под передник. – Поживешь, узнаешь, каков он – Питер-то. Как в деревне – жить нельзя. С простотой-то пропадешь!

– Да, жить здесь нелегко! – согласилась Акуля.

– То-то и есть. Ты, небось, и сахар и чай покупаешь, а я еще на горячее копейки не истратила…

Феня проговорила это шепотом, на ухо, лукаво подмигнув подруге.

– Что ты, Феня?! Это грешно! – с ужасом воскликнула Акуля.

– Эх, ты, простота деревенская! Однако, прощай… Заболтались… Заходи.

– Прощай, Феня.

После таких разговоров Акуля целый день ходила смущенная и задумчивая. Она думала о том, сколько соблазнов в Питере, вспоминала деревню и покойную мать.

«Берегись соблазнов, доченька, – говаривала ей кроткая женщина. – Чужого не трогай, озорными словами не скверни уста, дитятю малого не обижай; люди безвинно очернят – промолчи и отойди, – пусть их Бог накажет, а не ты…»

Девушка подымала ясные глаза на маленькую иконку – благословение матери, – висевшую в уголке в кухне и шептала: «Не бойся за меня, родненькая матушка, помню я твои наказы».

Зима в том году была ветреная и холодная. У Акули, кроме летней поддевки, не было другого теплого пальто, посылают ее жильцы то за папиросами, то за булками, еще за чем-нибудь – накинет она платок и налегке прямо из кухонного жара, от плиты, бежит скорей исполнить приказание.

Звонят раз вечером жильцы – никто не является на зов… Звонят еще и еще… По коридору не слышно бойких шагов Акули. Рассерженная хозяйка сама побежала на кухню.

– Акулина! Что это значит? Тебя звонят и недозвонятся!.. – закричала она.

Акулина испуганно вскочила с сундука и схватилась за грудь… Сама вся красная, глаза мутные, воспаленные, губы запекшиеся, – она глухо закашлялась и беспомощно опустилась на сундук.

– Что с тобой? – спросила хозяйка.

– Неможется!!! Всю головушку разломило… Мурашки по телу так и бегают…

– Какой ужас! Ты больна! Что ж ты мне раньше не сказала? Ну, и подвела же ты меня! Как же я без прислуги останусь?

– Барыня, да это пройдет…

– Ну, благодарю я тебя!!! Ступай скорее за дворником, – пусть везет тебя в больницу.

– Ох, тошнехонько! Пуще смертушки боюсь больницы! Барынька, – желанная!

– Это еще что за нежности?! Не здесь же мне тебя оставлять… Может, у тебя что заразное… Без разговоров зови дворника и собери весь свой скарб… Больше всего боюсь заразы…

Дворник повез Акулю в больницу; помаялись они сначала: в двух больницах девушку не приняли – не было места, пришлось ехать в самую дальнюю. Акуля продрогла, кашляла и стонала от каждого толчка, и больную уже без чувств внесли в палату.

Долго и тяжело хворала Акуля. У нее оказалось воспаление легкого. В тяжелом бреду, почти задыхаясь, сквозь болезненные стоны, она вспоминала и мать, и деревню, и барыню Анфису Петровну, и Петеньку, и Феню…

Крепкая натура и молодеть взяли свое: Акуля стала поправляться. Лежит она одна-одинешенька, видит, как к другим больным по четвергам и воскресеньям приходят родные: то мать, то отец, сестры, братья, мужья; как иных берегут, жалеют, приносят булок, варенья; к тем и сиделки относятся лучше. А к бедной Акуле некому придти, и кажется ей, что она одна в целом мире, и жутко становится ей перед тем, что ждет ее по выходе из больницы.

Выписали наконец Акулину из больницы. Где ее полнота, где толстая коса, где румяные щеки?

Худая, бледная, со впалыми глазами, с остриженными волосами, тяжело дыша, поплелась она со своим узелком по улице, поминутно останавливаясь.

Куда идти?

К Ней… К Матери всех сирот… К Заступнице всех скорбящих…

Девушка зашла в маленькую часовенку, на последние деньги купила свечу и, упав перед иконой на колени, горячо молилась…

Рейтинг@Mail.ru