Клара Багус
Цвет счастья
Глава 10
Даже днем плотный туман стал сгущаться все чаще, словно желая обволочь собой тайну Жюля, укутать ее, как в пальто, лишить видимости. Серая вуаль, сброшенная с неба.
Жизнь проходила мимо Жюля незаметно для него. Медленно тянулись часы и дни. Он считал, что еще до нашей физической смерти наша душа умирает сотню раз, ведя нас к истинной жизни.
Друзья и семья пришли поприветствовать маленькую Флорентину в этом мире. Зал с двустворчатыми дверями на веранду был набит битком. Что бы ни обсуждали гости, в мыслях Жюль снова и снова возвращался к своей родной дочке, к той, которую он оставил. Неоднократно он терял нить разговора и, так как не мог поймать ее снова, молчал. Он стоял, не говоря ни слова. Стоял так тихо, что о его присутствии постепенно забывали. Все поворачивались к Луизе и новорожденной. А Луиза с ребенком на руках все пыталась разглядеть в окружавшей толпе мужа. Внимательно смотрела на него, пытаясь понять причину его безмолвия. Она размышляла о том, что значит перемена в выражении его лица, но вскоре один из гостей вновь отвлекал ее от мыслей и она занималась другими вещами.
Жюль наблюдал за ней. Луиза была очень красива. Красное бархатное платье подчеркивало кожу цвета слоновой кости, но, несмотря на поразительную красоту наряда, внутреннее сияние самой Луизы затмевало ее. Взгляд, полный любви, которым она смотрела на Жюля, спустя годы еще утешит его в сожалении и ранит в сердце.
Внезапно он почувствовал, что задыхается среди людей, и покинул зал. Только снаружи он снова задышал. Словно из улья, в коридор проникло ровное жужжание и шум разговоров и движений. Жюль расстегнул верх рубашки и сделал глубокий вдох.
Последние гости разошлись только к полуночи. Его жена до сих пор была одурманена счастьем. В ее глазах мерцал блеск, они обворожительно улыбались. Луиза чувствовала легкость. Такой легкой она не была уже многие годы. А Жюль нес все бремя ее легкости на своих плечах.
Никто, кроме него самого, не знал о его положении. Никто, кроме Шарлотты, не знал, что он обменял своего собственного ребенка, потому что больше поверил в чужого. Его привычное всем невозмутимое выражение лица давно стало потерянным. Он чувствовал, как его переполняет невиданное прежде отчаяние.
Что теперь? От жажды получить ответ пересыхало в горле. Кругом не было никого, кому он мог бы открыться, кому мог бы довериться.
Раньше он всегда сочувствовал тем многим людям, которые не могли прижиться во внешнем мире. Теперь он больше не справлялся в своем собственном. Помимо всего прочего, ему еще и пришлось осознать, что на некоторые вопросы нет ответов даже для судьи.
Все казалось неправильным: этот брак, этот дом, этот ребенок. Жюль шагал по модульному паркету теперь уже пустого зала, навощенному так сильно, что в нем отражались картины, висящие на выбеленных стенах. Из золотых рам глядели портреты всех семей, живших в этом доме со времен строительства виллы много лет назад. Их портрет тоже скоро будет здесь висеть.
И как он только мог подумать, что жизнь обоих, Жюля и Луизы, после его деяния станет гладкой, как этот паркет? Судья посмотрел на улицу. На парк тихо опустилась ночь. Единственный свет исходил из комнаты, свет, падающий на снег широкими желтыми дугами. В просветах белой пелены тумана не было видно ничего, кроме черного неба.
Младенец в маленькой, плетеной из ивы люльке. Это он, ее ребенок. Луиза быстро поняла, что значит любить ребенка. Чувство, которое охватывает, словно завораживающая симфония. Любовь, которая становится все глубже, но не заканчивается и не исчезает. Долговечная. Безусловная. Совсем непохожая на любовь между мужчиной и женщиной, что постоянно меняется и утрачивается.
Луиза сидела у колыбели и, исполненная благодарности, смотрела на детское личико, залитое лунным светом. Она то и дело целовала малышку в лоб. Жюль стоял в коридоре и наблюдал за ней через дверную щель. Учитывая то, что творилось у него на душе, рядом с ней он чувствовал себя недостойным и лишним. Он едва осмеливался дышать, так как даже малейший шум мог разбить мирную тишину в детской, словно кристалл.
Только когда луна перекочевала и ее свет перестал падать в окно, Луиза встала, поцеловала веки Флорентины и разгладила ее одеяльце. Несмотря на темноту, ей казалось, что она видит улыбку, играющую на детском личике.
Жюль улизнул. Он не мог смотреть Луизе в глаза. Не теперь. Он покрутил кольцо, которое носил на пальце. Кольцо с черным опалом. На веки вечные. В горе и в радости. Он не сдержал обещание. Он обманул Луизу ради справедливости.
Жюль пытливо смотрел в окно, будто искал решение на небе. Или еще где-то за пределами самого себя, этого дома. Однако все, что доносилось до него с улицы, – это хруст снега из-под ног рабочих.
Несколько минут, которые казались часами, он стоял и смотрел в ночь. Между тем его тяготила не только ложь, но еще и ощутимые уже с самого начала трудности родительства со всей его ответственностью, усталостью и множеством шансов не справиться.
Глава 11
Все было не так, как он ожидал. Все было не так, как он представлял. Не так, как он хотел. Жюль постоянно разочаровывался в своих мечтах. Ни одно из его прежних ожиданий не соответствовало тому, что происходило в действительности.
Но не только жизнь вдруг пошла под откос: характер тоже дал трещину. Все эти годы его душой управлял гуманизм. Жюль никогда не поверил бы, что способен на бесчеловечные поступки, однако день, в который он подменил детей, доказал обратное. Показал, что в нем тоже живет звериная сила, которая в один миг может жестоким образом перевернуть жизнь многих людей с ног на голову.
Он испытывал боль, которую не унимало ни одно лекарство. Все его существо было сплошной болью.
Жюль неизбежно замечал, как меняются его отношения с женой. Ведь он подсознательно обвинял ее в своем преступлении, чтобы еще хоть немного суметь вынести самого себя.
Однако в то же время он настолько чувствовал себя ответственным за их с Флорентиной счастье, что делал для них все, что, по его мнению, было необходимо. До тех пор, пока наконец не перестал понимать, где заканчиваются эти двое и начинается он сам.
Жюль без конца задавался вопросом, сможет ли он когда-нибудь обрести былой душевный покой, и если да, то каким образом. А пока ему ничего не оставалось, кроме как взять себя в руки, заставить скрыть ото всех свою тьму.
У него получалось, пусть и с огромными усилиями. Никто не замечал в нем ни малейшего проявления отчаяния. Он все больше укрывался в работе. Если раньше она была нужна ему, чтобы видеть не только прекрасные стороны жизни, то теперь – чтобы видеть не только ужасные.
Луиза же, напротив, так погрузилась в материнство, что, даже находясь в своих мыслях, постоянно следила за тем, что может понадобиться девочке. Она полностью отдалась чуду и расцвела в нем. Тем не менее от нее не укрылось то, что Жюль с рождением Флорентины стал деятельнее, а не спокойнее, как следовало ожидать, после того как долгожданное совместное желание наконец исполнилось. И дело было не просто в уйме дел, нет, это была суетливость, о которой Луиза знала не понаслышке. Суетливость, которая нападает не просто так, а в попытке что-то скрыть. Еще она заметила, что Жюль с ней больше ничем не делится. Ни тем, что чувствует. Ни тем, о чем думает. Глубина его души, всегда открытая перед ней, теперь была закрыта от нее. Она спрашивала себя, не является ли это платой за материнство, и сумеет ли она вновь найти ключ к его душе, когда перестанет проводить с Флорентиной двадцать четыре часа в сутки.
Жюль радовался тому, что дочка требует столько времени и внимания. Радовался, что им с Луизой не приходится разговаривать. Ведь каждый день он ждал вопросов и каждый день с облегчением выдыхал, когда она их не задавала.
Но однажды, хотя он и был к этому готов, Луиза застала его врасплох. Она качала ребенка на руках, пытаясь убаюкать, когда Жюль, вернувшийся из суда, заглянул в дверь, чтобы поздороваться.
– Ты плохо себя чувствуешь? Ты с каждым днем все тише и тише. Не хочешь обсудить, что тебя беспокоит?
Напряжение Жюля, которое, как ему казалось, уже достигло предела, возросло до такой степени, что он подумал, что в нем что-нибудь разорвется. Если раньше он поражал всех невозмутимостью, то теперь все больше напоминал затравленного зверя. Прежде чем Луиза успела спросить еще раз, он ответил:
– Меня беспокоит одно дело в суде. А так ничего, любовь моя. Прости, я на минуту. Скоро к вам вернусь.
Еще не закончив говорить, Жюль заметил, как неубедительно звучит его объяснение, почувствовал всю тщетность своих слов. Не приближаясь ни к ней, ни к ребенку, он развернулся и вышел из комнаты.
Глава 12
Хотя Жюль не был высоконравственным человеком, до того дня в родильном доме он пытался удерживать совесть в равновесии. Он никак не ожидал, что подмена детей окажется настолько тяжелой, что ничто, абсолютно ничто не сможет компенсировать ее вес. Ни доброе деяние, ни злое. Она будто осела в нем камнем, который всегда будет мешать ему вновь вознестись в небо и расправить крылья. Казалось, он больше никогда не снимет с души это бремя.
Жюль сидел в темнице, которую сам для себя построил. Что ему теперь делать? Луиза умная женщина. Рано или поздно она поймет, в чем дело. Тогда все закончится.
В его голове пронеслась дюжина возможных сценариев. Жюль мгновенно понял: если он хочет сохранить тайну и дальше жить с Луизой, то он должен забыть. Забыть, что он сделал, и забыть, что Флорентина не их родной ребенок.
И Жюль забыл. По крайней мере, у него получалось забывать днем. Ночами он, как и прежде, лежал в постели и думал о том утре в родильном доме. Одно бесконечно длинное утро каждую ночь.
Луиза больше не задавала удручающих вопросов. Она поняла, что при всем желании вести душевный, искренний разговор с Жюлем сейчас бесполезно. Между тем она приписала его задумчивое состояние роману с другой женщиной. Она часто наблюдала такой факт среди пар, ставших родителями, которым приходилось осваиваться в новых ролях. И у которых не получалось. Тесная связь матери и ребенка меняла отношения между мужем и женой настолько, что мужчина зачастую чувствовал себя отрезанным от семьи и искал утешения в другом месте. Но, поскольку Луиза когда-то поклялась не опускаться до ревности, она молчала. Более того, рассказать Жюлю о подозрениях – значит придать значение опасениям. А придавать им значение нельзя.
Она часто чувствовала себя вынужденной говорить нарочито веселым тоном, будто желая восстановить гармонию настроений в семье. А еще чтобы убедить себя в том, что ей не о чем беспокоиться. Да и некоторые вопросы лучше не задавать на случай, если собеседник ответит правду.
Глава 13
Спустя два месяца после содеянного Жюль отрекся от профессии судьи. До того дня в родильном доме он считал, что власть над людьми и событиями находится в его надежных руках. По крайней мере, уж лучше в его руках, чем в руках кого-то другого. Но жизнь преподала ему иной урок. В состоянии глубокого отчаяния он оказался так же склонен к нарушению законов, как и все остальные. Он оказался таким же человеком, как и все остальные. Жюль говорил себе:
– Легко творить добро, когда у тебя самого все хорошо. Однако истинное искусство – оставаться хорошим, когда жизнь связывает тебя по рукам и ногам.
Он больше не мог решать, что справедливо, а что несправедливо, что истинно, а что ложно. И вот однажды Жюль сбросил с себя судейскую мантию и повесил ее на крючок – навсегда. Он вышел из зала суда в длинный мрачный коридор и через открытую дверь выглянул в мир, который был для него теперь ни чем иным, как тюрьмой. Куда бы он ни шел, что бы ни делал, к кому бы ни обращался, он чувствовал себя увязшим во лжи, словно муха в паутине. Единственный способ время от времени вылезать из кожи, которая, как ему казалось, никогда его не облекала, – творить добро там, где это только возможно.
После отказа от судейской должности Жюль посвятил себя работе в управлении по делам молодежи. Проверял, где это было необходимо, хорошо ли родители заботятся о детях.
Позаботиться о собственном ребенке ему не удалось. Он от него отрекся. Бросил. Отдал. Чужим людям. Тогда у него возникла глубокая потребность загладить свою вину. И если он уже не мог сделать это перед своим ребенком, то, возможно, сможет перед чужим.
Он сбегал на работу, но это было бесполезно. Всякий раз, когда Жюль путешествовал по стране, выполняя поручения, перед его мысленным взором представало лицо родной дочки. Образ девочки виделся ему повсюду. В каждом ребенке, в каждом предмете. Он начинал часто моргать, чтобы прогнать его. Но ему не удавалось. Порой совесть играла с ним так жестоко, что ему казалось, будто дух ребенка преследует его, даже охотится за ним. В такие моменты он трясся от страха и ему приходилось хвататься за самый устойчивый предмет поблизости так крепко, что на смуглой руке белели костяшки. Он задерживал дыхание и, когда воздух наконец выходил из легких, чувствовал, как рубашка скользит по груди. Как на лбу масляной пленкой выделяется пот, каплями стекая по вискам. В такие моменты до него не доносился шум внешнего мира.
Вечерами в гостиничном номере из темноты появлялось прошлое, и он чувствовал, что находится вне времени. В сумеречном углу комнаты тьма сгущалась и образовывала светлый образ, принимающий очертания его девочки. А потом он видел Шарлотту. Как она держит его дочку на руках и машет ему ее маленькой ручкой. Он ощущал колющую боль в груди и, когда затем приходил в себя, снова и снова задавался вопросом, насколько сильное отчаяние толкнуло его на такой поступок.
Лишь изредка ему удавалось думать не о ребенке, а о девушке, которую он принудил к подмене. Он думал о Шарлотте. Когда Жюль видел перед собой ее глаза – зеленые глаза, обрамленные желтым венком вокруг черного зрачка, – его на мгновение наполняла уверенность, что когда-нибудь вся эта дилемма благоприятно разрешится. Она смотрела на него так, как никто раньше не смотрел. Она смотрела внутрь него. Прямо в душу.
Больше всего ему бы хотелось отмотать жизнь назад, до момента… Да, до момента чего? Подмены детей? Или его большие ошибки уходят в еще более далекое прошлое? Неужели до момента женитьбы на Луизе?
Глава 14
Луиза научилась проявлять сдержанное снисхождение к миру, в котором начал жить Жюль. Пока она боролась с подозрением, упорно растущим в ней, словно сорняк, он постоянно боролся за внутреннее равновесие и за то, чтобы снова обрести внутреннюю силу, которая когда-то была одной из его самых характерных черт.
Напрасно. Ложь отбросила свои тени. И хотя Жюля и Луизу связывала Флорентина, чувство единства постепенно рассеялось. Сила любви угасла. Влюбленная пара превратилась в дружеский союз. Ночная связь стала всего лишь словом, делом случая. Поцелуи стали чем-то неосознанным, автоматическим, и случались лишь на ужинах, когда другие пары целовались, чокаясь фужерами.
Супруги дошли до того, что не говорили ни о чем, кроме Флорентины и не имеющих значения вещей. Ни о себе, ни о своем браке. Они знали, что одно неверное слово нарушит хрупкое равновесие, которое еще позволяет им жить вместе.
Спустя несколько месяцев Жюль понял, что они стали друг для друга чужими, отдалились друг от друга. Что в мыслях они идут разными дорогами. Через год он расценивал свой брак как неудачный. Два отдельных «я», живущие бок о бок. Возможно, правда могла бы спасти его, их обоих, спасти это «мы». Однако, чем меньше он пытался жить в безмолвии, тем меньше у него это получалось.
Глава 15
Первые сумерки. Тонкая полоса света на горизонте. Каждому необходим ориентир. Возможно, ориентир Жюля – это Флорентина. Он стал человеком без лица. Но он не мог стать еще и человеком без души.
Порой мы так низко падаем в жизни, что нас могут спасти лишь крылья. Именно Флорентина расправила свои и подхватила Жюля.
Когда Жюль понял, что его разъезды не приносят пользы ни браку, ни отношениям с Флорентиной, он прекратил их и ограничился работой в своем родном городе. Это пошло на пользу и ему самому, вынудило заняться ребенком. Жюль часто часами качал девочку на руках, рассматривал ее личико, наблюдал за малейшими движениями, шевелениями сжатых в кулачки ручек, потирающих глазки. Несмотря на все невзгоды, он начал радоваться Флорентине и в каком-то смысле находить в ребенке поддержку и утешение, что раньше казалось ему невозможным.
Благодаря внутреннему перемирию Жюля в доме стало спокойнее. Первоначальные сложности в сближении с Луизой и дочкой постепенно превратились в незначительные происшествия на пути к новой родительской роли. Дистанция, которую в последние недели ощущала между ними Луиза, сократилась по крайней мере до старой дружбы. Жюлю удавалось быть заботливым мужем для Луизы и хорошим отцом для ребенка. Да, более того, он посвятил себя девочке с терпением и самоотверженностью, о наличии которых у себя даже не подозревал. Хоть в этом отношении он был собой доволен.
Таким образом, несмотря на изменившиеся отношения с Жюлем и его постоянную отстраненность, жизнь Луизы стала необычайно радостной. Она была бесконечно благодарной матерью. Не переставала удивляться силе любви к ребенку. Поражалась тому, как материнская любовь ощущается физически.
Счастье вперемешку с болью.
С окончанием зимы в семье туман будто бы рассеялся. Облака улетучились. Наступила весна. Солнце растапливало последние тонкие слои льда, еще оставшиеся на лужах и ручьях. Воздух наполнялся ароматом горячей вспаханной земли. Молодая трава прорастала и равномерно расстилалась огромным бархатным ковром. Повсюду щебетали птицы. Клокотали и блестели в солнечном свете ручьи.
Как дерево весной не знает, где вырастут его побеги, так и Жюль не знал, что ему делать. Однако подобно богатству цветочного великолепия, скрывающемуся в каждом бутоне, в нем скрывалась призрачная надежда, которая, как он верил, расцветет весной. И хотя внутренне его по-прежнему сковывала тяжесть, он любил ту внешнюю легкость, ту мнимую беззаботность, которую в нем можно было наблюдать и которую приносило времяпровождение с дочкой. Он прикладывал все усилия, чтобы соответствовать образу, сложившемуся о нем у других.
В солнечные дни Жюль часто лежал с маленькой Флорентиной на траве под дубом. Они наблюдали за ветвями, слегка покачиваемыми ветром. За игрой света, падающего сквозь нежно-зеленую листву и рисующего мерцающие узоры в природе.
Девочка умела радоваться мелочам, которые глубоко трогали Жюля.
Со временем им овладела такая любовь, какой он не ожидал испытать – ни к собственному ребенку, ни уж тем более к чужому. В полном изумлении он наблюдал за тем, сколько всего маленькая Флорентина узнает за кратчайшее время, как каждая эмоция выразительно отражается на ее личике и сколько в нем появляется любви.
Прошлое не вернуть. Что было, то было. Будущее неизвестно. Единственное, что ему оставалось и что он мог делать для других, – это с умом обходиться с тем, что изо дня в день предлагает настоящее. Если мы украдем у кого-то начало или часть его истории – тут Жюль был уверен, – мы задолжаем ему время, полное чудес.
Глава 16
Шарлотта никогда не сможет никому рассказать. Она это знала. Разве кто-то поймет, что она позволила подменить двух детей, чтобы не потерять одного, хоть и не родного, но своего?
Разве мать поймет? Женщина с нереализованным желанием иметь детей? А как воспримет поступок Шарлотты тот, кто никогда не испытывал подобного желания, заставляющего женщину душевно и физически страдать от бездетности? Можно ли объяснить всю широту и глубину понятия материнства тому, у кого нет детей, и кто никогда их не хотел?
Всякий раз, когда Шарлотта думала о девочках, у нее сдавливало горло. Она верила, что обладает сильным стержнем. Что она смелая. Уверенная. Умеет владеть собой. Отстаивать свое мнение. Однако события того дня в родильном доме с полной уверенностью показали, что ни одного из этих качеств у нее нет. Что она слабая и в решающий момент позволит себя шантажировать. И решающий момент настал.
Мысленным взором Шарлотта видела всю безвыходность своего положения и, что самое ужасное: что ей некого в нем винить, кроме себя самой. Она не должна была делать то, к чему ее принудил тот мужчина, судья. Она могла бороться за Антуана честно. Так зачем? Что случилось с некогда сильной девушкой, которую всегда было не так-то просто загнать в угол? События прежних лет превратили ее в бледное отражение самой себя? Или она устала от вечной борьбы? Жизнь никогда ничего ей не давала просто так. Когда очередь дойдет до нее? Если верить словам ее рано ушедшей матери, то очередь дойдет до каждого. Или это лишь то, что внушают себе все, кому это необходимо?
Жили они тяжело, без дохода медсестры, которой Шарлотта так больше и не устроилась. И все же она сохранила некоторое достоинство. Она занялась тем, что ей подходит. Тем, что ей нравится. Тем, во что можно вкладывать душу. Шарлотта вспомнила о своей давней мечте и сняла пустующую оранжерею. Там они вместе с мальчиком выращивали фруктовые деревья, изысканные кустарники, цветы, овощи и различные травы. Больших денег работа не приносила, но пока этого хватало. Пока у Шарлотты не было плана, что делать дальше. К тому же садоводство не отнимало много времени, и она могла заниматься с Антуаном. Во время ухода за растениями, их полива и обрезки она учила Антуана считать. А вечерами у камина – писать и читать.
Она ведь только хотела, чтобы их с Антуаном оставили в покое. В то же время она знала, что в этом мире от них с мальчиком не отстанут. Кто-то придет. Однажды. И попросит свидетельство об усыновлении. Возможно, уже завтра.
Как совершение правильного поступка оказалось неправильным? Разве это не значит, что с миром, в котором она живет, что-то не так?
Шарлотта была из простой семьи и знала, что на жизненном пути постоянно встречаются изматывающие отрезки, прохождение которых требует огромных усилий. Которым свойственно нечто изнурительное, по которым идут без карт, указателей и заранее обозначенных маршрутов, часто даже против собственной природы. Однако она также знала, что такие отрезки неизбежны. И если получается остаться собой, то в какой-то момент даже самые сложные шаги становятся прекрасны в своей последовательности, а отдельные станции объединяются в одну сплошную линию жизни. Поначалу едва узнаваемую, словно теряющуюся вдали, но если удается осознать необходимость отдельных точек или хотя бы принять их и увидеть в них мост к следующему отрезку жизненного пути, то можно оставить после себя неизгладимый след, выходящий за рамки простого, земного. В этом Шарлотта не сомневалась.
О том, чтобы сократить трудный путь и обратиться за помощью к государству, не шло и речи. Наличие у Антуана свидетельства о рождении и отсутствие у Шарлотты документов об усыновлении разрушило бы все ее мечты.
Однако постоянно испытывать страх и сомнения, что Антуана могут забрать в детский дом, было больше невыносимо. Оставался лишь один вариант. Но вскоре Шарлотта засомневалась, возможно ли вообще после всего случившегося построить для них с Антуаном ту новую жизнь, о которой она мечтает. Она чувствовала себя окруженной следами прошлого. Запертой в своей истории, которая, словно зеркало, напоминала некогда уверенной в себе девушке о том, что ей никогда из нее не вырваться.
Она вышла из дома и села на край колодца, глядя вдаль. Пейзаж сверкал в нежном утреннем тумане, словно обещание. Может ли все наладиться?
Жемчужины росы на цветах и листьях. Почти забытый голос, шепчущий, что никогда нельзя подчиняться тому, что было, и тому, что сделано. Что всегда нужно верить в себя и в то, что в любой точке жизни можно стать кем угодно, если только осмелиться и не повторять того, что сбило с правильного пути. Голос, шепчущий в ухо, что жизнь всегда дает возможность загладить свою вину. Пусть часто и не перед теми, кому мы навредили, а перед теми, кто косвенно связан с их судьбой. Со звоном этого обещания в сердце Шарлотта ощутила, как внутри что-то шевельнулось, как что-то укрепилось в ее душе. Она поняла: единственный способ не оступиться на тончайшей грани между интуицией и страхом и не угодить в трусость – снова довериться своему чувству. Чувству, что возможно найти для них с Антуаном новый дом. Убежище. Место для людей, которые нашли внутреннюю родину в другом времени.
Ей нужно положить конец старой жизни, чтобы суметь начать новую. Остаться на том же месте – значит позволить боли и сожалению, словно сорнякам, заглушить свою душу, а так может прорасти лишь стыд и отчаяние.
Подменив детей, Шарлотта неправильно поступила с некоторыми людьми. В судьбы многих она вмешалась. Даже ее жизнь, вероятно, ухудшилась. Теперь ее обязанностью было улучшить хотя бы жизнь Антуана. И она поклялась себе: даже если в поисках дома ей придется объехать с мальчиком весь мир, она это сделает.
Как часто она слышала от своей бабушки: «В молодости мы воображаем будущее, о котором мечтаем. В старости – выдумываем прошлое, которого у нас не было».
Шарлотта не хотела, чтобы ее план оставался мечтой. Ни для нее самой, ни для Антуана. Ей не хотелось в старости стыдиться всей своей жизни.
Этот план не был побегом с целью натянуть на себя образ невинной женщины в другом месте. Его целью была привлекательная жизнь, в которой они и в самом деле смогут пожинать плоды возможностей, чтобы обеспечить Антуану достойное будущее.
В этот мир нет простого пути, Шарлотта знала наверняка. Но она его найдет. Однажды. Она сможет дать им обоим другую, более легкую жизнь.