bannerbannerbanner
Убийство по-министерски

Кирилл Казанцев
Убийство по-министерски

Полная версия

Глава первая

Окно ординаторской было раскрыто настежь, однако воздух внутри все равно был спертым. Пахло табаком, спиртом и еще чем-то непонятным, кисловатым – то ли перекисью водорода, то ли квашеной капустой.

«Дежурные хирурги опять отдыхали, – подумала Наташа, проходя через квадратную комнатку прямо к окну. – Хотя бы одно радует: ночь была спокойная, безоперационная».

Высунувшись в окно, Наташа с удовольствием глубоко вдохнула. На улице ощущалось слабое дыхание осени: середина сентября, еще теплая, но уже немного грустная пора, которая словно неизбежно влечет за собой долгое прощание с чем-то очень-очень хорошим. Но было в этой поре нечто неуловимо притягательное, некое щемящее чувство, которое при всем желании нельзя было назвать неприятным.

Постояв немного у окна, Наташа присела на диван в углу ординаторской и оглядела комнату. Вспомнила, как пришла сюда, в Пятую Городскую больницу, впервые год назад, после окончания мединститута, на время интернатуры. Тогда она еще была восторженной выпускницей с красным дипломом и считала себя невероятно грамотной и все-все знающей и понимающей в медицине. Сейчас она понимала, что все ее знания были чисто теоретическими и к реальности имели мало отношения. Тогда она была восторженной девочкой, идеалисткой, которой и в голову не могло прийти, что бывалые хирурги могут по ночам пить разведенный спирт, откровенно кадрить молоденьких и не очень медсестер и весьма цинично отзываться о больных, находящихся на их попечении.

Наташа, впервые окунувшись в жесткую действительность, поначалу была шокирована. Ей хотелось самой изменить здесь все, навести порядок и сделать так, как должно быть в идеале. Это теперь она понимала, насколько была наивна, что во всем виноваты не отдельно взятые врачи, а система здравоохранения в целом, а тогда… Она вспомнила, как пришла в кабинет к заместителю главного врача Алексею Дмитриевичу Никанорову и с горящими глазами в течение получаса вдохновенно вещала о том, какие недопустимые, по ее мнению, вещи творятся в отделении, что врачи забывают о своем изначальном предназначении, о том, что избрали святую профессию, что дорогостоящие препараты уходят налево, что для нормальной работы не хватает элементарных материалов и инструментов, не говоря уж о современных аппаратах…

В кабинет незаметно проскользнул старший хирург Миющенко, и замглавврача, приняв чрезвычайно серьезный вид, откашлялся и, кивнув, деловито заявил о том, что Наталия Константиновна, безусловно, абсолютно права, что он очень благодарен ей за своевременное заявление, что он лично проведет проверку, разберется во всем, накажет виновных и наведет порядок.

– Спасибо, Алексей Дмитриевич! – проникновенно воскликнула Наташа.

– Хорошо, а теперь идите, – махнул рукой замглавврача, и Наташа, окрыленная, вышла из кабинета с гордо поднятой головой, бросив победный взгляд на Миющенко.

Именно с ним у нее состоялся неделю назад предварительный разговор на эту же тему. Точнее, не состоялся, а она лишь хотела его завести, но Миющенко резко прервал ее и сухо посоветовал заниматься своими прямыми обязанностями и не соваться в то, в чем она ничего не смыслит. Наташу тогда буквально потрясла его реакция, и она решила пойти выше.

«Не может же всем заправлять здесь Миющенко! – думала она, направляясь для начала к заведующей отделением Маргарите Федоровне Старыгиной. – Он всего лишь хирург, хоть и старший!»

Однако Маргарита Федоровна Наташу так и не приняла, сославшись на сильную занятость. У нее и впрямь было несколько тяжелых дней, операции шли одна за другой, и Маргарита Федоровна, завершив их уже поздно вечером, сразу направлялась домой. И тогда Наташа пошла, что называется, ва-банк – к заместителю главного врача. Она бы отправилась и к самому главврачу, но попасть на прием к Виктору Иннокентьевичу Новожилову было не так просто.

Тем же вечером, когда она осталась дежурной на ночь, в ординаторскую пришел Миющенко. Он смерил Наташу мрачным взглядом, потом молча достал флакончик со спиртом и разлил в два стакана, один из которых протянул Наташе.

– Что вы, я не буду! – воспротивилась та.

– Да пей ты давай! – досадливо произнес Миющенко, опрокидывая свой стакан и наполняя его снова.

Наташа в изумлении смотрела на него, потом слегка отпила. Поморщилась, отодвинула стакан. Миющенко посмотрел на нее красными, воспаленными глазами, а потом закурил и, стряхивая пепел в цветочный горшок, вдруг спросил:

– Наташка, тебе сколько лет?

– Двадцать четыре, – удивленно ответила Наташа.

– А мне сорок восемь, – вздохнул Миющенко. – Стало быть, в два раза больше. И в медицине я уже четверть века. Ты что, думаешь, ты самая умная? Первая, кто все это заметил и решил устроить революционный переворот? Эх, дурочка!

Наташа вдруг почувствовала, что Миющенко, хоть и говорил грубовато, но все-таки без враждебности, а наоборот – с симпатией и словно бы жалея ее. А тот хлебнул еще спирта без закуски и, откинувшись на спинку дивана, заговорил… Он говорил несколько минут подряд, и она не перебивала его, а лишь слушала. А старший хирург говорил о том, что пришел в больницу таким же зеленым восторженным юнцом и никак не мог понять, почему на деле все оказывается совсем не так, как он предполагал… Что его тоже поражали и шокировали многие вещи, что он также радел всей душой за больных, за порядок в отделении и всей больнице, а теперь…

– Теперь, Наташка, я уже не горю желанием вылечить абсолютно всех больных, – с грустью поведал Миющенко. – И сделать все больницы полностью оборудованными, а всех врачей, берущих взятки, упрятать в тюрьму. Потому что это бред, Наташка. Это не врачи виноваты, а си-сте-ма! Понимаешь? Система! А я просто винтик в этой системе. А у меня жена и двое детей, старший женился два года назад, я уже дед! И до пенсии хочу доработать спокойно и с чистой совестью уйти на отдых. На заслуженный, поверь, отдых! – поднял он палец. – Я сделал многое. Даже несмотря на то, что ничего не смог изменить в целом, в частности сделал многое. Как для больницы, так и для самих больных. И тебе советую то же самое. Поверь, здесь вполне можно работать и делать то, чему тебя учили. Вот ты врач?

Наташа осторожно кивнула. Она уже не была в этом уверена до конца.

– Да врач, врач! Ну, будущий, – уточнил Миющенко. – Девчонка ты способная, я к тебе давно присматриваюсь. Так что делай свое дело, учись, оперируй и ни о чем больше не думай! Не вздумай ты гоняться с наказанием за медсестрами, которые кладут себе в карман стольники, или за санитарками, которым суют шоколадки…

– Я вовсе не… – попыталась было возразить Наташа, но Миющенко перебил ее:

– Молчи! Мы тоже берем. И я в том числе. И тебе могу сказать прямо, пока мы вдвоем: будут давать – не отказывайся! С какой стати? Поверь, есть люди, которые получают гора-аздо больше, чем мы с тобой. Гораздо. И нам до них, как до неба. Вот так.

Он поднялся с дивана, ободряюще хлопнул Наташу по плечу и вышел из ординаторской, чуть покачиваясь. А через десять минут его срочно вызвали в операционную, куда привезли из районного центра десятилетнего мальчика с перитонитом, у которого уже начался сепсис, и он был в таком плохом состоянии, что дежурный хирург не решился браться за операцию самостоятельно и пригласил старшего, который, по счастью, задержался в тот вечер в больнице только для разговора с Наташей. И Миющенко сделал операцию, и сделал настолько грамотно и виртуозно, что через три недели мальчик, уже окрепший и порозовевший, благополучно выписался вместе со счастливой мамой.

Наташа видела, с какими глазами благодарила та женщина старшего хирурга, как порывалась обнять его и торопливо совала в карман халата белый конверт. И еще видела, как Станислав Михайлович сунул ей этот конверт обратно и посмотрел так, что женщина смутилась и, послушно кивнув, пошла вместе с сыном к выходу, к ожидавшему их уазику…

Все это вспомнила сейчас Наташа Краснова, сидя на диване в ординаторской. Да, за это время очень многое изменилось в ней. И практически ничего – в больнице. Каждый день поступали новые больные, и она, уже не думая о спасении всего человечества, просто пыталась помочь им в сложившихся условиях. Она научилась обходиться иными средствами, когда в очередной раз ломался старенький томограф, научилась ставить диагноз, полагаясь не только на знания, а на внутреннее чутье, и набрала определенный опыт.

– Наталия Константиновна, вы уже на месте? – отвлек Наташу от дум голос медсестры Вики. – Девочка из пятой палаты жалуется на тошноту…

– Хорошо, Вика, я сейчас иду! – встрепенулась Наташа, поднимаясь с дивана и поспешно стягивая в хвост распущенные каштановые волосы и натягивая на них пилотку.

Двигаясь по коридору вслед за медсестрой к пятой палате, думала уже только о девочке Кате Синицыной, поступившей к ним в отделение три дня назад. У Кати было редкое заболевание – странное, до конца не изученное, к которому у медиков разных стран было неоднозначное отношение. В их больнице с таким диагнозом столкнулись впервые, и Наташа дома по ночам штудировала медицинские справочники, в которых сведений об этом заболевании было ничтожно мало, а также Интернет, где информации все же было существенно больше, но вся она была весьма пространной и расплывчатой и не давала ответа на самый главный вопрос – как, собственно говоря, это лечить.

Наташа несколько раз видела маму девочки – очень худую, несколько нервную особу лет двадцати восьми, которая часто выходила курить на крыльцо больницы, делала длинные, быстрые затяжки и швыряла недокуренную сигарету в урну, а через пять минут возвращалась и закуривала снова. Она приезжала на черном джипе «Инфинити» с коренастым, краснолицым типом, который никогда не проходил в помещение больницы, а сразу же уезжал, но потом возвращался и с недовольным видом звонил ей по новенькому «Vertu Ascent», лениво поглядывая на проходящих мимо врачей и медсестер и при этом словно не видя их в упор. Он ни разу не разговаривал ни с кем из них, и Наташе это было странно. Это потом она случайно узнала, что он не родной отец Кати, и даже порадовалась в душе – слишком неприятным был этот тип, наглым и самоуверенным.

 

Родной же отец девочки оказался совсем другим – довольно простым, русоволосым и худощавым, одетым в обычную джинсовую рубашку и неумело, наспех отглаженные брюки. Когда он входил в помещение больницы, мать девочки тут же бросалась к нему и тихим, злым голосом начинала что-то выговаривать, требовать, иногда даже повышая голос и притопывая ногой. Тот же, с усталым, каким-то измученным лицом, слушал ее рассеянно и лишь болезненно морщился, когда женщина начинала переходить на крик. Он пытался успокоить ее и взять за руки, но та резко их выдергивала, и глаза ее загорались совсем уже злым огоньком.

Наташа плохо разбиралась в отношениях этого квартета, да ей это было и не нужно. Это уже потом, как-то вечером, когда она дежурила и во время обхода подошла к Кате, увидела, что девочка плачет. Тогда Наташа подумала, что она плохо себя чувствует, и спросила, так ли это. Катя некоторое время молчала, а потом сказала, что очень хочет вернуться домой. Наташа, вложив в голос как можно больше уверенности и убедительности, проговорила, что так непременно и будет, причем очень скоро, но Катя покачала головой и сказала, что хочет вернуться не туда, где живет сейчас, а в свой прежний дом, где она жила с мамой и папой.

– А сейчас я живу с мамой и дядей Эдиком. А он мне совсем чужой. И он не любит меня. И маму тоже не любит, – совсем тихо, словно стыдясь за маму, добавила Катя, и Наташа тогда удивилась прозорливости, так свойственной порой детям.

* * *

Новый рабочий день неожиданно выпал на субботу. Хотя это, по идее, был законный выходной, но наш непосредственный начальник, подполковник Герасимов, почему-то решил, что мы в последнее время работаем мало, и обязал выйти весь отдел. Все, конечно, повозмущались, но возразить подполковнику никто не посмел. Честно говоря, я был расстроен больше остальных, поскольку собирался провести этот день в больнице у Катюхи. Ольга уже несколько раз звонила мне вчера вечером и обвиняла в пренебрежении отцовскими обязанностями.

– Я навещаю ее каждый день! – резко звучал голос супруги, ставший за последние месяцы совершенно чужим и холодным. – В отличие от тебя! И Эдик тоже!

– Слушай, вот только не надо приплетать сюда своего Эдика, а? – досадливо поморщившись, попросил я. – Он вообще не имеет отношения ко всему этому!

– Не имеет? – в голосе Ольги послышались ехидные нотки. – А между прочим, ее содержание там оплачивает полностью он! Так что уж постеснялся бы только за это трогать человека!

– Его никто не трогает! – Я невольно повысил голос. – Но и ты, будь добра, не трогай моих отношений с дочерью! Катя все-таки моя дочь!

– Странно, что ты об этом помнишь! – уколола меня в очередной раз Ольга. – Иначе сидел бы у больного ребенка день и ночь!

Я сдержался. Не стал напоминать Ольге о том, что вообще-то работаю, каждый день с восьми утра и порой до поздней ночи, в отличие от нее, которая, с тех пор как ушла к своему Эдику, находится на полном его обеспечении. И что навещаю Катюху при первой же возможности.

– В общем, завтра с утра чтобы был в больнице! – пригвоздила меня Ольга, а следом в трубке послышалось ее недовольное «На!»

Затем я услышал голосок Катюхи и понял, что Ольга находится сейчас в ее палате и намеренно сунула трубку дочери.

– Папа! – голос дочери звучал радостно.

У меня, признаться, екнуло и больно защемило сердце, хотя вроде никогда я не был особенно сентиментальным.

– Папа, ты придешь завтра?

– Приду, солнце! – твердо ответил я, так как еще не знал о том, что подполковник Герасимов решил подложить нам такую свинью.

– Я тебя очень буду ждать, папочка! Я тебя люблю!

– Я тебя тоже, – проговорил я, и следом зазвучали гудки – Ольга выдернула телефон у дочери.

Я отодвинул стакан с успевшим остыть чаем, откинулся на спинку стула и вытер лоб рукой. Воспоминания волной накатили снова. Ольга ушла от меня несколько месяцев назад. Ушла нехорошо, внезапно, без предупреждения и обсуждения, просто поставила перед фактом. Но даже не это обидело меня больше всего, а то, что ушла она тихо, по-воровски, забрав все вещи, пока я был на службе. И даже не дала мне поговорить с Катюхой. А потом… Потом даже не позвонила, а скинула эсэмэс-ку, что нашла достойного человека, который станет заботиться о ней и о дочери.

Я вспомнил тот злополучный вечер, как сидел, тупо уставившись в экран телефона, перечитывал эсэмэску в сотый раз и не мог поверить, что это происходит в реальности. Собственно, охлаждение отношений чувствовалось и до ухода Ольги, но я списывал это просто на временный этап, неизбежно возникающий в любом семейном союзе.

Тогда я впервые посмотрел на ситуацию другими глазами. Вспомнил, что Ольга частенько стала отказывать мне в супружеской близости, ссылаясь то на недомогание, то на усталость. А так как я и сам, признаться, уставал как собака после службы, то постепенно перестал настаивать, довольствуясь редкими моментами раз-другой в месяц. Мне не хотелось давить на жену. Сейчас я думал – может быть, зря? Зря не придал тогда этому значения, зря не поступал жестко, требовательно, как положено «настоящему мужику»?

Эту формулировку, «настоящий мужик», я стал часто слышать из Ольгиных уст. И в ее представлении она сильно отличалась от того, что я вкладывал в это понятие. Дело в том, что я по натуре человек мягкий, и в супружеских отношениях ценю прежде всего заботу и взаимное уважение. Ольге же, как я понял, импонировала грубая мужская сила. Какая-то животная, сила самца… Это я осознал, когда впервые увидел ее Эдика и то, как он обращается с моей женой. Признаться, даже кольнуло очень неприятное чувство. Что это было? Ревность? Обида за жену? Ведь официально мы так и не развелись, и Ольга оставалась по закону моей супругой. Абсурдно! Твоя жена живет с другим, а ты чувствуешь боль из-за того, что этот другой относится к ней пренебрежительно! Хотя, по идее, должен был испытывать злорадство, удовлетворение… Или нет?

Поздними, одинокими вечерами я часто размышлял об этом. Я вообще склонен к философским рассуждениям, что является порой предметом насмешек моих сослуживцев, которые живут просто и не парятся глобальными вопросами. Ну, это и понятно: наше ведомство не очень располагает к подобным вещам.

Да, кстати, я служу в милиции. Точнее, теперь уже полиции, но со знанием дела могу сказать, что после перемены вывески ситуация внутри не изменилась ничуть. Разве что требовать стали больше, а так все по-старому. И мои коллеги, ежедневно сталкиваясь с весьма неприглядной изнанкой жизни, как-то не расположены философствовать. Такой уж я уродился, нетипичный мент… Как сказал мне однажды наш штатный эрудит, капитан Треплев: «Тебе бы, Синицын, в колонии для несовершеннолетних работать. В послереволюционные годы. С Макаренко бы подружился, общий язык нашел!» Возможно, он и прав… Во всяком случае, вопросы психологии и человеческих судеб всегда были для меня на первом плане, а психология и философия были любимыми предметами в институте, хотя я и закончил его очень хорошо и по криминалистике имел твердую пятерку. На красный диплом, увы, не потянул, но это и не слишком отразилось на моей дальнейшей службе.

А вот собственная судьба как-то не складывалась… Упустил, наверное, многое, сам виноват. Но сколько бы я ни грыз собственную печень, мучаясь чувством вины, полностью оправдать Ольгу не мог. Я бы понял, если бы она действительно полюбила другого, честно призналась в этом и ушла нормально, по-человечески, сохранив человеческие отношения со мной, хотя бы в память о прежней жизни и общем ребенке. Но Ольга вела себя не так. Постоянные упреки, обвинения, приведение в пример этого ее толстопузого Эдика, от одного взгляда на которого мне становилось муторно.

К тому же Ольга была непоследовательна: то кричала, что запретит мне общаться с Катюхой, потому что я якобы не справляюсь с родительскими обязанностями и не навещаю дочь. При этом не учитывала, что доступ в дом, где она ныне проживала со своим Эдиком и моей дочерью, был для меня закрыт. Да я и сам не пошел бы туда! На мои же просьбы встретиться с Катей на нейтральной территории заявляла, что не может оставить ребенка наедине со мной, потому что не доверяет. Какая чушь! Уж я-то, если Катюха оставалась на моей ответственности, всегда тщательно следил за ней. Даже когда она была грудной и часто просыпалась по ночам, именно я вставал к ней, менял пеленки и кормил из бутылки, потому что Ольга, устававшая за день, крепко спала, и мне не хотелось ее будить.

Я понимал, что юридически имею равные с Ольгой права, и могу в любое время забирать Катюху к себе, но Ольга тут же переходила на крик. Крик и обвинения были ее главным оружием. Она всегда действовала такими методами, давила эмоциями и беспочвенными угрозами. Нервная система у нее всегда была очень шаткой. Уж не знаю, с чем это связано.

Прошло уже полгода с тех пор, как Ольга покинула меня, и сейчас боль от ее предательства немного поутихла. Я даже снова научился улыбаться, постепенно выработал хоть какой-то режим встреч с Катюхой и начал понемногу успокаиваться. И тут как гром среди ясного неба – новый удар! Катюха заболела…

Веселая, жизнерадостная Катюха, всегда крепкая, со здоровым румянцем на щеках, оказалась больна! Это выяснилось случайно, когда Ольга пошла с ней в поликлинику за справкой на право посещения бассейна. Там велели пройти всех специалистов, и один из них, почувствовав неладное, дал направление на обследование. И вот результат – редкий диагноз, странное, малопонятное заболевание…

Я интересовался у врачей, что могло послужить причиной, но они лишь разводили руками. И только один из них, пожилой уже врач, проронил: «Такие вещи в основном происходят на нервной почве». Когда же я рассказал об этом Ольге, та фыркнула и пожала плечами, бросив: «Разумеется! Какие у нее могут быть нервы при таком отце!»

Тогда я едва сдержался и чуть не ударил Ольгу. Мне-то казалось, что общее горе должно сблизить нас с ней, ведь это наша родная дочь! А оказалось наоборот… Но вот что меня еще поразило: Ольга, увидев, что я впал в ярость, что было мне совсем несвойственно, посмотрела на меня испуганно и в то же время с уважением!

«Неужели ей нравится подобный стиль отношений? – размышлял я тогда, шагая домой. – Нравится, чтобы ее унижали и даже поднимали на нее руку? Это в ее понимании и есть идеал «настоящего мужика»?

Ольга, конечно, раскричалась и даже пустила слезу, я, разумеется, извинился, хотя не причинил ей ничего плохого. Но после моей вспышки она сразу успокоилась и даже повеселела. Наверное, именно это и привлекло ее в этом Эдике, который вряд ли стал бы проявлять дипломатичность и в критической ситуации просто грубо надавил бы на нее.

Собственно, с потерей Ольги я уже смирился. Но вот отдавать Катюху в эту совершенно чуждую для нее среду мне совсем не хотелось. И я даже начал думать, можно ли устроить так, чтобы девочку по закону оставили мне после развода. Юридическое образование подсказывало мне, что можно. Одним из весомых аргументов в мою пользу было то, что я работал, а Ольга нет. Но все равно – сложно. И даже не столько юридически, сколько именно из-за этой моей работы и постоянной занятости на ней! Ну, в самом деле, что, девчонка сутками сидела бы одна в моей квартире? Если бы по-хорошему, то можно было договориться с Ольгой и решить этот вопрос мирным путем. Но супруга категорически не желала идти на нормальный контакт. Непонятная, нелогичная злость на меня, постоянное желание втоптать меня в грязь никак не способствовали установлению между нами приемлемых отношений…

С этими мыслями я добрался до Управления и посмотрел на часы. Без десяти восемь. Скоро должна была начаться планерка. А это значит, что придется в течение пятнадцати минут любоваться лучезарной и пышущей здоровьем физиономией подполковника Герасимова. Но это еще ладно бы, лицо у Герасимова хоть и мясистое, но не отталкивающее. Но ведь при этом приходится еще выслушивать его замечания в адрес всех оперативников, в том числе и свой собственный – это уж непременно. Подполковник обязательно обратит внимание на каждого и каждому сделает замечание. А если повода не найдется, он его придумает на ходу. Несмотря на то, что в работе подполковник Герасимов непроходимый тугодум, в способности придумывать поводы для придирок ему не откажешь.

Так как сегодня я пришел на работу немного пораньше, то слегка задержался в дежурке, слыша громкие возгласы возмущения. Пока расписывался в табеле, невольно прислушался и понял, что разоряется не кто иной, как старший лейтенант Точилин – молодой и еще не очень опытный парень, хотя способный, но при этом несколько ленивый. Вообще-то он нечасто бурно выражал свои эмоции, так что мне стало вдвойне любопытно, что же могло его так разозлить.

 

Выяснилось, что сегодня с утра телефон дежурки обрывает какая-то женщина, которая кричит в трубку о том, что ее муж не ночевал дома, и теперь требует, чтобы мы немедленно начали его искать. Естественно, поданное в такой форме заявление Точилин принимать не стал и просто посоветовал женщине подождать. Возможно, при этом он позволил себе не слишком деликатные намеки – Точилин скромно умолчал об этом, – потому что женщина обиделась и лично пришла в Управление.

Точилин попытался от нее избавиться и спровадил к лейтенанту Коробову, а сам принялся делиться с коллегами впечатлениями. В этот самый момент я и появился в дежурке. Слушая Точилина, я не сдержал улыбки. Точилин по всему был неправ. Он обязан был принять женщину и объяснить, как составить заявление об исчезновении мужа. Но Точилину просто не хотелось этим утруждаться, вот сейчас он и переводил активно стрелки на женщину, крича, что она сама виновата.

Разобравшись в ситуации, я усмехнулся, пожелал Точилину быть более внимательным к людям, расписался в ведомости и пошел к себе в кабинет, на второй этаж.

В коридоре я невольно обратил внимание на женщину средних лет, с крашенными в цвет красного дерева волосами. Вокруг нее образовалась очень нервная обстановка. Лейтенант Коробов, который отличается у нас невозмутимостью и спокойствием, на этот раз казался полной противоположностью самому себе. Он был взвинчен, и даже обычно гладко прилизанные короткие волосы у него сегодня топорщились. Он почти кричал, что-то доказывая женщине, а она наступала на него, не слушая, и даже норовила замахнуться. Естественно, я не мог пройти мимо и не поинтересоваться, что происходит. Коробов тут же ухватился за меня, отводя в сторону.

– Блин, как же она меня достала! – воскликнул он, выдыхая воздух. – Вот ведь клуша бестолковая!

– А что она хочет-то? – полюбопытствовал я.

– Да муж у нее, видите ли, пропал! Одну ночь не ночевал, причем сама же говорит, что с друзьями бухал в офисе, так она к обеду примчалась заяву писать! А он, наверное, дрыхнет где-нибудь после бурной ночи, это же понятно! Напился, домой не в состоянии был доехать, вот и рухнул где-нибудь у друзей или бабы какой, – при последних словах Коробов понизил голос, ища таким образом у меня поддержки и понимания.

Я понял, что речь идет о той самой особе, которую Точилин сплавил Коробову. Видимо, она и впрямь вела себя не совсем адекватно, если целых два сотрудника нашего Управления раздражены ею и не чают, как от нее избавиться.

Я бросил быстрый оценивающий взгляд на женщину. Как бы выразился мой друг, журналист Влад Тропинин, это был явный «постбальзак». Так он называл женщин, перешагнувших сорокалетний рубеж.

Эта дама явно старалась молодиться, выглядеть удачливой и современной. В чем-то ей это удавалось, но в основном за счет дорогой одежды, украшений и прически. А объективно…

Объективно, увы, бедра ее стали уже непропорционально широки, лицо омрачали морщины и вялость подбородка. Общее увядание скрашивали только живые серые глаза, которые смотрели по-молодому горячо и горели жаждой активной деятельности.

Я не очень-то разбираюсь в моде, особенно в женской, но даже от меня не укрылось, что ярко-оранжевое пальто женщины совсем ей не идет. Оно скорее подошло бы фермерше из какого-нибудь штата Айова, несмотря на дороговизну модели. Короткая юбка была слишком короткой, поскольку длинные мускулистые ноги женщины никак нельзя было назвать красивыми. Ощущение безвкусицы подчеркивала и ярко-красная, очень вызывающая блузка. И я подумал, что, обладай она большим вкусом и не гонись так откровенно и отчаянно за дороговизной и моложавостью, то могла бы выглядеть гораздо выигрышнее. Например, надев простое, но элегантное свободное платье.

Женщина тем временем устала ждать и подошла к нам.

– Послушайте, у вас совесть есть? – возмущенно, на повышенных тонах обратилась она к Коробову. – Вам лишь бы ничего не делать, а что человек пропал, вас не волнует!

– Фу-у-ух! – выдохнул Коробов и совершил оборот вокруг своей оси. – Да кто вам сказал-то, что он пропал?!

– Так, что случилось? В чем дело, на…? Ты что, Коробов, в коридоре базар устраиваешь, на…? – раздался позади начальственный бас.

Мы оба увидели подошедшего к нам круглолицего коренастого мужчину средних лет, который предпочитал ходить в форме, потому что таким образом мог скрыть под фуражкой свою лысину.

Это был подполковник Герасимов, тот самый, который своей деятельностью, порой бестолковой, делает все, чтобы его подчиненные никогда о нем не забывали. Он умеет сделать так, чтобы и ночью не давать покоя нашим сотрудникам, являясь им в кошмарных снах.

– Муж у нее пропал, товарищ подполковник, – коротко отрапортовал начальству Коробов.

– Ну и что? – пожал плечами Герасимов. – Отправляй ее к нам, там разберемся, на… Инструкции, что ли, не знаешь? Кто у нас свободный, на…?

Подполковник пошарил взглядом вокруг, как будто именно здесь, в коридоре, сосредоточились все оперативники Управления. Естественно, его взгляд не мог упереться ни в кого другого, как в меня.

– Синицын! – Герасимов хотел, видимо, по своему обыкновению, придраться ко мне, но не нашел ничего подходящего и коротко бросил: – Займись, короче, на… Через час зайдешь, доложишь. Все. И кончайте здесь базар устраивать, на…!

Злоупотребление неопределенным артиклем «на…» было фирменным речевым знаком подполковника. Так сказать, его лингвистическим брендом, как выразился бы Влад Тропинин со своим филологическим образованием. Не имея возможности обрушивать на уши своих коллег по работе более хлесткие выражения, подполковник нашел для себя этот компромисс и с успехом им пользовался. Кроме того, он за годы своего ментовского начальствования выработал особый, резкий, отрывистый стиль речи. Речи, не допускавшей никаких отклонений вправо или влево. Речи категоричной и уверенной.

Вот и сейчас, выпалив все это и нагрузив меня новым поручением, Герасимов энергично пошагал дальше по лестнице на второй этаж к своему кабинету. Но женщина, почувствовав в его лице власть, бросилась за ним. Подполковник не слишком рад был такому повороту событий, наскоро выслушал торопливые, эмоциональные объяснения женщины, после чего бросил ей: «Разберемся!»

После этого развернулся к нам и пророкотал:

– Через пять минут на планерку все, живо!

И скрылся из вида за массивной дверью своего кабинета. Все быстренько разбежались кто куда, и я остался один на один с женщиной.

Мне ничего не оставалось, как тихо вздохнуть и пригласить пылавшую гневом женщину в свой скромный кабинет. А лейтенант Коробов, обрадованный тем, что избавился от нее, поспешно пошел в дежурку к телефону.

Я же оказался в сложной ситуации. С одной стороны, мне требовалось принять женщину, выслушать и составить заявление. С другой – у меня на все про все было всего пять минут, по истечении которых я должен был быть на планерке. И подполковник Герасимов, не учитывая этих обстоятельств, разумеется, придерется ко мне и обвинит в медлительности или еще бог знает в чем. Но подполковник был недоволен нашей работой в принципе, всегда, и я к этому давно привык. Поэтому я просто вручил женщине чистые листы и попросил подробно изложить все обстоятельства исчезновения ее супруга. Она, поняв, что ею, наконец, занялись, несколько успокоилась, нахмурила брови и принялась быстро строчить заявление острым, мелким почерком. Я же отправился на планерку.

Я оказался прав на все сто. Сегодня подполковник Герасимов прицепился ко мне, потому что ему показалось, что я зевнул. На самом деле я просто хотел возразить подполковнику, что это не я разговаривал с женщиной, позвонившей под утро в УВД и сообщившей о том, что у нее пропал муж. Что это был Точилин, а я вообще-то услышал об этом только сегодня утром и что подполковник просто все перепутал. Естественно, я слегка приоткрыл рот, но Герасимов перебил меня и списал этот жест на зевоту. Одним словом, в течение следующих десяти минут мы все слушали о том, как нужно правильно вести режим дня. Когда же подполковник устал от собственной эрудиции в этом вопросе, он вздохнул и как-то грустно спросил у меня:

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16 
Рейтинг@Mail.ru