Кирилл Кащеев
Потомокъ. Фабрика мертвецов
– Положение, – невольно поправил Митя.
– То есть взятку положить? – заинтересовался дядя. – Ты думаешь, откуда я это все знаю? Твой отец рассказал. Мы с ним последнее время много разговаривали. Он едет в Екатеринославскую губернию не только потому, что там – выделенное ему в награду имение. Твой отец едет в Екатеринослав главой первого губернского Департамента полиции. С особыми полномочиями и подчинением даже не губернатору, а столичному департаменту и Министерству внутренних дел. Он знает полицейскую службу с самых низов…
Митя опять покраснел: ну сколько можно?
– Этот самый Екатеринослав – место отнюдь не простое, важное для империи место. Если твой отец сумеет наладить настоящую полицейскую службу там… нам будет что ответить Победоносцеву. – Князь стиснул кулак. – Не буду говорить тебе сейчас о пользе для державы, но, если все удастся, отец твой вернется в Петербург уже статским советником. Пятый ранг, от него и до действительного статского с представлением ко двору и всеми прочими привилегиями недалеко.
– Статский? Статский! – Митя вскочил, тут же позабыв о дядюшкиных небезопасных откровениях. – От коллежского до статского советника обязательные четыре года выслуги! Мне торчать в этой дыре четыре года? Дядюшка, четыре года!
Дядюшка одарил Митю безнадежным взглядом.
– Предпочитаешь прятаться… на чердаке бабушкиного особняка?
– Почему… на чердаке? – растерянно спросил Митя.
– Потому что стоит тебе высунуть нос хоть в одну светскую гостиную – и сцена, которой я был свидетелем только что, повторится. Не имея возможности добраться до твоего отца, ревнители государевой чести отыграются на тебе.
Митя медленно опустился обратно в кресло. Понимание приходило – четкое и безжалостное осознание того, что все его отчаянные метания по Петербургу с самого начала были обречены на провал.
– Впрочем, если уж ты так страстно хочешь остаться… – В голосе князя зазвучали опасные нотки, но Митя все же вскинул голову в отчаянной надежде… и встретился с насмешливым взглядом дядюшки. – Ты знаешь, что надо делать, чтобы стать выше их всех. Чтоб даже великие князья лишь скрипели зубами от злости, но сказать ничего не осмеливались. Столь любимый тобой свет и двор – все станет тебе доступно. Хочешь? Поедем, сделаем все прямо сейчас – есть вполне подходящий… предмет. На Петроградской стороне выловили.
– Я знаю, – мрачно буркнул Митя. – Видел. А… там всего один мертвяк был?
– Поверь мне, одного вполне достаточно, – насмешливо приподнял брови дядя.
– На пятерых полицейских одного мертвяка тоже оказалось достаточно. Кажется, один из них ранен.
– Малокровные… – зло ругнулся дядя. – А может, и вовсе бескровные, сейчас их в полиции все больше. А кровных потомков Мораны, готовых исполнить свой долг, все меньше. Говорят, не comme il faut Кровной Знати превращаться в жандармское рыло.
Митя кивнул: конечно же, не comme il faut! Какой даже не Кровный, а просто дворянин согласится…
– Ну, или прикрывают цветистыми словесами свое малокровие, – презрительно закончил дядя. И почти шепотом добавил: – Сила Крови истощается.
– Да, все говорят, – согласился Митя.
– Кто говорит? Где? – стремительно обернулся дядя, и глаза его так блеснули, что стало понятно: болтунам не позавидуешь. – Здесь, в Яхт-клубе?
«Донести на Николаева? – подумал Митя. – Фу! Мелко».
– Каждый извозчик говорит. Во всяком случае, тот, что меня вез.
А что – правда ведь.
Дядя стиснул пальцы в кулак:
– И после такого ты по-прежнему отказываешься? Поехали, Митя… Да и для второго… скажем так, шага… найдем кого подходящего. В тюрьме хотя бы… Мне не откажут, – теперь тон князя Белозерского стал откровенно искушающим.
– Нет! – хрипло выдохнул Митя и по-простецки, ладонью, отер текущий по лбу ледяной пот. Его оказалось так много, словно он водой из графина в лицо плеснул. – Нет, я… не хочу…
– Твоя судьба, мой мальчик… – мягко начал дядя.
– Моя судьба! – отрезал Митя.
– Хотелось бы мне знать: принципиальность это… или слабость, – откидываясь на спинку кресла, хмуро процедил дядя.
– Полагаете, я трушу? – звенящим от обиды голосом спросил Митя, но удостоился в ответ лишь равнодушного взгляда – дядя смотрел на него так… как только что на свитских великих князей, и это было… отвратительно.
– Тебе решать… Хотя жаль. Бабушка была бы довольна.
Митю затрясло. Он знал, что дядя говорит вовсе не о той бабушке, с которой он еще утром пил чай в особняке Белозерских.
– В таком случае собирайся. Отец тебя ждет, – и дядя поднялся.
Мите не осталось ничего другого, кроме как вскочить.
Глава 4
Прощай, столица, навсегда!
Стараясь идти ровно и не пошатываться, Митя следовал за лакеем к выходу. В душе у него все онемело настолько, что он даже не боялся снова наткнуться на великих князей или на кого из свитских, волею дяди изгнанных из Яхт-клуба.
– Пст… пст… – свистящий звук заставил его оглянуться.
Ротмистр Николаев выглядывал из-за двери робко, точно мальчишка, отправленный в комнату «подумать над своим поведением».
– Димитрий! – Ротмистр огляделся по сторонам и поманил Митю за собой. Не сдержав любопытства, тот подошел. – А вот его светлость… господин генерал… – еще раз оглядевшись, свистящим шепотом спросил Николаев, – он из клуба-то только свитских выгнал? Про меня ведь не говорил?
– Мне кажется, он вас даже не заметил, господин ротмистр, – с усталым безразличием ответил Митя.
– Именно так-с! – тут же повеселел ротмистр. – Главное, в ближайшие недели ему на глаза не попасться, а там, верно знаю, его из Государственного совета в отставку попросят.
Митя вымученно улыбнулся. Отставка, о которой сам дядя еще только догадывался, была уже доподлинно известна ротмистру. Вот что значит светский человек.
– Не иначе как к армии уедет, тут-то я снова и появлюсь. Мне без Яхт-клуба никак нельзя, я ж не Кровный, чтоб на меня милости государевы сами собой сыпались, – доверительно сообщил ротмистр.
Отставка, ссылка в отдаленную губернию, возвращение к армии… И впрямь сыплются… милости.
– Тогда, наверное, и свитские смогут вернуться, – вымученно улыбнулся Митя.
– Э-э, нет! Кто ж князя Белозерского ослушаться осмелится? С его-то… Кровной Родней.
– Так Сила Крови же выдохлась! – не удержавшись, напомнил Митя.
– Так это ж смотря чья Кровь! Этой… и выдохшейся хватит, – удрученно хмыкнул Николаев и тут же старательно приободрился: – Давайте прощаться, друг мой Димитриос! Счастливой вам дороги в эту вашу… губернию, – снова проявил осведомленность в чужих делах ротмистр. – Не печальтесь, и в провинции люди живут. Хотя как – не представляю. Главное, mon jeune ami[9], помните – коли желаете быть порядочным человеком, не пейте вин, кроме французских, не покупайте икры, кроме как у Елисеева… в этой вашей глуши ведь есть Елисеев? Ну и не ездите вторым классом, вот уж это вовсе гадость!
* * *
Отстукивая тростью по булыжникам мостовой, отец, в партикулярном платье, с портпледом подмышкой и саквояжем в руке, бодро взбежал по ступеням вокзала. Следом, также нагруженный, печально тащился Митя. Над шпилями вокзала трепетали флаги. Пестрая толпа – от мужиков в сермягах до дам и господ в элегантных дорожных нарядах – заполонила перрон: слышался шум, выкрики, бойко наяривал военный оркестр, и тут же все перекрыл рокот паровозного гудка. Митя на мгновение замер, засмотревшись на механическое чудо.
– Митя, ну где же ты? Поторопись, скоро отправляемся!
Митя оглянулся… Отец уже прошел вперед и теперь махал ему… от выкрашенного желтой краской вагона. Желтого? Митя едва не выронил саквояж. От ярости у него перехватило горло. Отец взял билеты второго класса![10]
Глава 5
Неприятнейшее путешествие в пренеприятнейшей компании
– Так и будем всю дорогу молчать? – устало спросил отец.
– Ну что вы, батюшка, – с предельной вежливостью ответствовал Митя. – Как можно. Об чем бы вам желалось поговорить?
– Как я буду справляться с губернскими властями, ежели с собственным сыном управиться не могу?
– Не беспокойтесь, батюшка, я вовсе не собираюсь вас компрометировать. Обещаю быть покорнейшим из сыновей.
– О Боже, Боже… – Отец только вздохнул, бездумно глядя то ли на мелькающие за окном квадраты полей, то ли на собственное отражение в темном стекле.
Вскоре поля, и без того едва различимые, утонули в чернильном мраке, лишь изредка вспыхивая тусклыми, похожими на мерцание гнилушек в болоте огоньками деревень. Смотреть стало вовсе не на что. Навряд ли хоть кто-то подсядет на следующих станциях – тут, сдается, люди и вовсе не живут.
Митя бросил разложенный портплед поверх вытертых цветов обивки вагонного дивана.
– Надо же, ты снял сюртук! – саркастически протянул отец. – Я уж думал, он для тебя как вторая кожа.
– Вам стоило только приказать, батюшка, – все так же вежливо откликнулся Митя. – Быть может, вашему авторитету перед губернскими властями поспособствует, если я пробегусь голышом по вагону?
Отец молча отвернулся к окну. Митя удовлетворенно прикрыл глаза: он так и знал, что никому не нужен – ни бабушке, ни дядюшке, ни тем более отцу. Того волнует лишь собственная карьера! Он один в провинциальной пустыне, оклеветанный и униженный светом, оставленный семьей, совсем как Манфред или Лара в сочинениях лорда Байрона:
Nor to slumber, nor to die,
Shall be in thy destiny;
Though thy death shall still seem near
To thy wish, but as a fear;
Lo! The spell now works around thee,
And the clank less chain hath bound thee;
Oʼer thy heart and brain together
Hath the word been pass ʼd – now wither![11]
Внутри разливалось жгучее чувство обиды, в своей мучительности даже… слегка приятное.
Герои альвийского лорда-поэта страдали хотя бы среди сияющих пиков гор и бездонных пропастей, а не в вагоне второго класса! Посмотрел бы он, как бы они вынесли подобную муку! Это был уже третий вагон, который они сменили в дороге, и каждый был хуже предыдущего. Нынешний и вовсе считался миксом: наполовину первый класс, наполовину – второй. Отец даже сказал, что уж теперь-то Митя поймет, как глупо тратить лишние десять рублёв на каждого, если все равно вагон один и тот же.
Микс оказался хуже всех: пах сладковатой древесной гнилью и кренился набок под тяжестью здоровенной вагонной печи, отделанной облупившимися изразцами. «Первоклассную» половину отгородило занавесями помещичье семейство с многочисленными детьми: видно их не было, зато слышно – превосходно. Разве что к ночи детские крики и слезливый голос гувернантки сменились сонным бормотанием.
Четверо купчиков, отмечавшие некую удачную сделку, пытались вовлечь в свой праздник и отца, но натолкнулись на особенный, «полицейский» взгляд и затихли. Зато повадились сбегать из вагона на каждой станции, добирая веселья в станционных буфетах. Сейчас с их диванов доносился раскатистый храп и омерзительно тянуло кислятиной.
Митя уткнулся носом в спинку вагонного дивана, а заодно уж накрылся пледом с головой. Цоки-цоки-цок, цоки-цок… – клацанье паровоза по рельсам переплеталось с гулким стуком вагонов – чуки-чук, чуки-чук. Темнота неохотно сгущалась под веками, обещая краткое забвение всех горестей, и с плавным покачиванием дивана Митя поплыл в сон.
– Сюда извольте… – донесся негромкий голос кондуктора, следом послышался топот – шагать старались осторожно, а оттого еще больше шаркали, сопели и кряхтели. – Прощенья просим, ваше высок-блаародие. Остальные места все заняты.
– Да-да, господа, прошу вас… – раздался в ответ тихий голос отца. – Митя…
Зашипел стравленный пар, затягивая окна белой пеленой, вагон дернулся. Рядом с головой отчаянно сопротивляющегося пробуждению Мити что-то грохнуло, висящая над ним багажная сетка прогнулась под тяжестью, сам он судорожно подскочил… и ткнулся лбом в высунувшийся сквозь ячейки сетки медный уголок чемодана.
– Оуууй! – схватившись за лоб, взвыл Митя.
Дрыхнувший на соседнем диване купчина ухнул на пол, подскочил, водя вокруг сонными, безумными глазами:
– Разбойники… Грабят… Вот я вас, башибузуков! – хрипло забормотал он, хватая спрятанный за голенищем нож.
За занавесом, отделяющим помещичье семейство, проснулся и заплакал ребенок; плач побежал по детям как по бикфордову шнуру, и скоро из-за занавеса уже несся непрерывный вой.
– Владимир Никитич, что же вы сидите, когда там нас, возможно, уже убивают какие-нибудь апаши! – вскричал требовательный женский голос.
– Дорогая, мне пригласить их сюда, чтоб они убивали нас тут? – поинтересовался мужской бас.
– Господа, успокойтесь! – возвысил голос отец. – Никто никого не убивает, всего лишь небольшое столкновение.
– Когда речь о железной дороге, слово «столкновение» отнюдь не успокаивает, – пробормотал стоящий рядом с отцом господин в форме инженера-путейца.
– Небольшое столкновение головы с чемоданом, – поглядывая на Митю, громко уточнил отец.
Рядом хихикнули. Митя резко обернулся и увидел юношу чуть выше себя ростом. Курносая физиономия аж вздрагивала от желания расхохотаться – казалось, веснушки сейчас посыплются. Митя представил себя: встрепанного, в сбившейся сорочке, может, даже с синяком на лбу… Почувствовал, что вот-вот покраснеет… и одарил юношу долгим оценивающим взглядом, особенно останавливаясь на потрепанных ботинках и на запястьях, выглядывающих из слишком коротких рукавов мундира реального училища. В глазах юноши вместо веселья вспыхнуло возмущение.
«Понятливый», – с довольным злорадством подумал Митя.
Старшие этот быстрый обмен взглядами не заметили.
– Какой переполох мы учинили! Душевно прошу прощения за беспокойство! – Путеец поклонился. – Мне крайне неловко, вы давно в дороге, устали, а тут мы…
Митя только сжал губы: истинный дворянин даже вдали от цивилизации должен выглядеть как после визита цирюльника. А он так и выглядел, ровно до сего момента! Пока не явились эти… тактичные господа.
– Так уж видно, что давно? – весело вопросил отец, ничуть не обиженный наглым замечанием. – Что ж мы стоим, господа?
– Ну что вы! Просто я-то на железной дороге, почитай, с детства, глаз наметан. – Путеец уселся рядом с отцом. – Позвольте отрекомендоваться: Смирнов Александр Васильевич, титулярный советник, инженер Курско-Харьковской чугунки, следую со своего участка строительства в Екатеринослав, в канцелярию губернатора, с весьма важным докладом. Ну и с сыном вот, Гришей…
– Меркулов Аркадий Валерьянович, в отпуску… пока что, – наклонил голову отец. – Еду с сыном смотреть новое имение.
«Говорить, что имение государь подарил, батюшка не станет», – желчно подумал Митя. Чина отец не назвал, что будет в этой их губернии вторым человеком после губернатора – не сообщил, а Мите из-за его либерализма общайся невесть с кем! Почему плебеи полагают, что наличие билета дает им право вот так бесцеремонно навязывать свое общество? Митя брезгливо покосился на плюхнувшегося на диван путейского сынка и подтянул к себе плед.
– Не пожалеете, что купили! – горячо вскричал путеец. – Черноземы богатейшие, и вся Екатеринославская губерния преизрядная… или вот-вот будет таковой. Как Екатерининскую чугунку достроят. Не только зерно вывозить станут, промышленность здешняя тоже вперед рванет: тут и железо, и уголь. Истинная Новая Америка! В губернии-то у нас не то что на Урале – иностранцам тоже дозволено землю приобретать: хоть под имения, хоть под заводы.
Полный город бельгийских представителей, и французы, и немцы есть, даже… – он заговорщически понизил голос, – из Туманного Альвиона кое-кто имеется.
Митя вздохнул: глупо надеяться, что среди иностранных подданных случатся благородные, светские люди. Наверняка сплошь мужланы, думающие только о железе, угле или вон… железных дорогах.
– Железные дороги, это я вам скажу, сударь, и есть истинный движитель прогресса! – продолжал разливаться соловьем путеец. – Еще лет десять назад проехали б вы так через всю империю? Мало того что самих дорог было раз-два и обчелся, так ведь у каждой еще и свой хозяин имелся. Это сейчас поезд с рельс на рельсы перевели, и пассажир следует себе дальше, иногда даже и не заметив перемены. А тогда не-ет! Закончилась дорога одного хозяина, выгружайся да со всеми сундуками на другую тащись: близко ли, далеко – неважно! Вагоны: лавки вдоль бортов поставили, парусину сверху натянули – извольте видеть, вагон! Не то что сейчас: и диван, и вот… – он слегка сконфузился, – место отхожее.
– Вы много знаете о железных дорогах, – улыбнулся отец.
– Так ведь все предки мои на чугунке трудились.
«„Ne serait-ce pas charmant?”, как говаривает князь Волкон…» Митя вспомнил о последней встрече со своим кумиром в Яхт-клубе и мучительно сморщился. И все равно, это не отменяет правоты князя! Вот именно что – прелестно! Царская семья – потомки Даждьбога-Солнца, в крови Даждьбожичей – наследственное право на власть, у Кровных Князей у кого в предках Велес-Змей, у кого – Стрибог-Ветер или Макошь-Хозяйка… У дворянства предки – бывшие служилые люди князей или, на худой конец, кровного боярства. И у господина путейца тоже, стало быть, предки. И в крови у них не иначе как пар. А вместо позвоночника – рельс.
– Дед еще самую первую, к Царскому Селу, дорогу строил. Отец уж старшим мастером сделался. Казенная квартира на две комнаты да жалкие тридцать пять рублев жалованья, матушке едва на прислугу хватало. Но сыновей выучили, все по железнодорожному ведомству пошли. Теперь вот Гришку моего в реальное училище определили.
– После реального не берут в университет, – напомнил отец.
– И, батенька, что тот университет? На Руси издревле все решало Кровное Родство.
– Ежели от того державе только польза…
– Аркадий Валерьянович, разве ж я против! – вскинулся путеец. – Куда б мы в нашем, путейском деле без Кровных Сварожичей да Огневичей? Смешно и думать! Но должен сказать вам, сударь мой, что и мы, простые бескровные, талантами не обижены. Взять хоть Гришку моего – прямая ему дорога семейное дело продолжать. Железная, можно сказать, дорога!
Пошутил, стало быть… Отец старательно рассмеялся. Наверное, только Митя мог заметить, что улыбка на губах отца деланая, словно приклеенная, и что отец быстро покосился на него, Митю.
«Завидуем, батюшка? Слушаем глупейшие дифирамбы дурно одетому прыщавому юнцу и завидуем? Тоже желаете, чтоб я ваше дело продолжил? Городовым или будочником, а то и дворником? Со свистком!»
– Талант у хлопца к делам механическим, любому Сварожичу впору! – Путеец воззрился на сына с такой гордостью, как если бы… если бы… того на прием к Шереметьевым пригласили, а то и к самому государю!
– Просто первый Истинный Князь за полтысячи лет. Сварожич, надо полагать, Новая Кровь… – негромко и отчетливо произнес Митя и холодно-любезно улыбнулся в ответ на устремленные на него взгляды: ошеломленно-сконфуженный – от путейца и злой – от его сынка.
– Дмитрий… – процедил отец.
– Что? Я только предположил. – Митя глядел невиннейшим образом: разве он что-то плохое сказал?
– Ну… это навряд… Супруга моя – дама суровая, к ней ежели бы и сам Сварог с неприличностями сунулся, мог и костей не собрать, не в обиду Великим Предкам сказано, – с принужденным смешком ответил путеец. – Но хотите верьте, хотите нет, господа, а Гришку моего в Институт инженеров путей сообщения без экзаменов берут! Будет стараться, глядишь, кто из Кровных Сварожичей его и впрямь приметит, а там и карьера пойдет. А вы, Дмитрий, что намереваетесь делать в будущем?
– Право, не знаю, нужно ли мне беспокоиться о будущем, – лениво, как франты в салоне княгини-бабушки, протянул Митя. – Для начала мне хватит хорошего… университетского образования… и хорошего сюртука.
– Образование – это нужно, – невнятно пробормотал путеец. Кажется, он понял, что в Митиных словах есть какой-то подвох, но не мог сообразить какой.
Сынок его опять оказался понятливей – кончиками пальцев попытался натянуть короткие рукава на голые тощие запястья.
Отец смотрел на Митю мрачно, исподлобья.
«Я вам, батюшка, и без того не слишком нравлюсь. – Митя едва заметно повел плечом. – Какая разница, если стану нравиться еще меньше?»
Поезд начал замедлять ход. Только что храпевшие купчики, проснувшись как по команде, сонно затопотали к выходу.
Глава 6
Приключение на полустанке
Пожалуй, тоже выйду. Подышу. Прошу прощенья, господа, – хмыкнул Митя.
Сидеть под буравящим взглядом отца было неприятно – не подследственный же он! Не торопясь надел сюртук, на миг задержался, подхватил отцовскую трость – ночь все же, издевательски поклонился и пошел прочь из вагона.
Открытые вагонные «сени» напоминали дачную веранду – деревянная крыша, толстые резные балясины. Митя облокотился о перила, задумчиво глядя на поля, разворачивающиеся под насыпью, спящую хату, мелькнувшую в темноте белеными стенами. Небо над головой совсем не походило на питерское – оно казалось огромным, угольно-темным, близким и… мохнатым от усыпавших его крупных и выпуклых, как на офицерских мундирах, звезд. Не дожидаясь, пока поезд стальной змеей подтянется к станции, неугомонные купчики попрыгали с подножки и бойкой побежкой двинулись к аккуратному вокзальному зданию с башенками.
– Че-ла-эк… Шампанского! – немедленно донеслось из распахнутого окошка вокзального буфета.
Митя с отвращением передернул плечами. Перрон покрывал слой шелухи от семечек, без которых здешние обыватели, похоже, жизни не мыслили. Зато общественная ретирада[12], помеченная характерным кирпичным крестиком на фронтоне, была новенькой и на удивление чистенькой – никаких тебе ароматов. Митя поморщился все равно: сладкий воздух, нарядный вид вокзала – все оскорбляло его. Это место – пустыня, без настоящих людей и жизненного смысла, а любая капля красоты и добра не уменьшала, а лишь увеличивала Митины страдания.
Из вагона третьего класса опрометью выскочила расхристанная баба и ломанулась сквозь кусты прямиком к ретираде.
– Надо же, какой тут народишко цивилизованный.
Баба настороженно огляделась и… задрав юбку, уселась за кустами прямо у стены ретирады. В шаге от двери. Звучно зажурчала. Вскочила, одернула юбку, увидела над входом выложенный из кирпичей крестик, мгновение посомневалась… и на всякий случай размашисто перекрестилась на вокзальный нужник.
Митя сдавленно хрюкнул и, не выдержав, захохотал, уронив голову на руки.
– Что, сударь? Обсмеяли вовсе посторонних вам людей, о которых ничего не знаете, и веселитесь? – раздался звонкий от обиды голос. Слова сопровождались звяканьем.
Митя обернулся, в очередной раз окинув долгим взглядом реалиста… как его, Гришу? Вид Гриши нынче был особенно восхитителен: к слишком короткому для эдакой орясины мундирчику прибавился дорожный чайник в руках.
Видно, взгляд был выразительный: Гриша попытался спрятать чайник за спину, но спохватился и выставил его вперед, точно пистолет в поединке.
Митя задумчиво посмотрел на почти упершийся ему в грудь носик. Гриша отдернул руку с чайником и разозлился еще больше.
– Какая ж она посторонняя? Мы с этой бабой уж почти родня… хоть она об том и не знает, – протянул Митя, наблюдая, как щеки Гриши покрываются красными пятнами.
– Какая еще… баба? – зло процедил тот.
– Вон та, – любезно пояснил Митя, кивая на вылезающую из кустов бабу.
– Не вижу в ней ничего смешного! – отрезал Гриша, явно намереваясь развивать скандал дальше.
– А в ком видите? – заинтересовался Митя.
Его vis-a-vis[13] открыл рот, намереваясь разразиться гневной тирадой… и тут же его торопливо захлопнул – аж звук хлопка слышен был. Только лицо еще больше налилось краснотой да в глазах застыли злые слезы. Объявить смешным самого себя и переживать Митины комментарии ему определенно не хотелось. «Все же понятливый! – почти с умилением подумал Митя. – Оказывается, чтоб по-настоящему измываться над человеком, у того должно быть хоть немного ума. Дураки к тонкому яду издевок нечувствительны».
Выходит, оскорбления от свитских в Яхт-клубе – показатель его, Мити, недюжинного умища? Почему ж этого умища хватает лишь на провинциальных реалистов, а не на Кровных, а то и великих князей? И тут же фыркнул, поймав себя на подобных дурацких рассуждениях. Потому что великие князья – это… ну уж всяко не реалисты!
– Пойду кипятку для чаю наберу, – явно не зная, что еще сказать, мрачно пробурчал Гриша и шагнул к вагонной лесенке.
– Будка закрыта, – все еще погруженный в свои мысли, бросил Митя. – Ночь.
Гриша завис на лестнице, раскорячившись в неловкой позе и глядя на будку с надписью «Кубовая для кипятку». Будка и впрямь была закрыта.
– Что ж теперь делать? – Гриша зачем-то заглянул в чайник, точно рассчитывая обнаружить в нем желанный кипяток.
– Спросите кондуктора, он расстарается, – равнодушно обронил Митя, не отрывая глаз от ретирады. Наблюдая за бабой, он точно был уверен, что дверь ретирады закрыта. А сейчас она покачивалась туда-сюда… Точно изнутри ее придерживала робкая, неуверенная рука. И кажется, в проеме смутно виднелся женский силуэт.
– По нашим обстоятельствам это дорого. Экономить приходится на учебу мою, – буркнул Гриша, зло покосившись на отлично одетого ровесника. – Впрочем, навряд ли вы такое понимаете. – И с издевкой добавил: – Я насчет учебы.
Надо же, он пытается язвить.
– Я не то чтоб не понимал… – хмыкнул Митя. – Я просто совершенно не интересуюсь… обстоятельствами.
Что эта дама… девушка там делает? О, excuse-moi[14], понятно, зачем она там… Митя сам почувствовал, что краснеет. Нужный чулан в вагоне был именно что чуланом: Митя и сам там едва поворачивался, а уж женщины с их юбками наверняка даже втиснуться внутрь не могли. Все равно, разве приличная дама или девица позволит, чтоб ее увидели в подобном месте?
– Простите, сударь… – Девичий голосок был тих, и нежен, и смущен, и почти беззвучен. – Я… мне нужна помощь…
– Вы слышали? – Гриша повернулся, стукнув чайником по перилам вагона.
– Умоляю, помогите! – Женский силуэт в дверях ретирады нарисовался четко, девица шагнула вперед – и разом нахлынула волна отвратного запаха.
Митя брезгливо шевельнул ноздрями: «С чего я решил, что девица – приличная? В розовом-то платье, на вокзале… В очень недешевом платье… Утреннем платье… Ночью».
– Сударыня, вы меня зовете? – Гриша шагнул ступенькой ниже, близоруко вглядываясь в словно выплывающий из двери силуэт.
– Мне так неловко… На вас вся надежда! – снова прошелестел голосок.
– Сударь… – бросил Митя и замолк, продолжая вглядываться.
– Что? – Реалист на миг оторвал взгляд от манящей его руки в белой кружевной перчатке.
– На вашем месте я бы не ходил.
– Почему? – Гриша снова повернул голову туда, к девушке.
– Хотя бы потому… куда она вас зовет, – напомнил Митя.
– Ну сударь же! – нетерпеливо позвал капризный голосок.
– Разные бывают обстоятельства. Ну да вы ж ими не интересуетесь. – Гриша спрыгнул с лесенки и зашагал к девице, решительно погромыхивая чайником.
Ноздри Мити снова дернулись… он узнал запах. Ничего общего с ретирадой тот не имел, Митя слышал его, еще когда был мал, до перевода отца в Петербург и возвращения в их жизнь матушкиного семейства.
Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.
Перегнулся через перила вагонных «сеней».
И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.
Реалист замер, покачнулся, ноги его подломились, и он рухнул как подрубленное дерево. Чайник, дребезжа, откатился в сторону.
Тихо было на перроне, тихо – ветерок шелестел в листве да паровоз пыхтел. Гриша лежал, прижавшись щекой к земле, и вокруг головы его расплывалось кровавое пятно.
– Митька! Ты что творишь! – раздался крик отца.
Дверца вагона с грохотом отлетела в сторону. Рыча от ярости, будто у него и впрямь была примесь Древней Крови, только не Сварожьей, а Велесовой, путеец ринулся к Мите.
Ухватившись за балясину, Митя сиганул на перрон – прямо бесчувственному реалисту на спину. Вопль – пронзительный, совершенно нечеловеческий, ввинчивающийся в уши и словно вытаскивающий внутренности через них – пронесся над станцией. Шум буфетной испуганно стих. Путеец в вагонных «сенях» скорчился, безуспешно пытаясь зажать уши. В вагоне загрохотало: спящие пассажиры падали с диванов и лавок. Отчаянно, как подколотый поросенок, заверещал ребенок.
Она метнулась из мрака ретирады – сплошной ком розового шелка, летящих темных волос и болтающегося на лентах капора. В два прыжка, отталкиваясь всеми конечностями, как обезьяна, девица в розовом кинулась к окровавленному реалисту. Митя успел увидеть ее лицо – хорошенькое, юное, с ровными дугами бровей, пикантной родинкой над верхней губой. И желтыми клыками, похожими на толстых червей, лезущих из розового бутона.
Митя ударил тростью прямо в пасть. Посеребренный шар набалдашника с хрустом вломился в клыки. Девица опрокинулась на спину, моментально взвилась на четвереньки и так и застыла, покачиваясь туда-сюда, точно готовящийся к броску паук. Ее рот, теперь похожий на выжженную рану, скалился обломками зубов, а шея то раздувалась, как сытая змея, то опадала, проваливаясь, как пустая кожа.
Успевший вскочить Митя замер, ногой опираясь на спину реалиста и держа трость наготове.
– Ашшшш! – Девица пронзительно зашипела, судорожно, как рыба, открывая и закрывая обожженный серебром рот – меж клыков на перрон потекла черная, похожая на густую смолу жижа. Оттолкнулась четырьмя конечностями и снова прыгнула.
Набалдашник Митиной трости ударил твари в живот. Митя присел, подправляя прыжок, – придавленный всей тяжестью реалист издал хриплый стон – и почти перекинул тварь через себя. Кривые когти на тонких девичьих пальцах мазнули у самой головы, выдрав с мясом клок волос. Мертвячка впечаталась спиной в борт вагона, и тот закачался; изнутри снова донеслись вопли. Растопырив руки и ноги, вниз головой – юбка завернулась, открывая панталоны с бантиками, болтающийся на лентах капор мел землю – тварь повисла на борту вагона, точно приклеенная. Чудовищно изогнулась, оттолкнулась и заскочила на крышу. И эдаким вывернутым пауком стремительно побежала по вагону.
– Ах ты ж стерва! – Глухо забухали сапоги – из вокзала, дергая рукоять служебной сабли, бежал путейский жандарм. В густых моржовых усах застряли клочья квашеной капусты. – А ну слазь! – Тряся нависающим над ремнем чревом, жандарм заскакал вдоль вагонов, пытаясь достать тварь саблей. Кончик сабли бессмысленно скреб по вагонной крыше, но тварь заметалась. Скакнула вправо-влево, попыталась скользнуть в вагонное окно – внутри пронзительно завизжали. Заверещала сама… и снова прыгнула.
Она рухнула на спину согнувшегося от боли жандарма, оттолкнулась, вспоров мундир когтями, перемахнула на стену вокзала. Резво перебирая конечностями, побежала вверх по стене, к распахнутым окошкам вокзальных башенок. Из одного высунулась растрепанная баба – явно только проснувшаяся и сдуру выглянувшая на шум. В другом… Митя невольно дернулся. В черном квадрате окна смутно виднелись две маленькие фигурки, тесно, виском к виску, прижавшиеся друг к дружке. Видно, с испугу. Дети, чтоб их Жива любила! Самое навье лакомство!
