Кирилл Цыбульский
Мы вернулись победителями
Глава 1
Поезд мчался по мосту, поднимая вихрь пыли. Раздался гудок. Из кабины машиниста показалась фигура. Состав тянулся на несколько десятков метров, заворачивая направо и исчезая в лесной чаще. Из-под колес выпрыгивали камни, тонны металла стонали от скорости.
Балки моста напрягались от проезжавшего поезда, поднимая дрожь от ступней до кончиков пальцев, какими Юля держалась за висящую над рекой конструкцию. Белокурые волосы заслоняли глаза, пыль забивалась в ноздри и уши, не позволяя мыслям взять верх.
Ветер смывал с глаз слезы, сожаления об упущенной возможности и наполнял грудь всепоглощающим страхом. Следующего поезда ждать было слишком долго. Юля проглотила последнюю пыль и всмотрелась в реку. Бурный поток смывал волосы водорослей, густившихся под мостом, где глубина реки не превышала полуметра.
О прошедшем поезде напоминал лишь легкий звон рельс и дрожь, не оставившая тело Юли. Птицы без опаски взмыли в воздух, и Юля пошла по шпалам к тропинке, ведущей к дороге.
Церемония прощания подошла к концу. Священник прочитал молитву, а затем Рому попросили выйти из комнаты. В это время из дощатого гроба достали тело и погрузили его в печь. Закрыв люк, работники крематория повысили в печи температуру, из трубы повалил черный дым.
Выйдя на улицу и закурив, Рома почувствовал на зубах скрежет пепла, и в то же мгновение его вырвало на серую клумбу. За последние годы он видел многое, но бездыханное тело собственной матери не оставило в нем мужества. По щеке Ромы скатилась слеза, он быстро подтер ее, когда за спиной послышался голос:
– Можете забирать, – сказал мужчина и зашел в здание с остывавшей трубой.
Рома расписался, забрал вазу с золой и проследовал за человеком в строительной жилетке. Проходя мимо бесконечных стен колумбария, Рома вспоминал обглоданные огнем стены домов, где порой висели портреты, медали и детские игрушки бывших хозяев. Мирная жизнь была чуждой даже спустя месяц после возвращения домой. Все изменилось с тех пор, как началась война. Когда она закончилась – осколки разорванных снарядов и человеческих судеб продолжали кровоточить где-то под ребрами, там, куда пробирался лишь сигаретный дым, отпуская ненадолго нервы.
Тишина. Рома знал, что за тишиной всегда следует обстрел, бомбардировка и смерть. Война закончилась. Однако в голове продолжали свистеть пули и догонять, догонять каждую ночь, когда удавалось забыться и отдаться сну.
Ряд 123. Полупустой. Серый. Улей – подумал Рома и отмахнулся от собственных мыслей. Медом в этом улье была человеческая зола, которую производил огонь.
Работник крематория поставил погребальный сосуд в ячейку, смазал периметр цементом и установил мраморную табличку с именем и датами рождения и смерти. На черном камне мать казалась Роме незнакомой. Он старался, подбирал фотографию, чтобы мать выглядела молодой, здоровой, хотя бы немного счастливой. По итогу не вышло ничего из этого. Взгляд с камня был угрюмый, черты лица получились у художника угловатыми, отчего лицо, всегда полное, было неестественно вытянутое и тощее.
Рома выругался про себя, дождался, пока работник установит платформу, на которой умещались две лампадки и скрюченный пластмассовый цветок, а затем спросил:
– Почему она?
Работник поднял ведро с цементом и инструментом, вставил в зубы сигарету, и ответил:
– Уходят лучшие. А мы здесь остаемся.
Немного постояв перед ликом матери, Рома не нашел, что сказать ей и крикнул вдогонку работнику крематория:
– Спасибо!
– Тебе спасибо, солдатик! – ответил мужчина и скрылся за поворотом.
Глава 2
В дверь на четвертом этаже позвонили. Долгий звон пробежал по коридору, обогнул стены и вернулся ни с чем. Еще звонок. Никого. Когда Юля отчаялась и собралась уходить, в двери щелкнул замок. За спиной послышался скрип.
– Ну чего ты? – спросила соседка. – Я же тебе говорила: нет его. И матери нет. Померла она.
Юля нажала на звонок снова. Ответа не было. Не посмотрев на соседку, девушка взялась за перила и стала спускаться по лестнице. Нога все еще болела. Юля уже научилась ходить, даже могла пробежаться немного, но лестницы, эти чертовы лестницы, давались с особым трудом.
Работающие лифты в хрущевках[1]встречались нечасто. И этот подъезд не был исключением. Раз за разом Юля превозмогала боль, опиралась на одну ногу, держась за перила, и переставляла вторую, раненную. К физической боли тело привыкло. На войне чувствительность притупляется, незаметными становятся царапины и ушибы, кровоточащие раны, прижатые грязными тряпками, открывают пасти, выплевывая кровь, но молчат. На войне говорит скорбь по дому, по близким, мирной жизни, от которой с каждым выстрелом отдаляешься, окапываешься и ждешь. Прилетит или пролетит?
Выйдя на улицу, Юля почувствовала легкий ветер, какой нес в себе частицы серы. Небо затягивали свинцовые облака, на недавно распустившихся почках виднелась паутина. Некоторые деревья были сплошь покрыты грязными нитями, постепенно сворачивавшими крону в один большой кокон.
Люди встречались не часто. Война закончилась почти четыре месяца назад, но вернувшиеся оттуда люди предпочитали закрыться в своих квартирах, остаться с ужасами прошлого наедине, запивая их дешевым алкоголем, пуская по венам бодяжный порох. На фронте не успевали сойти с ума, там личность отделяется от животного инстинкта, скрывается под бронежилетом психики. Сходят с ума тогда, когда стрелять уже не в кого, когда приказы замолкают, и в тишине просыпается человеческая личина, сталкивающаяся с невообразимой действительностью, с прошитой насквозь душой, залатать которую удается не многим.
Во дворе послышался крик. Глотка выдавала знакомую Юле боль. Осознание. Руки не отпускают автомат даже тогда, когда их ампутировали. В голове звенит тишина, и каждый шорох напоминает врага. Один глаз закрывается, другой – присматривается. Руки наводят дуло на цель. Выстрел – осечка. Еще раз – снова осечка. Враг подбирается, дуло его автомата уже нашло цель. Стреляешь – в магазине пусто. Спусковой крючок щелкает, отдавая в самое сердце. Холодное дуло упирается в лоб и тут же накаляется.
Юля увидела мужчину в военном кителе. Он сидел, прислонившись к ограде некогда ледовой площадки. В одной руке его была бутылка водки, другой руки не было. Вой, какой доносился из нутра солдата, прогонял с уцелевших от паучьей напасти деревьев птиц, заставлял жителей ближайших домов стучать окнами, закрывая их, чтобы не запустить цепь воя, не позволить другим военным услышать эту боль и отозваться на нее.
Несколько лет назад эти улочки и дворы наполняли другие крики. Дети играли в футбол, наслаждались беззаботным детством. Школьники возвращались домой, купив одну банку газировки на несколько человек. Те, кто был постарше, курили и целовались за гаражами. Словом, жизнь шла своим чередом, все шло по расписанию, как весна, которая неизменно наступает после зимы.
Однажды время надломилось и искривило детские судьбы. Началась война. Выпускников забирали на обучение сразу после выпускного бала: мальчики брали в руки оружие, девочки аптечки и носилки. Время выписывало трудноуловимые зигзаги, то ускоряясь, когда кровь хлестала из раны, то замедляясь, когда нужно было во что бы то ни стало выстрелить первому.
Отпечаток войны остался на каждом. Юле было двадцать лет. Белокурые волосы до плеч переплетались с незаметной большинству сединой, на лице проступали глубокие рытвины от усталости и слез, проходя под углом сорок пять градусов от уголков глаз до скул. Синяки под глазами высохли и превратились в бассейны. Ямочки, какие показывались всякий раз, когда Юля улыбалась, разгладились. Даже при редкой улыбке они ни разу не появились с началом войны.
Юля зашла в подъезд соседнего дома. Проделала тот же путь: до четвертого этажа по лестнице. Нога начала ныть, но тонкие руки Юли не сдавались, подтягивая ее к дому.
Когда Юля поднялась на четвертый этаж, перед ней открылась дверь.
– Ну, наконец-то. Я уже заждалась тебя. Думала кричать во двор, – сказала Мария Петровна, мать Юли, на плече которой было вафельное полотенце с мокрым пятном, грудь опоясывал фартук. С кухни тянуло запеченной в духовке курицей. – Как в детстве, помнишь? – продолжала мать. – Юлька шлындает где-то, а я зову ее во все горло. И ты всегда возвращалась.
Мария Петровна посмотрела на дочь. Худая как щепка, без лифчика – он не нужен был для груди Юли, в выпускном платье: темно-зеленом в белый горошек. Мария Петровна хотела думать, что дочь вернулась после бессонной выпускной ночи, выпила слишком много, быть может, сделала какую-то глупость. Но это была бы ложь. Юля вернулась не с выпускного. Чудо, что она вообще вернулась. А глупость… совершили они все.
Шмыгнув носом, Мария Петровна, махнула дочери:
– Проходи, чего стоишь-то, – и пошла на кухню. – Мой руки, я жду тебя к столу.
– Я не хочу, мама, – сказала Юля на выдохе.
– Как так не хочешь? Я готовила, старалась, думала, мы с тобой пообедаем вместе.
– Давай попозже, ладно? Я хочу отдохнуть.
Юля сняла обувь и прошла в свою комнату.
По потолку ползала муха. Старая люстра, привинченная к бетону цепью, слегка покачивалась. Юля лежала на кровати. Одну из стен ее комнаты украшали постеры сериалов и музыкальных групп. Некоторые названия Юля уже забыла.
Это была ее, подростковая, комната, надежное место от родителей и других не прошеных взглядов. Здесь Юля порой выпивала одну-другую баночку пива и выносила их на следующий день в школьном рюкзаке. Здесь Юля могла покурить в форточку, высунувшись поздно ночью, проверив, что соседнее окно, ведущее в спальню родителей, закрыто, свет выключен. В своей комнате Юля была надежно защищена. Входили к ней только после разрешения, не устраивали допросов с пристрастием и редко обращали внимание на плохие оценки в дневнике. Юля училась нормально, была таким же подростком, как и все. Ее не за что было ругать.
Поднявшись, Юля посмотрела в окно. Там, где обычно было густое зеленое дерево, теперь – обглоданные ветви, накрытые серой марлей.
Юля взяла со стола фотографию. Общий снимок класса перед выпускным. Те, кто нашел в себе силы улыбнуться, не могли скрыть тоскливого взгляда. Потухшие, потерянные глаза на одетых с иголочки костюмах и платьях. Родители говорили, что на выпускном все должны выглядеть отлично, что эта память останется на всю жизнь. И тут они оказались правы.
Глядя на фотографию, Юля нашла себя не сразу. Второй ряд. Не низкая и не высокая. Обычная. Но симпатичная. Худощавость подчеркивала широкие бедра Юли, платье облегало ключицы, соски немного торчали прямо в горошинах платья. Легкий макияж. Юля никогда не любила краситься. Ее естественная красота была ярче и привлекательнее теней и блеска для губ.
Юля всмотрелась в знакомые лица. Прошло три года. Сколько жизней успела она прожить за это время? Сколько раз пули свистели над ее головой? Сколько солдат погибло на ее руках? Двести семьдесят три. Юля никогда не забудет это число.
Взяв черный фломастер, она поднесла его к еще одному лицу. Он не вернулся. И скорее всего уже не вернется.
Кончик фломастера коснулся фотографии, оставил черную точку, когда в комнату поступала мама.
– Можно? – спросила она из-за двери.
Юля закрыла фломастер, положила снимок в тетрадь, лежавшую на столе, и разрешила матери войти.
– Привет, – сказала Мария Петровна. – Еще не проголодалась?
Юля сидела на краю кровати, опустив одну ногу на пол. Слова были слишком тяжелые. После возвращения домой Юля чаще говорила во снах, она кричала, успокаивая раненных солдат, истекавших кровью, выслушивала их последние слова и все твердила: «Нет, ты не умрешь. Мы еще напьемся на твоей свадьбе», а затем мокрые глаза застывали, и тело мякло.
Боясь открыть рот, чтобы случайно не выпалить стандартные «все будет хорошо, держись», Юля кивнула, согласившись на уговоры матери. Откажи она снова – мать постучит через полчаса, скажет, что будет вкусно даже если разогреть третий раз, что она так старалась, что… Она найдет, что сказать.
– Давай я тебе помогу, – сказала Мария Петровна, обрадовавшись ответу дочери.
Подойдя к Юле, мать подняла тяжелую механическую конструкцию с пола, поднесла к бедру дочери. Девушка сидела покорно, хотя весь ее вид говорил о том, как ей противно находиться здесь, как невыносимо зачеркивать лица одноклассников на фотографии, как больно всякий раз пристегивать этот чертов протез.
– Вот так, – сказала мать. – Готова?
Мария Петровна помогла дочери подняться. Первые шаги всегда требовались, чтобы инородный предмет притерся к телу, отчего Юля хромала и порой скалилась на собственную убогость.
На кухонном столе стояли тарелки, пар с них уже прошел. На любимом месте Юли за угловым диваном была глубокая тарелка с куриной ножкой и запеченной с ней же в духовке картошкой и морковью. От вида еды у Юли скрутило живот. После возвращения ложка еды давалась с трудом. Она слышала, что, когда люди возвращаются с войны, первым делом они начинают отъедаться, набирать вес, потому что еда в бою – свиные харчи. Холодные, грязные, быстрые. Не жуешь, а по-настоящему жрешь, не переставая оглядываться.
С Юлей все было не так. Домашняя еда имела какой-то металлический привкус. Не крови, а скорее металла, патронов, автоматов и танков. Должно быть, это фантомы – они не только заставляли Юлю потянуться ночью к правой ноге и вскрикнуть, когда пятки не оказывалось на нужном месте, но и заполняли ее легкие: ветер то и дело приносил запах серы; а язык, обожженный консервами, во всем находил металлический вкус.
– Я сейчас разогрею, – сказала Мария Петровна, потянувшись к тарелке дочери.
– Не надо.
Губы женщины дернулись в улыбке, хотя кровь на мгновение похолодела от ужаса. Голос дочери, такой нежный и игривый еще недавно, и редкий, отяжелевший, теперь заставил Марию Петровну содрогнуться.
Она не стала перечить дочери, села рядом и принялась за прохладную еду. Еще не холодную до омерзения, но уже невкусную и словно болезненную, испорченную.
– Кого-нибудь нашла? – спросила мать.
Мария Петровна никогда не вмешивалась в жизнь дочери. В ее прошлую жизнь. Теперь же мать старалась узнать о дочери то, чего та не говорила ей. А говорила она слишком мало, чтобы сердце матери билось спокойно.
Мария Петровна знала о снимке, на каком все больше лиц украшал черный крест. Знала она и о медальонах, какие Юля привезла с собой. Дочь хотела найти семью каждого из них, Мария Петровна знала это. Однако Юля была еще слаба. Реабилитация может длиться не один год, так что Юля еще в самом начале пути.
Юля мотнула головой в ответ матери. Не нашла.
Мария Петровна медленно делила картофелины вилкой, проглатывала, теребя под столом пол фартука. Она все думала, что сказать, что ее дочь хочет услышать. И не знала. И корила себя за незнание. Плакала ночи напролет, что во время войны, что по ее окончании. Материнское сердце тоже было все в шрамах. Каждый день она проживала в бою, молилась за дочь и за то, чтобы однажды утром в почтовом ящике не оказалось рокового письма.
– Я думаю съездить на выходных на дачу. Сто лет там не были, – сказала Мария Петровна. – Поздновато, конечно, июнь на дворе, но что-нибудь еще можно посеять. Не прокормимся, так хоть душу отведем. Как думаешь?
Юля скребла по тарелке вилкой, отделяя мясо от кости. Нехотя клала кусок на язык и скорее проглатывала, чтобы испорченные вкусовые рецепторы не успели выделить яд.
– Машины у нас больше нет, – продолжала мать. – Но я поговорила с дядей Сережей, помнишь его? Мы раньше вместе работали. Он сказал, что с удовольствием отвезет нас в любое время.
Вилка Юли скользнула по кости, и та вывалилась с тарелки на стол. Мария Петровна подскочила, быстрым движением опередила дочь и вернула курицу на стол.
– Я помогу, – сказала мать, принявшись отделять мясо.
Юля выронила из рук вилку, она ударилась о тарелку, и звон оглушил настойчивость матери. Девушка уставила пустые глаза в коридор, сжав челюсти.
Мария Петровна села на свое место.
– Прости. Ты и сама справишься, зачем я лезу?
Женщина прикусила щеку и вернулась к обеду. Оставшееся время за столом прошло в тишине.
Через некоторое время Юля поднялась, отнесла почти полную тарелку к раковине. Мать сама решит, что делать с объедками.
– Спасибо, – сказала Юля и пошла к двери.
Что помогало расслабиться, так это никотин. Юля курила на лавочке соседнего подъезда. Не потому, что боялась, что мать узнает, она уже знала, а потому, что у той лавочки было еще живое дерево, не обглоданное паразитом.
Медленный вдох. Такой же медленный выдох. Юля чувствовала каждый кубический сантиметр вдыхаемого дыма и прикрывала глаза в наслаждении. Медитация. Врачи советовали так делать, говорили, это помогает, и не ошиблись.
Выкурив две сигареты кряду, Юля оглянулась. Припаркованные во дворе машины напоминали, что когда-то здесь была жизнь. Спущенные шины, разбитые окна в надежде на наживу, кирпичи вместо колес – словно когда-то в этом месте была вода, кишела жизнь, а затем кто-то выкачал всю жидкость и на дне осели обломки прошлого.
Юля поднялась. Она обошла всех одноклассников. Никого не осталось. Чьи-то родственники еще надеялись, просили Юлю узнать у «своих», может, они знают что-то. Они не знают. И не было у Юли «своих». Она была одна, сама по себе. Рядом шагала лишь смерть, укусившая Юлю однажды за ногу, отхватив выше колена, и дожидавшаяся нового шанса.
Школа. Пустые окна, заклеенные скотчем накрест. За решеткой забора ветер гонял опавшие листья. Дворник давно не подметал территорию школы.
Юля прошла через калитку, оказавшись между стадионом и зданием школы. Дети играли в футбол. Лет двенадцать, не больше – решила Юля. Еще совсем маленькие. Не нюхавшие пороху, как сказали бы про новобранцев на фронте. И не надо. Не надо им нюхать. Никому не надо. Уже вдоволь глотнули.
Ребята на стадионе бегали и кричали. У них была одна задача – забить гол. Больше они ни о чем не думали. Как бы и Юле хотелось не думал ни о чем, чтобы по барабанным перепонкам перестали бить снаряды, чтобы раненные перестали кричать.
Детский голос, раззадоривший Юлю, начал давить, придавливать к земле. Казалось, обрубок правой ноги начинает кровоточить, кровь щекочет голени, но это не правда. Это голос оттуда – из преисподней, где Юля три года боролась за чужие жизни.
Выйдя с территории школы, Юля достала сигарету и закурила, держась за забор. По рукам и ноге забегала дрожь.
Никотин отпускал, давал выдохнуть. Боль отступала, и тогда Юля услышала нечто иное, то, что и не надеялась уже услышать. Из-за угла соседнего со школой здания слышался басистый гогот. Юля узнала его и не заметила, как ресницы опустили слезу прямо на кончик сигареты, как бы намекая: скорее, скорее туда, к нему, к голосу, который ты искала больше месяца.
Бросив сигарету, Юля пошла на зов. От волнения нога заболела. Юля не позволяла себе хромать, не хотела выглядеть слабой, ущербной, будто темно-серый металл, выглядывающий из-под платья, можно не заметить, проглядеть. Юля поправила платье, взмахнула волосами и заглянула за угол.
Компания из пяти человек. Трое курят и смеются, спиной к Юле. Один сидит на корточках и лузгает семечки рядом с двухлитровой бутылкой пива. Еще один мочится на дом, получая время от времени под зад, отчего струя оставляет ломаный след.
Один из курящих пнул того, кто изливал пиво нескончаемой волной, и, повернувшись, заметил Юлю. Девушка рефлекторно скрылась за угол, сама не понимая зачем.
Когда Юля выглянула в следующий раз, все пятеро смотрели на нее. Прятаться смысла не было, хотя Юля ощутила в теле сопротивление сделать шаг и показаться во всей красе. Нога не давала покоя – стыд и страх был на месте правой ноги.
Первый шаг сделал он. Невысокий, он всегда стоял рядом с Юлей на фотографиях класса: с начальной школы. Лысый. Постаревший. Пройдя быстрым шагом по улице, Юля могла его не узнать, но сейчас, когда он приближался к ней, глядя прямо в глаза, она не сомневалась. Юля не успела зачеркнуть его на фото. Он выжил.
Юля переборола себя и вышла из-за угла. Взгляд парня тут же скользнул по протезу и вернулся к глазам девушки. Она успела почувствовать укол в груди.
– Юля, – сказал он.
Девушка слышала свое дыхание: взволнованное, прерывистое. Что это с ней? Будто увидела призрака.
– Рома.
Он сделал еще шаг, и двое оказались так близко, что не могли устоять: они обнялись, так тепло и крепко, словно две родные души спустя долгие годы нашли друг друга. В каком-то смысле так и было.
Юля и Рома чувствовали биение сердец, их удары сливались, дыхание рвалось навзрыд, но гул за спиной Ромы остановил их. Компания, в какой был Рома, завыла. Четверо парней, не отрываясь, смотрели на подол развевающегося на ветру платья Юли. Оно обвивало ноги девушки и касалось Ромы. Казалось, между ними нет расстояния, и компания чувствовала это, гудела в жалости к самим себе. Им некого было обнять.
– Заткнитесь, придурки, – сказал Рома.
Компания стихла. По кругу пошла початая бутылка пива, и начались разговоры в полголоса.
– Ты жива, – сказал Рома, держа Юлю за плечи. – Как ты? Давно вернулась?
Все-таки небольшая разница в росте у них была. Юля поднимала на Рому сверкавшие глаза, всматривалась в двадцатилетние морщины и холод, какой источали глаза Ромы, несмотря на улыбку и радость от встречи. Этот холод в них навсегда. В ее глазах был такой же, Юля знала это, потому что мать не раз вздрагивала, столкнувшись взглядом с дочерью.
– Уже месяц, – ответила Юля. – Все нормально, я живу с мамой.
Юля хотела закрыть себе рот, но ее руки плотно сдерживал Рома. Зачем она сказала о матери? Она ведь знала, соседка сказала, что мать Ромы умерла. Увидев знакомого, Юля сама не заметила, как язык развязался, как молчанка закончилась, потому что с ним, с такой же раненной судьбой, Юля могла говорить, не боясь, не подбирая слов.
Они с Ромой говорили на одном языке: боли и крови. Юля убедилась в этом, когда Рома опустил руки, и по правому предплечью пробежал холод.
Левая рука. По локоть.
Юля знала, как это неприятно: когда кто-то смотрит на то, что не дает тебе уснуть, болит и скулит под одеялом, но не могла оторваться. По щекам полились слезы. Юля словно увидела отражение. В ком-то был такой же изъян. Тяжелый. Холодный.
– Мина? – спросил Рома, зная, что нужно сразу расставить все точки.
– Да, – ответила Юля и хотела было тоже спросить, но Рома опередил ее.
– Граната, – сказал он и достал губами сигарету из пачки.
Рома протянул пачку Юле, но та выхватила сигарету изо рта Ромы и прикурила. Он взял новую сигарету. Какое-то время они молча курили, разглядывая друг друга, то ли вспоминая, то ли знакомясь заново, без опаски останавливая взгляд на самых чутких местах.
– Выпускное платье, – сказал Рома. – Помню его. Будто из прошлой жизни.
– Так и есть. Из прошлой.
– Я тоже часто вспоминаю.
– Я надела его не поэтому, – сказала Юля. – Просто думала, что так меня точно вспомнят. У кого еще на выпускном было такое колхозное платье.
Они улыбнулись. Им много было, что вспомнить. Тем не менее, голова вдруг опустела, мысли унес сигаретный дым.
– Я искала всех, – продолжила Юля. – Никого не нашла. К тебе тоже приходила. Соседка сказала, что…
– Да, – оборвал ее Рома. – Я там давно не появлялся. Все ноги не доходят. До родного дома.
Рома выбросил окурок. Небо стягивали серые облака, воздух казался пыльным, сернистым, Рома тоже это чувствовал. Создавалось ощущение, что над городом образовался купол как в новогоднем шаре со снегом. Только вот в том шаре, где были Юля и Рома, полупрозрачная жидкость застыла.
– Пройдемся? – спросил Рома, не в силах больше стоять на одном месте.
Юля кивнула, и они пошли по знакомым дворам. Кто-то из компании выкрикнул Роме вслед:
– Завтра в семь, без опозданий.
Рома махнул рукой, и они с Юлей скрылись за поворотом.