Кирилл Берендеев
Нет имени страшнее моего
После ужина Картли попросилась назад, в свои покои, если конечно… Наверное, рассчитывала, что размякший Абаим не откажет ей, но тот отказал. Он нуждался в Картли, и не только как в женщине, но как в союзнице, к которой он пришел первый раз за помощью, и которая дала ему самую надежду, ту первую, в которой он больше всего нуждался – и тогда, и теперь. Наверное, теперь даже больше.
– Ты останешься здесь. Я не могу отпустить тебя, – произнес император. И тихо добавил: – Прости.
Она молча опустила взгляд. Абаим присел рядом, обнял ее, стаскивая халат. Она не сопротивлялась, но и не помогала, разрешая делать с собой все, как с дорогой его сердцу игрушкой, рассчитывая, что хоть этим проймет… Не проняла, он получил все, что хотел, как мужчина, и, продолжая стискивать в объятиях, замер, чувствуя легкое дыхание женщины на своем плече. Она не пыталась отстраниться, уже не пыталась. Это немного успокоило Абаима. А черный сон без сновидений заставил забыть и об этом.
Глава 8
Ночь прошла без происшествий, Картли, на его счастье, никуда не ушла. А хмурым, дождливым, по-настоящему осенним утром Абаим отправился на Совет. На заре, когда он спал, приходили двое от почтенного Сабанея, просили выдать тела погибших для погребения, Говенда благоразумно отказал. Хорошо что до новой стычки дело не дошло, пришедшие молча удалились, не решив беспокоить императора резней под окнами. Говенда бы и вовсе промолчал об этом происшествии, кабы Абаим сам не спросил как прошла ночь.
– Разузнай, кого именно вы порешили, – дал распоряжение он. – Убитые могут что-то особое значить для Сабанея, или хотя бы один из них. Трупы обыскивали?
– Господин! – несколько укоризненно даже прошептал Говенда, но немедля осекся под потяжелевшим взглядом Абаима. И, отправившись в ледник, лично занялся осмотром. Через четверть часа от силы поднялся, сжимая в руке медальоны убитых с именами и степенями магической и знахарской восприимчивости.
– Имена ничего тебе не говорят? – Говенда покачал головой. – Жаль. Но все равно, может что и проявится. Ты сегодня пойдешь со мной, Ратай останется за старшего. Оружия совсем немного, в присутствие идем.
– Я понимаю, господин, – произнес Говенда и снова осекся.
Дворец Советов, холодный тяжеловесный прямоугольник в два этажа, располагался особняком в Тайном замке. Построенный отцом убиенного полубога, он занимал пространство бывшего ринга между Лебединой и Звездочетной башнями, странное коробчатое сооружение, без всякого внешнего изыска, будто в противовес находящимся рядом строениям: храму Диких лебедей и дому главного советника. Абаим впервые пересекал порог здания, и, едва войдя, замер, удивляясь, сколь велика разница меж внутренним и внешним убранством. Светильники, восполнявшие недостаток дневного света, потерявшегося в хмуром утре, сияли с высоты в десяток локтей, свешиваясь с уходящего еще на добрых пять локтей потолка, или просто свободно парили в воздухе подле входов в галереи, залы и на лестнице, ведущей на второй этаж, поддерживаемые не то силой волшебства, не то магнетизма, что, по сути, конечно, одно и то же, но лишь по-разному выражаемое. Потолок мастерски расписан безвестным художником, изобразившим в золотых плафонах то горные выси, то звездные дали, то башни Тайного замка – казалось, это оконца, куда можно заглянуть и узреть диковины со всей Островной империи. Стены же украшали гобелены, прославлявшие видных мужей государства их побед над врагами отечества, подавления мятежей и прославления собственного величия.
Заглядевшись, Абаим не приметил, как к нему и сопровождавшей его страже подошел магистр Совета Ки́лен, представлявший прежнего императора в случаях, когда тот не являлся на заседания (в последние годы это стало почти традицией), и разрешавший споры по ведению собраний. После смерти полубога положение магистра в Совете многократно возросло. Абаиму уже не терпелось переговорить с ним с глазу на глаз, а также с советником тайных дел Ко́порем и еще одним советником – порядка в империи Грибуно́м. Чью сторону заняли эти люди, представлявшие собой величие, мощь и покой государства – или еще выжидают, гадая, чем и как закончится мятеж?
Но поговорить не случилось. Прежде, чем Килен поклонился императору, – только в здании дворца Советов разрешалось не падать ниц перед государем, – к Абаиму сразу же подошел Цвыль, выразил почтение самодержцу и прошествовал вслед за Киленом до императорской ложи, находящейся на балконе зала. По обеим сторонам от нее находились ложи наследников, ниже располагались ряды помощников советников, а весь центр зала отводился под Совет. Прямо перед ложей императора находилось возвышение для выступлений, а за ней – Длинный стол, занимаемый магистром, первым советником и доводчиком Совета, следившим за порядком в зале, да еще гадателем собраний и ведуном происходящего за стенами дворца.
Все были в сборе. Абаим прошел и сел, шум тотчас затих. Император невольно поежился – весь зал смотрел на него неотрывно. Абаим спохватился, ведь здесь даже в присутствии императора разрешалось сидеть, пусть и коленопреклоненно. Немного помедлив, он кивнул, стараясь, чтобы этот знак был воспринят с должным уважением.
– Император разрешает собрание, – возвестил магистр, кланяясь Абаиму и, не садясь, продолжил. Вначале зачитал довольно странное объяснение касательно внезапной смены главы государства, ничего толком не говорящее, но, видимо, готовящееся для народа, а не для собравшихся, знавших, по выражению лиц, все или почти все о перевороте. Это лишь простецы ни о чем пока не знают, догадываются, конечно – дым от сожженной обсерватории виден на полсотни миль окрест. Но должно же, наконец, появиться объяснение из самого Тайного замка, устраивающее не только власть предержащих, но и подданных, чтобы не устроили бузу, как три века назад.
Тогда столицу охватило крупнейшее за всю ее историю восстание, приведшее не только к очередной смене власти, но и к установлению нынешнего вида правления – империи. Прежде островами владел Сенат, избиравший из своих рядов будущего государя. Но такой порядок один раз не устроил чернь, когда власти последовательно отвергали одного, другого, третьего претендента и не смогли, вернее, не успели договориться по четвертому. По прошествии полутора лет безвластия народ перестал ждать и решил взять власть в свои неслабые руки: следующим правителем, уже со званием полубога, стал кожемяка из состава тех, кто возглавил долго поджидаемый народом мятеж – и восторженно воспринятый. Недаром же кожемяка правил до самого естественного конца, что всегда было редкостью в Тайгии, и оставил наследника, который тоже прожил долгую жизнь, а вот его уже сын оказался тем тираном, которого уничтожил дед ныне покойного полубога.
Никто из ныне находящихся в зале не хотел подобного развития событий, равно как и не желал ждать разрешения возможных споров меж заговорщиками. Ведь именно это и подтолкнуло чернь на восстание: среди простецов кто-то стал распространять зловредный слушок, будто истинного государя повесили, и вместо него будет править не то его жена, не то сестра – искра недовольства охватила столицу одномоментно. Ясно, что у женщин прав куда меньше, чем у новорожденных, но чуть больше, чем у рабов. Терпеть на престоле чью-то жену, а тем паче, полюбовницу, не представлялось мыслимым. Даже сейчас, когда женщины получили права на наследование имущества, узреть на престоле императрицу, да пусть даже регентшу при юном правителе, все равно нестерпимо. А значит, это стало бы смертным приговором для вынесших подобное решение.
Магистр пока обращался к Абаиму как к новому владыке, то есть, главе государства, но пока еще не как к высшему существу, полубогу. Обращение «ваше величество» по-прежнему оставалось для монарха желанной мечтой. Прав распускать Совет у него пока не имелось, хотя любые перестановки он мог совершать, и, конечно же, любые распоряжения вносить для подтверждения членами Совета. Не мог встречаться с главами других государств, но пока такой надобности и не намечалось. И да, самое важное, не имел права заходить в храм Диких лебедей и библиотеку, не мог быть запечатленным на гравюре, холсте или росписи любых покоев Тайного дворца.
Закончив речь обычным обращением к милости императора, магистр поклонился государю, ожидая ответной речи. Зал обернулся к Абаиму, вновь воцарилась ватная тишь. Новоиспеченный властитель прекрасно понимал, что нынешние его указания пока не имеют нужной силы, однако, возможность для ухищрений имелась. Ведь пока неясным оставалось и для него и для некоторых советников окончательное распределение сил в Совете: кто поддерживает заговорщиков, кто вообще не в курсе происшедшего, но готов согласиться с новыми порядками, кто воспротивится им. У каждого из членов Совета есть свой гадатель, еще вчера вечером или сегодня утром раскинувший кости или карты на столе и предположивший возможное развитие событий. А потому многие выжидали удобного для них развития событий, Абаим, перехватывающий взгляды собравшихся, понимал это как никто другой.
Впрочем, был надежный гадатель и у покойного императора, дававший ему верные и нужные советы, да вот только предал весьма изощренным образом.
– Первый вопрос…. Первое распоряжение таково… – Не прошло и суток с момента воцарения, как начальник стражи действительно почувствовал себя всемогущим правителем. Уже в то время, когда Абаим шел во дворец Советов, ему казалось, земля прогибается под тяжестью его сапог. И вот только сейчас, на какое-то время, растерялся пред массой влиятельных лиц. Он одернул себя, нежданно вспомнив седовласого Кулая, учившего не тушеваться ни перед врагом, ни перед начальством. Не только нахрапом можно добиться победы, особенно в делах стратегии, важно уметь слушать, слышать, и чувствовать мысль, разлитую по полотну событий.
Неожиданно старик Кулай, погибший при штурме столицы Готии, припомнился ему, как живой. Абаим словно почувствовал наставника, протянувшего ему руку помощи через реку смерти. И продолжил обтекаемо:
– Приказываю распорядителю провести похороны прежнего императора сегодня же, без почестей, но с ритуалами, согласующимися с речью магистра. – он плохо понял, что именно сказал магистр о причинах смены власти и смерти правителя, а потому и произнес столь расплывчато. Так что и сам плохо понял, что сказал.
Однако ему согласно кивнули, словно этого именно от монарха и ожидали. Магистр благоразумно встал и опустился снова, распорядитель неловко поднялся и, пятясь, вышел из зала – пребывание здесь для него редкость, выпадаемая раз или два в год. Впрочем, подобные собрания вообще проводятся, в лучшем случае, раз в месяц. Обычно Совет собирается в зале Размышлений, что на первом этаже, а чаще – в библиотеке – там и законы и их толкователи под рукой, и можно спокойно посидеть за чашкой белого чая, поразмыслить, ни перед кем не вытягиваясь в струнку и не преклоняясь.
– Теперь об интронизации, – магистр поперхнулся, едва не подавившись словами о необходимости поначалу соблюсти ритуал погребения вознесшегося в чертоги Дьеля. Зал немедля зашуршал в поддержку заговорщика. Абаим понял, что продавить этот вопрос так просто ему не дадут, а потому снова свернул на сторону. Сейчас он чувствовал себя пластуном, пробирающимся в лагерь неприятеля, готовым к обнаружению раньше, чем доползет до провиантского склада и потравит его. Счастье, что Кулай, пусть до него никогда не доберутся волки Катамаи, обучил его не просто грамоте, но и умению связно излагать мысли, и, вслушиваясь в мысли других, излагать их так, чтобы те думали, будто он выразил их чаяния. Хорошему пластуну все важно уметь. А старик Кулай считал своего ученика добрым разведчиком.
– Есть две причины, по которым мое восшествие на престол надлежит провести как можно быстрее. Первое: сложная обстановка вокруг Тиса, где расквартировались только что прибывшие войска Мангазеи, – они явно не позволят нам вернуться на остров. Астролога у меня прежде не было, а воспользоваться услугами Сабанея не дозволяют правила. – Почтенный звездочет хотел что-то пискнуть, но Абаим продолжил: – Отсюда вытекает вторая причина: неразбериха после смерти властителя. Некоторые из советников привели сюда своих людей. Я не говорю о законности или незаконности подобного, понятно, что все действо проходило в попытке не дать случиться непредвиденному. Но вооруженным людям следует уйти немедля. В Тайном замке есть своя стража, созданная заново мной еще вчера. Но поскольку люди почтенного Сабанея не были в курсе подобного, – тот стремительно закивал, – они попытались взять штурмом дом приемов, в коем я до настоящего времени проживал. Это больше не должно повториться.
Совет не медлил с решением, проголосовали единогласно. Абаим вздохнул с некоторым облегчением. Жест, ничего не значащий для заговорщиков, поджидавших войска Заварзы, ему давал небольшое жизненное пространство. За которое он уцепился, не раздумывая.
– Теперь о самом Сабанее. Почтенный, безусловно, допустил промашку, не сумев предвидеть смерти своего господина, но поскольку я не могу его осудить сейчас – это не в моей власти – я вывожу его из состава Совета до особого распоряжения. Исполнять обязанности моего астролога не может пока никто, кроме гадателя жреца Дьеля, именно он и будет моим звездочетом. – Верховного священника Абаим ни на Совете, ни прежде нигде не видел, отсюда сделал вывод – к заговору тот ни малейшего касательства не имеет. Конечно, мог ошибаться, и очень серьезно, особенно, если жрец оказался бы кукловодом нынешних бунтовщиков. Но и без того сложный сговор по свержению государя оказывался невозможно хитроумным; вряд ли такое мыслимо, – разве что в древних летописях о делах давно сгинувших за рекой смерти государей.
К верховному священнику немедля послали одного из стражей. Сабанея в его попытке усидеть на прежнем месте никто не поддержал. Больше того, главный советник осмелился напомнить об имуществе сожженной обсерватории. Невольно государь усмехнулся: один миг – и дележ власти продолжился. Присмотревшись пристальней к присутствовавшим, Абаим определил хранить сокровища обсерватории в казне. Мултан победно вскинул голову, Цвыль куснул губу – заговор начинал обращаться против поднявших головы. Впрочем, следующий шаг императора заставил заговорщиков замереть в изумлении:
– За заслуги перед отечеством и проявленное мужество и решительность я назначаю почетным генералом младшего генерала Заварзу. Распоряжения он получит после интронизации, – после чего император заметил, что вечером хотел бы видеть в доме приемов главного советника, казначея, почетного генерала, верховного священника и магистра. Цвыль поклонился, кажется, и выразил свое полное согласие как с местом встречи, так и со всеми словами, что выскажет господин о своем воцарении. Кажется, сделал он это вполне искренне.
Короткий, как и полагалось, обряд сожжения убитого императора завершился торжественным плачем, салютом и грохотом барабанов и возвышенными стенаниями горнов. Плакальщики окончили свою скорбную песнь и разошлись медленно, величаво, едва последний дымок растворился в воздухе. Затем прах императора упокоили в урне и замуровали в стене храма Диких лебедей, вместе со всеми знаками его рода, необходимыми для встречи с солнечным богом Дьелем, каждую ночь проплывающим по реке мертвых, где он, наконец, подберет убитого и отвезет на небо – к императорской звезде, отмеченной на картах во времена оны, когда он только вступал в свою новую сущность полубога.
И когда император упокоился по ту сторону небесной тверди, в дом приемов пришли все вызванные новым монархом люди. Они немедля утвердили на завтрашний полдень обряд восшествия на престол, вхождение в небесный чертог нового полубога, прежде носившего имя Абаим. Верховный священник позволил себе высказать суждение, что отныне новое имя самодержца, которое и будет произноситься для народа, станет Тигас Пагпапсия, что в переводе с древнего языка сыновей солнца означает «решительность и твердость», он почти не сомневался, что и завтра карты укажут его гадателю то же самое. Как прежде, десять лет назад, карты столь же точно указали имя прежнего императора: Калавакан Дагат, необъятный простор морей.
Картли вышла из своей комнаты, едва гости покинули здание.
– Ты станешь великим государем, я вижу это, – просто произнесла она. И тут же добавила: – Но я тебе в этом деле не помощница, лишь помеха, прости, что говорю так. У меня будет к тебе одна-единственная просьба, господин мой, – отпусти вместе с Ламзой на Чамалин. Ведь ты больше не нуждаешься во мне.
Абаим задохнулся.
– Не… почему ты так решила? Ведь я… ты… – его подкосили даже не слова об отъезде, а именно это. Как странно, внезапно пришла мысль, ведь только сейчас, мгновением раньше, он думал, Картли пришла порадоваться победе господина, маленькой, но им обоим очень нужной. Когда заговорили, понял, что отъезд неизбежен, но и это не выбило его из колеи. А тут…
– Будто кто-то уравновешивает мои дела, – глухо произнес он, не понимая, к кому обращается в этот момент.
Картли припала к его ногам.
– У тебя есть женщина, мой господин, твоя прежняя наложница, возьми ее, возьми других, ведь ты можешь взять любую, прошу тебя…
Больше всего он ненавидел упрашивающих. Со злостью пихнул Картли, прежде казавшуюся ему сильной и решительной. Она упала навзничь, но не поднялась, даже когда Абаим приказал ей и снова пнул, на этот раз куда сильнее, в бок. Точно пытаясь отомстить.
– Господину нужна женщина, – прохрипела она. – Я же… я не могу стать таковой. Я другая. Я с самого начала другая, – и затихла в ожидании ответа. Абаим согнулся, сломался над ней.
– Мне нужна ты, не просто женщина, не просто наложница, жена, неважно кто. Именно ты. Не та, что лежит передо мной, моля о пощаде, но та, к которой я приходил вчера утром, после смерти твоего прежнего господина. Та, что согласилась прийти ко мне и разделить мою ночь, – теперь он презирал и себя за то, что упрашивал.
– Я не такая, – ответила она столь же тихо.
– А какая же ты?
– Не та, – подчеркнуто ровно ответила. – Я помню, как господин смотрел на меня, когда пришел ко мне, как смотрел раньше, когда меня вывозили на прогулку в город, нигде не останавливаясь, будто в саркофаге с окошками, – они вздрогнули одновременно: Картли – вспоминая, Абаим – поразившись ее памятливости.
– Я не знал, что ты обратила на меня внимания.
– Я почувствовала, что это произойдет. Рано или поздно. Ты все больше и больше приближался ко мне.
– Я хотел… – он не знал, как объяснить, и замолчал на полуслове. Картли лежала на спине, сжав руки в кулаки: будто кошка, пытающаяся себя защитить.
– Господин добился своего, – после долгой паузы произнесла она. – взял меня. Если ты возьмешь меня еще раз, господин мой, это будет всего лишь повторение прежнего, совсем не то, чего ты хочешь. Меня ты покорил. Зачем тебе второй раз или третий? Я пройдена тобой, господин.
– Мне нужна ты, – но снова увидел ее глаза и снова смешался. Понял, что не все так просто, тысячи невысказанных причин наполняли черноту ее глаз.
Нехотя он распрямился. Постоял некоторое время над ней, затем отошел в дальний угол комнаты. Тени от светильников здесь сгущались, так что Картли не могла видеть его исказившегося от одного слова лица.
– Ступай, – глухо произнес он и отвернулся. Чтобы никто не видел, чтобы он сам не смел увидеть. Только почувствовать.
Когда повернулся снова, Картли уже не было.
Глава 9
День выдался на славу: ни облачка на голубом до рези в глазах небе, но не парило, северный ветер нагнал долгожданной прохлады, дышалось свободно, хотелось подняться над грешной землей, чтобы с высоты птичьего полета осмотреть Тайный замок, нарядных служек и служителей у храма, а еще собравшиеся у главных ворот народные толпы, по случаю интронизации одетые в воскресное платье, оглядеться вокруг и, поднявшись еще выше, помчаться прочь, чтобы никогда не вернуться.
Абаим опустил голову и прошел дорогой славы в храм. На душе муторно, тягостную тоску эту не смогли развеять ни полощущиеся в небе вымпелы и знамена, ни торжественная музыка, выдуваемая из ярко блестящей на солнце меди, ни песнопения, от которых хотелось гордо поднять голову и идти куда-то, покоряя дали земные и небесные. Когда он брел по дороге к храму, о далях как-то не думалось, разве что с точки зрения птицы залетной. Вон их сколько, стрижи да ласточки, так и кружат среди башен.
Он огляделся и подумал, что еще только утро, и до самого позднего вечера он будет несвободен. Будет ждать минуты покоя, представившейся ему лишь по завершении всех обязательных обрядов, встреч, поздравлений и пожеланий, гуляний, песен и танцев, когда уж устанут и славословить, и возносить осанну – тогда останется отойти ко сну и ему, ставшему полубогом и обретшему частицу себя на небесной тверди, в том самом месте, где сам державный Дьель отметил державной десницей. Как печально заканчивается порой восхождение на небеса… К чему ходить далеко? Вот он, пример, еще не успел омыться слезами плакальщиц, ныне, в воскресных нарядах празднующих появление новой звезды. В полночь карты с ее положением разнесутся с гонцами по всем городам и весям империи. Новый полубог взошел на престол. И теперь до рассвета гадатели всей страны примутся составлять гороскопы, рассчитывая постичь, чего можно ожидать от императора с торжественным именем Тигас Пагпапсия. Что узрят там они, о чем поведают своим родным, далеким и близким?
Абаим встряхнулся и, подняв голову, под гимны, жгучую медь горнов и барабанный бой, разносящийся на многие мили окрест, вошел в солнечный храм Диких лебедей, чье золото крыши столь ярко озаряет великодержавный Дьель, приветствуя государя.
Изнутри храм казался еще просторней и куда величественней. Округлая крыша бетонного купола диаметром в шестьдесят локтей уходила ввысь, создавая ощущение величавости пространства под ней. Так оно и есть, ведь это храм идеальных пропорций, выстроенный некогда известнейшим зодчим. Покойный Хандога, рассказывая о диковинах Тайного дворца, говаривал об этом чуде, поражаясь его внутренним убранством и гармонией соразмерности. Изящный портик с фризом поддерживали двенадцать порфировых колонн, изящно закрученных против хода стрелки часов слева и по ходу – справа. Сам округлый храм, внутрь которого можно было вписать сферу, окружали божки далеких и близких мест, в разные времена покоренных империей, помощники великодержавного Дьеля, те боги солнца, что стали слугами лучезарного господина, и теперь работают в его мастерской и провожают каждый день в путь и встречают возвращающегося из долгого странствия.
Абаиму рассказывали, что далеко на юге, у самых краев империи, там, где пустыни занимают все пространство острова, кроме узких полосок вдоль берегов, люди складывают про Дьеля странные истории. Как известно, бог солнца на заре творения был порабощен своей сестрой, вознамерившейся утвердить господство на земле и небе. Но с помощью жены своей, богини земли, и ближайшего друга, бога войны, освободился из заточения. Саму же Катамаю древние боги навеки отправили в преисподнюю, где она собрала легионы демонов, с их помощью попытавшись сразиться с великой троицей. Тогда Ди́гман прочертил своим могучим копьем круг в преддверии обители мертвых, а Люпа́йна, заполнила его смертной водой, не позволявшей пройти легионам Катамаи через реку, обтекавшую ее владения. Впрочем, существовало и более прозаическое объяснение неприступности сих вод для кого бы то ни было: нетрезвый Дигман, еще празднующий первую победу над сестрой бога солнца, помочился в собственноручно вырытый ров, и тогда воды обрели свою гибельную силу. Всякий раз, когда Дьель проплывает на лодке по ним, проверяя, как там его сестра, Катамая пытается подойти к лодке, и всякий раз он отгоняет ее прочь. И вечно сестра жаждет выбраться из преисподней, и так же неизменно брат противится ее вторжению в мир живых, на себе познав, что есть смерть, пав в жестокой битве с сестрой, но силой своей жены и друга возродившись к вечной жизни.
И вот как противоестественно изменяется та же история у жителей южных островов. В ней Дьель и Катамая являются не просто братом и сестрой, но неразлучными любовниками, разделившими мир надвое – на небесное и подземное правление, оставив моря и острова на них местом своего единения – и там, где сходятся смерть с днем, простираются лишь пески и живут ядовитые гады ползучие и не менее ядовитые растения стелящиеся, и боле земля не способна породить ничего живого. Для туземцев не существует иных божеств, кроме брата и сестры, столь рьяно любящих друг друга, что ненасытная любовь их начисто опустошила землю, и порождает на ней лишь зло и проклятия. А потому жрецы обоих культов старательно пытаются оградить своих богов от нового соития, взывая к водам земным и небесным, чтобы те преградили им путь к единению – и иногда, раз в несколько лет, нисходит дождь или поднимаются воды, и пустыни оживают. Пусть на месяц, два, но и это уже праздник для измученных тяжкой жизнью туземцев…
Золотая статуя Дьеля в храме Диких лебедей занимала дальнюю нишу, остальные пустовали, лишь горельефы над ними изображали встречи бога солнца с сестрой, легендарные сражения и еще вхождение деда убитого императора в лодку солнечного бога. Центр зала, где сходились замысловатые рисунки на граните пола, занимал жертвенник на небольшом возвышении. Когда светило находилось в самом зените, солнечный луч падал через глаз божий – отверстие в центре купола, на клетку с лебедем, коим покровительствовал Дьель и которые принесли ему в царство вечной смерти весть о скором освобождении и живую воду, ей-то птицы окропили тело бога, вернув солнцеликого к жизни. Потому лебеди почитались священными в империи, и казнь за убийство этой прекрасной птицы оказывалась страшна: несчастного вешали, а через месяц вынимали из петли и выбрасывали тело в ближайший водоем, дабы вечно скитался он бестелесным духом по просторам поднебесного мира и не мог переправиться в царство смерти, в место своего вечного упокоения.
Вот и сейчас, едва император ступил в храм, клетка, перерезанная лучом света, сфокусировавшимся на тонких веревках, удерживающих доски, распалась, и лебедь, расправив крылья, восторженно закричал победную песнь и, закурлыкав, вознесся к небесам, к самому глазу божьему – и пропал, растворился в нем Тотчас все, включая самого священника, которому не полагалось иметь никакого имени, кроме Сан, пали ниц перед императором, – ведь сам любимец Дьеля указал на него – и приветствовали, и славили нового избранника. А затем священник окропил лицо полубога водой из кубка, срезал прядь с головы и воскурил ее к небу. После чего на чело императора лег венок – символ его силы, власти и мудрости.
После ритуала восхождения – именно так именовалось прибытие императора в храм Диких лебедей – начался обряд созерцания: государю предстояло подняться на Невестину башню, откуда его могли видеть все собравшиеся на площади перед Тайным замком. А затем он должен был объявить пир в свою честь, разрешить народу до самого утра гулять и от души славить нового владыку своего.
Но прежде императору полагалось объявить первую в своем правлении казнь. Начал Абаим с почтенного Сабанея, сразу после вчерашнего заседания попавшего в руки дознавателя Совета. Отпирался он недолго, – после выкручивания пальцев и отрезания полос кожи на шее и спине почтенный астролог заговорил. Утвердив себя и только себя одного виновным в смерти прежнего императора, он согласился с тем, что способствовал мятежу нганасанов и отпадению мятежного Чамалина, провалу всех военных действий на Тисе и далее и далее по заранее заготовленному списку. Сабаней сознался еще во многом, о чем только ни спрашивал астролога дознаватель Совета, сам потихоньку радуясь, что выбор жертвы оказался столь скор и предсказуем.
Абаим не был знатоком казней, в отличие от прежнего императора, ведающего в этом толк и разбирающегося в самых тонких смыслах предстоящего умерщвления. Потому передал бразды правления в сем деле палачу, а тот, работавший еще с отцом убитого полубога, измыслил весьма хитроумную идею смерти почтенного. По его замыслу, астролога повесили на мягкой пружинящей веревке, а после того, как люк под несчастным открылся, и тело устремилось к земле, палач дернул за плечи и резко отпустил. Так повторялось немало раз: полузадушенный Сабаней взлетал в воздух, в полете пытаясь нахвататься воздуха про запас освобожденным на мгновения горлом, и затем снова падал в люк и снова поднимался – и так далее, покуда сие примечательное зрелище не надоело разборчивой в казнях толпе. После чего палач просто сломал звездочету шейные позвонки, прекратив раз и навсегда его мучения. Тело Сабанея, под грохот барабанов, обернули саваном и увезли на кладбище, а народ, отправился смотреть огни над озером, танцевать и веселиться до утра, благо в этот день все питейные заведения обслуживали бесплатно. Равно как и гулящие девки.
Когда чествование закончилось, а честной люд разошелся по кабакам, отправился на боковую или пристроился на ночлег в одном из домов терпимости, Абаим вернулся в дом приемов. Впрочем, отдохнуть не удалось: согласно давнему обычаю, слуги обязаны были вынести все, принадлежащее прежнему императору, ведь новый государь стал полубогом. Он побродил по опустошаемым комнатам, вспоминая, как пытался вычислить в храме главу заговора против убитого правителя. Прежде ему казалось, что это главный советник, но судя по тому, насколько легко все трое избавились от Сабанея, догадка оказалась преждевременной. Сейчас он выбирал между Мултаном, коему доверил охранять сокровища обсерватории и, скорее всего, демонические инструменты императора (интересно, что это вообще за вещи?), и только сегодня утром прибывшим Заварзой. Последний не казался настоящим главой заговорщиков: все время в находился стороне и охотно выполнял чужие указания. Генерал и в храме чувствовал себя не в своей тарелке, да оно и понятно: войска все еще не подошли, что-то или кто-то задержало их в пути. Скорее, кто-то, ведь стремительное повышение в должности Заварзы могло привести к новой размолвке среди мятежников. Абаим и так не раз путал всем четверым, теперь уж троим, карты, встревал постоянно в их дела. Но полностью своего не добился, разъединить заговорщиков ему не удалось. Сабанея они сдали, но это только сплотило оставшихся. Тем более, при них те самые могущественные артефакты из преисподней. Интересно, почему же ни один из них до сих пор не воспользовался оными? Неужто и по сей час не могут поделить?
