Кирилл Берендеев
Нет имени страшнее моего
– Невероятно, просто невероятно, – пробормотал советник, обращаясь к Абаиму, и, будто подтверждая еще раз его мысли, продолжил: – Как один сошлось. Ты прав, тысячу раз прав, почтенный Сабаней, что пригласил нас сюда, мы присутствуем при начале новых времен. Ах, как жаль, что нет с нами художника, чтобы запечатлеть нынешний миг, не вовремя император подвесил живописца за ребро.
– За ногу, – хмуро поправил астролог, не отрываясь от листов, которые, даже не пытаясь понять, держал в руках их подопечный страж.
– У вас плохая память, уважаемый Сабаней, я прекрасно помню, что был крюк. На крюке он висел.
– И тем не менее, подвесили за ногу, – он обернулся в сторону казначея, но тот взял сторону советника, они еще недолго препирались по поводу казни, но затем снова сосредоточились на поданных Абаиму листах.
– Простите, вельможные господа, но я не понимаю в сих картах ни единого слова и знака, – наконец, пробормотал, устыдившись своей астрологической безграмотности, начальник стражи, понимая, что лучше сейчас показаться несведущим, чем потом мучиться догадками и снова обращаться к Сабанею, но имея при этом самый, что ни на есть, дурацкий вид. – Не можешь ли ты, мудрейший, обрисовать мне в мельчайших подробностях, что значат эти рисунки и таблицы.
– С превеликой радостью и усердием, – отвечал астролог. – Взгляни, друг мой, вот сюда, это твоя карта судьбы, а вот эта, та, что ты держишь в левой руке, императора. Взгляни внимательнее, вот знак Небесной колесницы, приходящийся на одно и то же время в обеих картах. У господина нашего он перевернут, у тебя возвышен. Вот знак Мельницы и Страстей, и снова пересечение. И вот последний схожий символ – Ломаного перекрестка.
При этих словах едва слышный вздох пронесся среди всех собравшихся, исключая самого начальника стражи, по-прежнему смотрящего на листки как на няйскую грамоту.
– Это все означает… – астролог замолчал на полуслове. – Нет, не решаюсь сказать, лучше вы, советник.
– Ну что вы, уважаемый, вам же выпала честь…
– Я не смею в вашем присутствии… – новые препирательства, наконец, Сабаней дал себя уговорить и продолжил. – Это означает только одно. Ваши с императором жизненные линии совпадут в одной точке, и это случится завтра: вам судьбою определено одно испытание на двоих. Однако, выбор испытания судьба оставляет за императором, само действо же за тобой, уважаемый страж. И, несмотря на силу позиций звездного дома нашего господина, все может решиться в твою пользу. Больше того, твоя решительность, честность и открытость испытаниям в какой-то миг позволит одержать над императором верх.
Абаим замер. Медленно поднялся. Мысли спутались, как пеньковый канат, завязанный неловким матросом.
– Каким же это таким образом… одержать верх. Уж не заговор ли вы мне предлагаете? – при слове «заговор» все четверо немедля отшатнулись от начальника стражи и единовременно закачали головами.
– Ты не можешь не знать, что заговоры в отношении его величества бесполезны, всякий, осмелившийся думать дурное о нем, истирается из нашего мира одной только силой его мысли. Нет, речь идет именно об уготованной и ему, и тебе судьбе, о предначертанном, о том, что ни я, скромный астролог, ни ты, всего лишь начальник стражи… прости, я хотел сказать – пока начальник стражи, ни сам всемогущий полубог-император не в состоянии изменить. Завтра случится неминуемое. Вы выйдете друг против друга, это уже не обсуждается звездами, но вот исход вашего поединка будет зависеть, прости меня еще раз, исключительно от тебя, почтенный Абаим. Прежде всего, от тебя.
Новые путаные рассуждения влиятельных господ. Абаим понял, что дольше его вспухшей от невозможных мыслей голове не выдержать и попросил отложить всякие объяснения на потом. Обсуждение разом остановилось, сиятельные склонили перед ним головы и молча проводили до дверей, пожелав приятных сновидений. Будто в насмешку.
Глава 4
Абаим проворочался до рассвета, а после, чтобы хоть как-то избавиться от тяготящих разум мыслей, решил отправиться на пост. В этот раз его смена начиналась в семь утра, но терпеть до этого времени оказалось выше его сил. Абаим прибыл за два часа до назначенного срока, чем немало удивил стража.
– Сегодня я заступаю раньше. Авдаш, свободен, – он сам удивился тому, сколь твердо прозвучал голос, хотя зубы и стучали, дрожало все тело, будто у немощного старца, ожидающего последних часов, отведенных ему в этой юдоли скорби. Молодой хотел возразить, но что-то в лице Абаима закрыло ему рот крепче любого окрика, он молча кивнул и, вскинув руку в приветствии, ушел. Абаим заступил на пост и долго смотрел вслед уходящему.
А затем проклятые мысли вернулись, выворачивая мозг наизнанку. Что за случай, что за судьба такая, – мешалось и путалось в голове. К чему приведет, что подарит, отнимет что? И, главное, отчего ж так быстро, будто все не заранее приготовлено, выверено и собрано звездами воедино, а в страшной спешке собрано и предъявлено на его усмотрение. Может, так и получилось? Объяснений астролога и главного советника он уж не помнил, ворошение мыслей не давало никоим образом рассуждать стройно, обращая все доводы рассудка в страх и мучительные сомнения в себе и в мире, вдруг потерявшим прежнюю твердость и естественную прямолинейность. Абаима бросало то в жар, то в холод. Он оказался не в силах сосредоточиться даже на своих страхах: заполонившие голову горячечные мысли, смешавшись в кучу-малу, твердили каждая свое: одна, беспечная, праздновала некий успех, другая, трусливая, трепыхалась мерзким холодком. Третья, исполненная сомнений, уверяла, что все есть ложь и предательство, не более. Четвертая, умудренная опытом, поминала, что все есть суета сует и вечная суета, что бы он ни сделал, выбор уже произведен за него, другой вопрос, кем и чей это выбор – горний или человеческий. Шестая требовала пойти к Хандоге и все ему рассказать, седьмая напоминала о долге и чести и обязывала идти к самому господину императору и каяться, каяться…. А были еще другие мысли, восьмые, десятые, двадцатые, они приходили и возвращались, и не давали покоя, Абаим не заметил, как стал ходить кругами все быстрее и быстрее, покуда буквально не воткнулся в представшего пред ним Хандогу.
– Император зовет всех пред его очи, – произнес воин. – А ты плохо выглядишь, дружище, – добавил он столь же негромко, после чего сердце Абаима подскочило и замерло в полете, где-то у горла. – Я вижу, ты давно уже тут. Пойдем, дело срочное.
– Это из-за меня? – вырвалось у него. Хандога оторопел.
– Из-за тебя? А что ты натворил-то такого, отчего зовут всех, а не палача или пыточных дел мастера? Ладно, пошли, там разберемся.
Но Абаима пришлось вести до площади, добраться сам, привычной твердой походкой, он оказался не в состоянии, ноги, враз сделавшись ватными, буквально отказывали. Хандога, с удивлением глядя на товарища, придерживая того за руку, вел за собой и говорил негромко, но от этого полушепота Абаиму делалось только хуже.
Император созвал не только стражу, рядом с ним уже находились и астролог, и главный советник. И палач. Вот странно, увидев того, Абаим немного успокоился, хотя почему, и сам не понял. Начальник стражи подошел ближе, оглядываясь по сторонам в поисках неведомо кого еще.
Государь стоял на стилобате своего храма, скорее, обсерватории, как обозвал это строение астролог. Ведь он один из ныне живущих тайком заглядывал туда, а зная тайный смысл многих предметов, хранящихся и расположенных внутри, предположил среди таких и наличие великой подзорной трубы, именуемой телескопом – не ту, что приставлял к глазу всякий астролог, но именно средство наблюдения за звездами, тот самый непостижимый размерами язык храма-колокола, надежно прикрученный к четырехскатной крыше, о коем рассказывал еще Хандога. С его помощью император разглядывал небесную твердь, в надежде лицезреть обитель богов или, того хуже, отправить туда своего прирученного демона в качестве злобного ответа Дьелю за полученные могущественные артефакты. Может, принадлежавшие самой Катамае, может, ее присным, но, как бы то ни было, под присмотром сестры сделанные.
Рядом с самодержцем находились главный советник и палач, на ступеньках храма – астролог, а на самой храмовой площади, выложенной базальтовыми и гранитными плитами, полукругом стояли стражи его величества. Они немного растерянно поглядывали по сторонам, не то в ожидании других зрителей, не то просто пытаясь понять и просчитать дальнейшие действия вседержителя, исходя из сложившейся обстановки – но пока безуспешно.
Абаим последним вошел в полукруг, и тот принял его, сомкнувшись. Император, помолчав немного, заговорил негромко, но эхо, многократно усиливавшееся благодаря умелому расположению строений на площади, разгулялось меж ними, отражаясь, теряясь и возвращаясь, буквально сходясь на вынесенной из врат дворца бронзовой плите, где уже лежало два меча, один против другого.
– Я получил сегодня утром карту жизни, составленную моим верным астрологом, – как-то безучастно начал государь свою речь. – И немало удивившись начертаниям, решил проверить ее самолично, чего прежде не делал, ибо доверял ему. Все сошлось, и это печальная новость как для меня, так и для дражайшего составителя гороскопа, ибо всем ведомо, насколько я не терплю скверных новостей. Посему мой астролог будет казнен, но несколько позже.
Он оглянулся на миг. Сабаней сошел еще на одну ступень и едва не оступился. Помочь ему оказалось некому, он нелепо взмахнул руками, крылья рукавов яркого узорчатого халата, казалось, хотели вознести его в небо, но не случилось. Он выпрямился. Все снова замерло.
– Карта предсказала мне следующее, – все тем же ровным голосом продолжал император. – Среди стражей моих есть мой злейший враг и преданнейший друг. И если друг не предаст меня, враг мой будет повержен. Увы, я пока не вижу среди вас моего врага, но и не желаю дожидаться мига, когда враг захочет нанести удар, пусть даже умозрительный, пока в его голове зародится сам замысел этого удара! – внезапная вспышка ярости охватила правителя, и тут же исчезла. – Я не намерен ждать так долго, а потому повелеваю стражам сражаться меж собой, до того момента, пока в живых не останется лишь мой единственный защитник, или пока он не будет повержен. Остаться должен только один. Я объявляю схватку выбора. Первыми выйдут Абаим и Хандога. Остальные, уйдите с поля.
Стражи молча повиновались. Астролог медленно поднялся на стилобат храма и присоединился к палачу и советнику.
Абаим огляделся по сторонам. Нет, больше никто не выйдет. На мгновение ему показалось, что в окне на женской половине дворца качнулась занавеска. Возможно, лишь показалось.
У императора было две жены, одна из рода весей, другая же получена им в качестве ответного дара за отправку войск для проведения карательных действий против населения на островах Сака́р и Твело́. Абаим не вдавался в подробности, что именно произошло в те не столь и далекие годы – кажется, туземцы подняли восстание, возмущенные не то насильственным обращением в чужую веру, не то налогами, не то постоянным отъемом земель в пользу чужой церкви, словом, дела запутанные, и никоим образом жителей самой империи не касавшиеся. Разве что во время той войны глашатаи на площадях всякий раз живописали победы доблестных воинов, приводили ужасающие цифири потерь туземцев, рисуя картины всеобщего хаоса и разрухи, особенно среди тамошних жалких и тщедушных вождей, что усердно искоренялись карательным корпусом. За несколько недель стремительной войны все было кончено: острова перешли под контроль сначала военачальника Заварзы, получившего за это звание младшего генерала, а затем одного из континентальных правителей, щедро одарившего империю золотом и мехами, а императора, ко всему прочему, красавицей женой и еще двумя или тремя наложницами. Об этом не возглашалось на площадях, но передавалось из уст в уста, в качестве особой гордости, от слуг, приближенных к простецам, жаждущим хоть так причаститься к императорской славе и могуществу.
Народ по тому времени очень тепло и с большим приятством относился к молодому императору, отчасти из-за того, что уж очень много казней устраивал новоиспеченный монарх, все больше над вельможными чинами, на потеху простецам, в качестве определенного уравнивания всех сословий перед лицом единого вседержителя. Вот только в последнее время еще перед восстанием нганасанов…
Нет, это определенно не ветер, занавеску качнула женская рука. И почему ему думается сейчас о ней, непонятно. Абаим встряхнулся. Надо готовиться к битве, а не рассуждать.
Страж несколько раз встречался с подаренной за карательный поход супругой владыки. Ну как, встречался… видел, когда паланкин проносили мимо, в дни, означенные ей для прогулки. Ладно, попасть в Тайный замок не всякому вельможе невозможно, но еще и доступ на женскую половину, где проживали жены и наложницы самодержца, запрещен всем, кроме самого господина императора и нескольких евнухов. И только во время прогулок возможно, хотя бы умозрительно, увидеть небесный лик супруги.
Кажется, пару раз ловил на себе ее взгляд… думал, что ловит, ведь ей также запрещено не только встречаться с мужчинами, но лицезреть кого-то, кроме мужа и повелителя. Посему, когда ее паланкин выносили из Тайного замка, простецам обязывалось падать ниц, дабы не видеть ничего, кроме ног носильщиков. Даже жителям дорогих домов, мимо которых она проезжала, запрещалось открывать ставни. Будучи сотником, он охранял часть ее пути – от галереи до моста – и иной раз не мог не посмотреть в сторону неспешно проплывавших окон, забранных изящной бронзовой решеткой, изображающей розовые кусты, и закрытых газовой тканью. И несколько раз видел, определенно видел, как она поднимала голову и смотрела в его сторону. Вглядываясь в полутьму паланкина, он не мог ошибиться.
Наверное, еще одна причина, по которой он отправился пытать судьбу, воистину пытать, ибо стать ближе не значило получить доступ. За месяц, проведенный в Тайном замке, он так и не повидал ее, нигде и никак. Возможно, она сама хоть раз да высмотрела нового начальника стражи, даже скорее всего. Как и теперь следила за ним, за его поединком. Абаим тоже не хотел ошибаться в этом.
Император хлопнул в ладоши, Абаим очнулся, вспомнил о долге, чести и правилах. А еще о ней и о вчерашнем вечере, – все сплелось в голове, все смешалось, но, смешавшись, и выветрилось немедля, стоило ему сделать первый шаг по направлению к стене.
Правила схватки выбора просты и понятны, ничего хитрого, никаких подвохов, только сила и скорость. Противники расходятся на расстояние в тридцать локтей от бронзовой плиты, по сигналу императора каждый стремится первым добежать до меча, и обретя это мгновенное преимущество, старается не дать сопернику завладеть своим оружием, или первым же ударом убить его. В нынешнем случае, последнее. И надо же так случиться, что именно против Хандоги поставили его. Но если император полагает…
Тот подал сигнал, мысли исчезли. Оба, отойдя на заданное расстояние, изготовились к рывку, а по сигналу тотчас бросились к разложенным на плите мечам. Начальник стражи еще успел заметить, что его заместитель не совсем в форме, что неровно дышит, не пришел в себя полностью после битвы с мятежниками, и, кажется, не слишком готов к подобному испытанию…
Абаим все сделал неправильно. Умом он понимал невозможность, непостижимость своих поступков, но никак не мог остановиться. Будто неведомая сила подхватила его и понесла вперед.
Он первым достиг бронзовой плиты, на несколько шагов опередив Хандогу. Зрители невольно ахнули, когда главный страж схватил предназначавшийся ему меч и ударил ногой по острию соседнего, так что, описав дугу, рукоять того легла Абаиму в левую руку. Исход стал очевиден, противники не имели никакой защиты от заготовленного оружия, никто и предположить не мог, что вызов к императору может означать подобное испытание. Да и предположив, вряд ли посмели надеть доспехи – все одно, господин приказал бы их снять. Ведь он спешил выявить врага и друга, а значит, долгие поединки устраивать государю ни к чему. Сегодня днем его еще ждет казнь младшего генерала Заварзы и обед с послом колониального архипелага Сакар и Твело, того самого, который покорял ради золота и новой жены младший генерал. А вечером традиционный обряд омовения в бане, а после, по совету астролога, посещение покоев первой жены. Она, единственная, даровала ему наследников. Странно, что вторая, сакарка, все еще жива. Ведь есть еще наследники от восьми из двенадцати наложниц. В том случае, если те рожали первенцев девочек, то приговаривались, к условному побиванию горящими угольями, становящемуся реальной казнью в случае повторения подобного. Жена же и вовсе не имела права родить дочку первой.
В тот миг, когда оба меча оказались в руках, ему снова показалось, как занавеси дернулись. Абаим перехватил меч Хандоги, взяв его, точно копье, и что было сил метнул – но не в противника. Будто молния пронизала сгустившийся от напряжения и наступающей жары воздух. И разрядилась кровавым пятном на белоснежном кафтане государя.
Мгновенное замешательство, все остолбенели. Кажется, действие Абаима показалось нелепой, детской выходкой, за которой сейчас же, немедля, последует расплата. Вот в этот миг. Нет, так в последующий за ним. Или в наступивший после.
Но песчинки времени просыпались, и просыпались – и все впустую. Ничего не произошло ни в следующий миг, ни через один. Абаим, все так же державший меч наизготовку, пристально смотрел на императора, император отвечал таким же взглядом; да и Хандога, вцепившийся в бронзу плиты, не мог отвести взора от господина, равно как и прочие собравшиеся, ожидавшие неминуемой бури.
Но тут случилось непредвиденное. Император захрипел и стал клониться назад, а затем тяжело, плашмя рухнул на мраморные плиты храма, подняв едва заметное облачко пыли. Вонзившийся точно в сердце меч от удара чуть выскочил из раны, показав всем собравшимся священную кровь на своем острие.
И снова ватная тишь. И все те же неотрывные взгляды, сошедшиеся на поверженном господине и властителе. Один только астролог – сколько перед этим времени прошло, никому точно не известно, – первым сумел преодолеть себя и, подойдя к павшему и склонившись над ним, убедился уже в очевидном. И, разогнувшись, тихо произнес:
– Император умер. Как и было предсказано, – и далее чуть громче. – Слава императору.
Вместо того, чтобы упереться в небо, тем самым, напоминая кого-то из дальней родни только что убитого, тонкий длинный палец астролога буквально вонзился в Абаима. Почтенный Сабаней медленно преклонил колени. Среди собравшихся снова возникло недолгое замешательство, после чего его примеру последовал главный советник, а за ним уже все присутствовавшие.
И только Хандога, растерянный, обомлевший, остался стоять, опираясь на бронзовую плиту и взирая на труп.
Глава 5
Храмовая площадь по-прежнему пустовала, хотя, казалось, бездна времени утекла песком меж пальцев. И только окно женской половины приоткрылось – на ладонь, едва ли больше. Абаим бездвижно стоял, глядя на дрогнувшие занавеси, покуда к нему не спустился астролог. И указав на окно, тихо произнес:
– Пора действовать, господин, – Абаим недоуменно посмотрел на него, тот снова указал на женскую половину дворца. – Император должен править единолично, как и подобает истинному правителю, – и его взгляд упал на второй меч, что все еще держал в руках бывший начальник стражи.
Абаим немедля понял его не высказанные вслух мысли, однако, никак не мог пошевелиться, дабы последовать им. Тогда Хандога повалился перед своим новоиспеченным господином. Меньше всего некоронованный правитель ожидал подобного.
– Прикажи пойти с тобой, господин. Все взять на себя. Показать свою преданность новому владыке.
– Показать преданность, – стража как снопы, переползши с прежнего места, рухнула к его ногам. Эхо нестройных голосов разнеслось по площади, заметавшись, вернулось вскриками и шепотами, точно насмехаясь над нежданно обретшим неслыханную власть и могущество. Абаим повертел головой, куснул губы, сжал в руке меч. Со стороны дворца приемов выбежали вооруженные служки, судя по одеждам, принадлежащие советнику, видно, по сигналу почтенного Цвы́ля. В самой женской половине тоже зашевелились, а значит, времени осталось немного. Пока Тайный замок еще хранит свою страшную тайну.
Абаим наконец пришел в себя и кивнул собравшимся. Стража бросилась на женскую половину, главный советник свистнул слуг. «И откуда у него столько? – успел удивиться бывший начальник стражи, – Вроде бы за весь месяц не попадались на глаза, а тут не один десяток разом». Цвыль, не растерявшись, будто все происшедшее входило в его намерения, приказал тотчас окружить дворец и, поубивав евнухов, сторожащих подземелья, удержать находящихся во дворце от побега. Абаим отчего-то ничуть не удивился, с какой скоростью был выполнен приказ, как быстро слуги окружили дворец, откуда взяли оружие, да почему вообще оказались столь хорошо подготовлены, вырезая и стражей нравственности и чистоты, и заточенных во дворце жен и наложниц, да и самих наследников. Последним всегда везло меньше: шутка сказать, но указом деда покойного полубога они вообще лишались права покидать Тайный дворец, пока отец не укажет на одного, коему надлежит стать продолжателем рода. В этом случае иным отпрыскам оставалось либо бежать как можно дальше из Тайгии, либо сгинуть столь же быстро, как сейчас.
Палач присоединился к ним, широко шагая позади Абаима, он что-то насвистывал себе под нос, последнего это раздражало, но одернуть истязателя он не смел. Так они и вошли в покои – один с обнаженным мечом, беспрестанно озиравшийся, другой, насвистывая про себя надоедный мотивчик и останавливаясь лишь, чтобы присвистнуть, увидев очередную обнаженную девицу, нарисованную на штукатурке или шелках.
– Ну чисто дом терпимости, – наконец, восхищенно произнес он, не обращая внимания на трупы детей, валявшихся то там, то здесь, а через некоторые попросту перешагивая. Не выдержав, Абаим одернул его, приказав замолчать, а сам поднялся на третий этаж – туда еще не добрались стражи, и там приоткрывалось знакомое окно.
Он едва не поскользнулся в луже крови, натекшей из трех наложниц, коим бездушно взрезали животы торопливые стражи, побросали кучей, словно скирду, и пошли дальше, – а кровь все еще вытекала, собираясь в большую лужу прямо перед лестницей. Коридор из комнат женской половины уходил в неведомую даль, Абаим лишь бросил взгляд в ту сторону, направляясь к лестнице. Первый этаж дворца принадлежал отпрыскам императора, второй – наложницам, третий неровно поделили две жены, северянка взяла примерно три четверти помещений, жительница Сакара – оставшиеся четыре комнаты. Откуда он это узнал, никогда здесь не бывая? Все просто, неделю назад тщательно расспрашивал стражей, охранявших женщин и детей от нападения нганасанов, охранявших тщательно, но по счастью, напрасно. Когда же эта резня, волею ныне покойного императора, подошла к концу, Абаим вызвал к себе старшего евнуха, того самого, о чей труп едва не споткнулся при входе в женскую половину, и долго выяснял, что происходило во дворце, выведывая все больше о сакарке. Так и узнал, где расположена ее спальня. Оттуда выглядывала она, когда покойный дал сигнал к началу своей смерти, туда и устремился Абаим, движимый единственным желанием лицезреть свою недостижимую – о большем он ни прежде, ни сейчас мечтать не смел.
– Картли́ не трогать! – крикнул он подбегавшим слугам главного советника – ну повсюду они, кишат, ровно муравьи, рыжие муравьи, охрана в терракотовых кожаных нагрудниках, покрытых тяжелыми стальными квадратами, с саблями и кинжалами, как нельзя более подходящими для ближнего боя, вернее, избиения. – Вы слышали мой приказ?
Молчание. Кто-то, очевидно, сотник, остановился и ответил: «Да, господин», – не забыв поклониться в ноги. Он еще подумал, понял ли его воин, ведь это не имя жены, а прозвание, под которым император объявил ее супругой своей.
Еще раз вспомнив о ней, Абаим вздрогнул – что-то загромыхало внизу. Он спешно выглянул в окно. Это уже люди самого звездочета перекрыли площадь перед храмом, часть вошла внутрь и запалила здание, а другая за это время успела вынести что-то, складывая награбленное добро ворохом прямо на стилобат, невдалеке от одиноко лежащего трупа, который до сих пор никто не потрудился убрать.
Все верно. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что произошло в последние дни. Каждый боялся, проиграв, потерять все, потому каждый привел своих людей в Тайный замок. Абаим резко отодвинулся от окна, едва не столкнувшись с палачом, почтительно уступившим ему дорогу. Значит, не просто в заговоре он оказался, но в самом его центре, движущей силой, сутью и основой. И в таком тонком заговоре, какой только и возможен против столь могущественного в ведовстве императора и какой только в силах осуществить помощники истинного владетеля земель. Не просто через третье лицо, но через лицо, ни о чем не ведающее, не догадывающееся даже. До самого последнего момента.
Почему-то вспомнился его старый учитель, седовласый Кула́й, не раз говоривший, что воинам приходится исполнять приказы тех, кто на деле является точно такой же куклой в чужих руках. Абаима дрожь пробрала от этой мысли. Постаравшись выкинуть поскорее ее из головы, он подошел к комнатам, занимаемым сакаркой, остановился, перевел дух, прежде чем потянуть ручку двери на себя. Снова остановился, проверяя, нет ли крови… Нет, крови не оказалось.
Дверь чуть слышно заскрипела, он невольно вздрогнул. Заглянул внутрь и тут же отшатнулся, едва не столкнувшись лицом к лицу с той, о которой, если и смел думать, то самое отвлеченное, всякий раз напоминая себе, кто она и чьей супругой является, дабы не помыслить лишнего, не посметь подумать, – хотя, что говорить, думалось все равно, несмотря на запреты. И сны, их ведь тоже невозможно проверять простому смертному, разве что магу, что в сновидческих делах умудрен с младых ногтей.
Мысли снова смешались, он замер. Замерла и Картли, глядя на него, вцепившись, будто утопающий в соломинку, взглядом в его глаза, ища в них предначертанную судьбу. Еще миг или…
Невольно он отвел взор, отпуская напряжение, во мгновение ока возникшее меж ними. Взгляд остановился на полной груди, стянутой узкой рубашкой и покрытой безразмерным халатом, в коем надлежало появляться жене императора перед евнухами и прочей челядью, но даже в нем она выглядела… Абаим с трудом совладал с нахлынувшими чувствами. Равно как и Картли, ухватившаяся за дверной косяк, внезапно ослабев, устало согнулась, глядя под ноги, все поняв разом и постигнув, смиряясь с новым своим предназначением – мужской взгляд слишком понятен и очевиден, как бы ни старался скрыть его Абаим, чтобы задаваться лишними вопросами о дальнейшей судьбе.
Чей-то истошный крик привел их в чувство. Внизу по-прежнему убивали, но уже тише. Звон сабель, прежде слышимый постоянно под ухом, теперь удалялся в конец второго этажа. Какое-то время пройдет, и шум борьбы и предсмертные вопли стихнут, остановив биение многих сердец окончательно и бесповоротно. Старых, юных, полных жизнью, так и не познавшей ее: для рубящих направо и налево это не имело значения. Слуги выполняли приказ. Даже не так… Они просто работали на нового императора, пусть еще не взошедшего на престол, но что может помешать после этого почти обязательного, какого-то животного действа Абаиму стать государем всей Тайгии? Раз на него сделана ставка самыми могущественными людьми империи, решившими сместить полубога и поставить на его место новое светило, горевшее не столь ослепительно ярко и послушное в их умелых руках.
Он отчего-то вспомнил, как молодой лев, изгоняя старого, убивает весь молодняк, что кормят львицы. Давно это было, почти двенадцать лет назад, в его первый поход на самый юг, на княжество Го́тию, присоединенное тогда к Островной империи. Возрастом и характером схожий с Хандогой, убеленный сединами ветеран Кулай, начавший свое служение еще при деде убитого полубога, рассказывал множество поучительных историй безусому юнцу, только что забритому в армию. Абаим происходил из крестьян и, вытянув жребий, вместе с еще тремя парнями из деревни отправился на двадцатипятилетнее служение во славу отца-императора, а затем и его сына.
Одна из историй повествовала о повадках горных львов, что во множестве водились на холмах и в низинах северо-восточной части острова, и от которых войскам императора доставалось почти как от лучников готийцев. И тогда эта история вызвала отвращение у Абаима, и сейчас, уродливо повторившись, заставила морозец пройтись по спине. Он куснул губы, торопливо оглянувшись. И снова воззрился на Картли.
А ведь дед убитого им полубога в точности так же занял трон, положив в день восшествия на престол всех, до кого смог тогда дотянуться. Не многим же он отличается от прародителя прежней династии, подумалось Абаиму. С железистым привкусом крови во рту он, замерев, смотрел на Картли, вдруг увидев неподдельный страх в ее очах.
– Не бойся, – произнес он глухо, но слова никак не соответствовали тону, коими были произнесены. – Никто не тронет тебя. Я отдал приказ.
– Теперь ты приказываешь, – впервые он услышал ее голос, нежданно глухой, точно хрустальный колоколец враз покрылся множеством трещин. – Какой приказ будет отдан для меня, мой господин?
И снова пристально посмотрела в его глаза. И снова Абаим не смог выдержать ее взгляд.
– Пока никакого. Жди здесь, я приду к тебе позже.
Но вот остаться верным собственному приказу он никак не мог. Стоял в дверях и, нежданно осмелев, пожирал ее взглядом. Как пожирает мужчина женщину, по праву принадлежащую ему и никому больше. Как горный лев жаждет молодую львицу, издали почувствовав запах ее течки. Но и в то же время во взгляде отсутствовало, наверное, главное – истовое желание, лишь немедленное удовлетворение которого принесет краткое облегчение.
Абаим вздохнул, она враз все поняла. И нежданно посмела задать вопрос:
– Не будет ли мне позволено посетить свою наставницу, господин? Послы моего государства прибыли с визитом к моему… Вероятно, ты захочешь увидеться с ними сегодня, в назначенный час. Или определишь новый.
– Наверное, – он не думал, что говорит, мысли были подле Картли, но принадлежали не разуму, чувствам. – Наверное, мне стоит… – и замолчал, внезапно поняв, что жена императора не должна, не может знать ничего такого, о чем говорит сакарка, просто потому что ее обязанности сводятся к другому. Политика, даже если она касается бывшей ее страны, ныне изувеченной чужими сапогами, удел мужчин. Ее же забота – рождение и воспитание потомства, услаждение господина музыкой, сложением стихов и песен. Мать сгинувшего полубога, детей которого сейчас добивают в дальнем конце анфилады, была известной поэтессой. Тайна сия раскрылась лишь после ее преждевременной смерти. Сын не хотел хоть малейшей огласки, не выпускал, как казалось, рукописей из рук. Да вот только стихи его матери, подписанные затейливым псевдонимом Обо́ра, переписывали во многих мастерских по стране, а затем, писанные, на бересте листы зачитывали, передавая из рук в руки. Абаим не читал, но слышал, что тонкая лиричная душа матери полубога находила свое истинное отражение в прекраснейшем из словесных искусств. Под псевдонимом ее душа нашла множество поклонников по всей империи.
