Кирилл Берендеев
Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей
Сколько мы уже не виделись? Семь лет без малого, как Эней отправился в свое неведомое странствие, хуже всего то, что при схожих с именитым тезкой обстоятельствах. Супруга обожала Вергилия, странно, наверное, для убежденной христианки, но имя нашему сыну дала именно Мария. Как годом ранее она уговорила меня ходить в церковь, крещеного господином молодого вольноотпущенника, только ищущего свое место в жизни и не ведающего толком, к кому и чему прилепиться, но ощущавшего в том величайшую потребность.
Эней вырос любознательным, искал он себя долго, я старался ему не мешать, памятуя, какого это иметь ношу, тянущую не только тебя, но и весь род твой. К счастью, Горгий отпустил всех незадолго перед своей кончиной, удивительное дело, в городе единственно мы, бывшие рабы, имели право выбора призвания. Тем более, удивительно, но схожая лазейка оказалась предусмотрена и для моего сына – я был вольнонаемным служащим при народном собрании, пусть и давно уже не собиравшимся, не входил ни в одну из курий, а потому не имел хомута профессии счетовода, обязывающей Энея хоть в чем-то.
Сын и искал призвание – столярничал с Бером и его сестрой, после охотился с Аргаитом и одноглазым Горацием. Но затем вернулся к моему другу и приохотился к резьбе по дереву. Сперва мастерил игрушки, вот только детей в поселении было мало, сейчас и подавно наперечет, неудивительно, что себя он никак не мог найти. Не раз просил благословения у меня отправиться в столицу диоцеза, искать там удачу, я боялся – дороги и прежде были неспокойны, что говорить о теперешних временах, всячески отговаривал. После Эней, как и подобает великому своему тезке, попросту бежал, видимо, сговорившись с другими юношами – из города их ушло шестеро, все хорошие ученики. В городе больше всего печалились о побеге Артемизия, ученика Сафрака, нашего покойного лекаря. А об уходе Энея больше других жалел Бер, которого я приставил к тому наставником. Парень был действительно одарен, хвала Минерве. Или кто там у христиан? Мария давно не с нами, пусть будет моя богиня.
Странно, что она позволяла мне веровать в чуждых богов. Верно, любила до самозабвения, жаль, что я так и не смог выразить это ей достойным образом. Смог лишь отпустить ее в царство мертвых, наверное, это хоть что-то да скажет о моих к ней чувствах.
И к Энею. Я давно его простил и сейчас терпеливо жду возвращения, не надеясь, но все равно веря, что рано или поздно он появится на пороге. Неважно, с повинной или нет. Мне хочется увидеть его.
И вот ведь странно, если б я оставался рабом, верно, не мучился бы подобными мыслями, напротив. Продай Горгий Энея, я бы лишь молился, чтоб на новом месте ему было столь же тепло, как мне на моем нынешнем, ни о чем больше не мечтая, не надеясь, не веря.
Свобода навевает свои мысли и тревоги.
Сейчас еще подумалось, совсем неуместное. Просто мысль, пришедшая в голову, надеюсь, никто ее не увидит, как прочих моих записей, создаваемых даже непонятно, с какой целью – рассказать самому себе о жизни? Или кому-то еще, из грядущего? Столько раз задавался вопросом, но ни к чему это не приводило. Пусть так и будет.
Я грешной мыслью сравнил себя с покойным императором Феодосием, отцом нынешнего августа. Не потому ли его сын казнил Стилихона, верного слугу и защитника империи, что власть и наставления того так пресытили Флавия Гонория, что август почитал единственно возможным раз и навсегда избавиться от своего учителя, вполне возможно, почитавшего себя большим, чем есть, воспитателем? Или может, потому, что тот являлся соправителем, с которым стало невыносимо считаться, тем более, когда дочери Стилихона стали женами Гонория. Обвинение в предательстве и мздоимстве пришлись как нельзя кстати. Жаль, неведом мне новый Тацит, верно, еще не родился великий историк, или уже появился на свет, но еще не написал главного своего труда. Да и что мое предположение – так, отблеск сознания, мимолетная мысль, скорее всего, неверная. Просто думка о непостижимом.
Канун календ июля (30 июня)
Хельга родила долгожданного первенца. Дважды перед этим она была на сносях, но оба раза дело заканчивалось выкидышами. Теперь радость, малыш крепенький, здоровый и, по слухам, похож на отца. Во всяком случае, так заявила Анастасия повитуха, жена Клементия. Она в городе одна осталась, кто этим занимается, но поскольку наши матроны рожать стали редко, дел у попадьи немного. У нее самой уже двое, младшую тоже назвали Анастасией.
С женскими именами у христиан большие трудности. Спрашивается, зачем надо давать женщинам имена собственные, коли небогат их выбор. Обычно девочек нарекают либо Марией, в честь богоматери бога-сына, а не кого-то из великих консулов времен республики, либо Анной, в честь полубогини-бабушки, либо, как поповну, Анастасией, в честь воскресения самого Христа. Встречаются еще Сары, в честь жены одного пророка, но это уже редкость. Хотя, что я – до самого недавнего времени и у римского гражданина оставался невеликим выбор имен для наследника: исконных всего восемнадцать, а заимствования особо не приветствовались. Это готам хорошо, они, пусть и обращенные, всегда нарекают по собственному богатому словарю.
Арминий отметил рождение первенца, его еще не нарекли, по традиции отложили на восьмой день, но большие торжества пришлось свернуть – под вечер неожиданно скончался Афанасий. Нет, не совсем нежданно, старик последнее время был плох, а лето выдалось жарким, под конец июня парило несусветно, но небеса нести долгожданную прохладу дождями отказывались, если облака и появлялись, то вскорости исчезали, так и не подарив живительной влаги. Если так и дальше пойдет, нас снова ждет неурожай ржи и пшеницы, колос налился, а еще одна такая неделя, начнет осыпаться недозрелым.
Вот и старика прихватила жара. Последние недели он редко показывался на людях, за ним ухаживала племянница Флавия, вот странно, что ей христианского имени из приведенного выше списка не выдали. Растерянная, но, кажется, не сильно расстроенная случившимся Флавия вышла к празднующим – а для многих такое событие стало поводом забыть о новых налогах, войнах и варварах, хорошенько надравшись, – и огорошила. Веселье тотчас стихло.
Сейчас мне думается, случись все наоборот – утром смерть, а вечером рождение, и народ бы, позабыв смурного, сумасбродного старика, вовсю предавался бы веселию. Курион, поздравляя десятника, только заговорил о будущем и его и семьи и всего нашего поселения, как явилась Флавия с известием. Он осекся, замолчал на полуслове и покинул нас, запершись у себя. Когда я зашел к Евсевию, тот пил неразбавленное вино и бормотал что-то под нос. Как выяснилось, пережевывал те же мысли, что и я сам.
«Вот только хотел сказать, что город наш, забыв прежние, возрождается, как на тебе, – говорил он, плохо владея языком и заметно захмелев. – Дурной старик, чего подождать не мог. – И чуть помолчав, прибавил: – А ведь мы с ним почти ровесники. Жалко Афанасия, кабы не та простуда, тянул свою лямку дальше, а вот как вышло. И жену у меня увел, и дети давно бросили, одна Флавия осталась. И потешались над ним…».
Он снова налил чарку, не предлагая мне, выпил залпом.
Иды июля (15 июля)
Снова прибавление у гуннов, на этот раз девочка. И тоже головку немедля перепеленали. Оказывается, у них поверье – никто, кроме шамана и родителей, не имеет права видеть младенчика с неперевязанной тряпкой головой, со здоровым черепом. Иначе духи прогневаются и заберут его к себе в подземный мир.
Во всяком случае, так утверждала Хельга, а она все это вызнавала у гуннских матрон, понятия не имею, зачем это ей надо. Но перед тем, как родить, она все больше стала присматриваться к гуннкам. Иногда, стоя подле священной оградки, что-то спрашивала, поджидая, когда к ней кто выйдет и поговорит. Она одна, кто общается с ними, кроме, понятно, куриона. Да и того слушают лишь по надобности и отвечают по необходимости – один шаман с ним заговаривает, видимо, он только и знает греческий – разговор меж ними ведется всегда на языке Гомера. Верно, эти гунны шли через Сирию и Грецию к нам, Видигойя говорил, что варвары и жителям Романии покоя не дают. Странно, что он называет их так, ведь, он и сам для римлян варвар. Но видимо, совершенно романизировался.
Днем ранее снова наезжали гунны, мне показалось, те же самые, что были у нас в прошлый раз. Объявили, что к осени прибудут еще семьи, а заодно дали понять Видигойе, чтоб его отряды не особенно далеко выбирались за пределы городка, уж точно не дальше окрестных деревень. Дороги теперь под охраной гуннских разъездов, так надежнее.
«Вот уж не знаю, Луций, плакать или смеяться этому, – сказал сотник мне тем же вечером, когда я зашел к нему. – Вроде, нам работы меньше, а с другой стороны, теперь мы в городе, как в мышеловке – поди выберись. И оружие у них новенькое, только из кузницы, успел разглядеть. Не свое, все наше, глаз на этот счет у меня наметан».
Снова стал вспоминать, как их сотня осаждала город. Рассказал, что все погибшие и раненые тогда только от их стрел, всадники они потрясающие, из луков попадают с закрытыми глазами. Можно сказать, повезло, что к той сотне подкрепления не пришло, а сами они не стали с нами связываться.
Не знаю, что у него на душе в те минуты было, но кошки явно скребли.
Пятый день перед календами августа (28 июля)
Через нас проезжал на большую войну готский отряд римлян, приходится уточнять, ибо не все германцы воюют за императора. Ночевать не стали, не решились или спешили, их военачальник подъехал к стенам и приказав воинам продолжать движение, переговорил с Видигойей. Разговор вышел кратким. После него Видигойя еще долго стоял на стене, вглядываясь в проходящих пехотинцев. Тем временем, у стен стали собираться горожане, стража хоть и отворила ворота в знак мира, но к проходящим не подпускала, чтоб не мешать. Хотя две или три матроны все же прорвались сквозь призрачное оцепление, подбегали к уставшим центурионам, подносили цветы, воинам подавали воды. Священник, конечно, тоже не потерялся, вышел на стену, благословлял оттуда, ему отвечали что-то по-готски, неразборчиво. Дочка Сигерика, ей недавно четырнадцать исполнилось, подбежала к готскому полководцу с венком ромашек, тот склонился, а приняв дар, отсалютовал ей. Снова подъехал к Видигойе, что-то коротко ему сказал и унесся прочь. А дальше шли немногочисленные обозы.
Вечером, когда колонны скрылись в лесу, начальник гарнизона приказал жечь огни и еще долго не покидал стен, вглядываясь в дальний лес. Вроде бы ему отвечали огнями оттуда, но не уверен точно, ночь выдалась безлунной, я мог и ошибиться, – зрение в темноте нередко подводило.
Когда Видигойя вернулся со своего поста, я спросил, что слышно про Алариха; начальник гарнизона помрачнел.
«Еще как слышно. Уже в предместьях Рима бесчинствует. Не по себе мне от того, что там происходит, даже не знаю, надо ли рассказывать про это горожанам. Не те вести, которым обрадуешься. Многие готские вожди к нему примкнули, из восточных и южных самая малость еще готова августа защищать, остальные идут к Алариху. Войско у него громадное, никак не меньше семи-восьми легионов, – Видигойя даже по отношению к воинствам, не признававшим римский армейский устав, использовал знакомые ему термины. – Все злые, все хотят мстить. Север Италии им уже разорен».
Я похолодел. Кивнул в сторону ушедших воинов, но нет, пока они шли сразиться с бесчинствующими ордами. Во всяком случае, так решил полководец. Но настроения даже в его легионе самые разные, он не скрывал этого – мало, кто из готов хочет сражаться за Рим.
«К Алариху рабы бегут со всех предместий, – продолжал рассказ Видигойя, – из Иллирии, Далмации7, Галлии, Норика8, с юга полуострова; да разве только рабы… Луций, ты ведь знаешь, как у нас обирают плебс, колонов, даже состоятельных горожан. Я боюсь…», – но чего именно, центурион предпочел не говорить. Замолчал на полуслове, после поднялся и, не простившись, покинул меня. Через час с небольшим я видел его на форуме, Видигойя рассказывал горожанам в общих чертах о случившемся, напирая больше на ту неоценимую помощь Флавию Гонорию, что полдня шла мимо нашего города. Его слушали с большим вниманием, кто-то восторгался готскими воинами, кто-то благословлял. Отец Клементий тут как тут, тоже говорил самое обнадеживающее, будто знал больше центуриона. Впрочем, он ведь на всеведающего бога полагался. Видигойя с ним не спорил, отвечал, уверял в силе и верности проходивших, пусть и не в римских одеяниях. Ручался за их стойкость и отвагу. Клял Алариха, хотя мог бы и не делать этого, нашего гарнизонного никогда с вождем готов не сравнивали. Видигойя в тот вечер говорил против обыкновения много, но слышал ли он себя сам?
Девятый день перед календами сентября (24 августа)
Урожай отнял все время, хвала Сатурну, даровавшему дожди, когда уж не ждали. Стало не до записей, вернее, занимался другими – городок ожил, распахнул двери амбаров, стал запасаться на долгую зиму. Провианта к концу весны оставалось немного, в обрез до первых урожаев, но горожане все одно старались не экономить даже в лихую годину недорода, кивая на римское хлебосольство. Но кто из них был подлинным италиком? Я затруднялся ответить. Вольноотпущенники же и вовсе своих корней не ведают, мне отец рассказывал лишь, что наших предков полонили во время восстания в Нарбонской Галлии, но были ли мы туземцами или прибывшими римлянами-провинциалами, сказать затруднялся. Говорил, что слышал это от деда, будто и род наш прежде почитался богатым и преуспевающим, и предки попали в рабство случайно, по недоразумению, но так все говорят своим детям, чтоб те во что-то безнадежно верили.
Когда урожай был собран, нас навестил сам нунций. Возок с ним прибыл ранним утром, произведя на горожан немалое удивление, на меня особенно, я еще помнил, что такие четырехколесные повозки служили прежде для почтовых надобностей и перевозки плебеев, не имевших денег на собственных лошадей. Раньше, отец рассказывал, дорожные станции стояли через каждый день пути9, а в нашей глуши, через два дня, развозя послания и письма, а еще рескрипты и постановления из Рима, знакомя курионов с новыми налогами, указами и уложениями. Часто с ними приезжали и торгаши, из тех, что поплоше, а потому прибытие такого возка всегда вызывало оживление, особенно, у детей. Помню, как в детстве выглядывал такой возок, в котором часто прибывал хромой Главк, торговавший вразнос сладостями в разных поселениях к северу от столицы нашего диоцеза. Дети в нем души не чаяли. Странно, что и на меня тогда он оказывал такое неизгладимое впечатление – нам, рабам и детям рабов, запрещалось выходить из поместья Горгия. Да и на что бы я купил сладости? Но тот странный дух сопричастности, что присущ всем детям при виде лотка со сладостями, касался и меня. И я тоже ждал Главка.
В этом возке прибыл всего один пассажир, сам нунций. Разумеется, в сопровождении дюжины гуннских всадников, тоже нарядно одетых, но взиравших на путника свысока и не только из-за роста крепких коней. Одетый во все фиолетовое, ровно сенатор, он выбрался наружу, слегка пошатываясь: дорога долгая, тряская, а лет ему немало, за шестьдесят. Возок его был раскрашен так же фиолетовым и красным, а окна еще и расписаны резными наличниками редкой красоты, изображавшими святых и страсти Христовы. У меня даже сердце захолонуло, неужто, Эней постарался?
Я долго крутился возле нунция, жаждая, но не решаясь спросить о сыне. Да тот и не видел меня, возле папского посланника и так собрался чуть не весь город. Кроме гуннов, конечно, и самых отъявленных язычников, которые, не скрываясь, стояли поодаль небольшими группками. С времен Юлиана Отступника у нас всегда находились таковые, священники старались смотреть на их присутствие сквозь пальцы, – граница рядом, а за ней христиане в меньшинстве. Да и потом, Аларих сам поборник Христа, а что вытворяет с единоверцами. Наши же отщепенцы, чаще всего, влиятельные горожане, пусть и из пришлых, но ведь римляне. Да и живут тихо, свою веру не выказывая. Я вот, хоть и крещен еще самим Горгием, тоже не вылезал никогда с мнением о богах и их детях. Горгий, убежденный последователь Ария, крестил всех своих немедля – что рабов, что домочадцев.
Вот и нунций как пришел в себя и отобедал, снова вышел на площадь с воззванием. Клементий, и без того крутившийся возле представителя святого престола, уже собрал толпу пространными речами о необходимости духовного вспомоществования битве, разразившейся между государем, истинным адептом православия и невеждой Аларихом, отрицавшем равнозначность святой троицы; он имел в виду единство в силе и славе обоих богов христианства и некое их нематериальное воплощение, именуемое духом, в которое не то один из них, не то оба периодически перевоплощались. Вот сколько ни силился, но не мог постичь этого догмата. Клементий же, хитрована, сам расставлявший христианских богов по иерархии от отца к духу, тут вдруг переметнулся на другую сторону, видимо, другой папа взошел на престол и стал иначе толковать писание. Впрочем, это никого не смутило, все равно суть спора о троице понимали лишь сами священники.
Нунций, приосанившись, вышел вперед и принялся нараспев пересказывать новости: сообщил, сколько германских племен остались верны Флавию Гонорию, а после радостно сообщил, что хоть Аларих и осадил Рим, но двинуться дальше и подступиться ни к августу, ни к папе, запертым в Равенне, не решается, ибо их защищает сам господь бог, без уточнения, какой именно, очевидно, самый главный. Сейчас же нунций, как посланник святого престола, просит горожан присоединиться к мессе и отслужить молебен во здравие императора и его спасение от богопротивного нечестивца.
Его короткая речь произвела самое скверное впечатление, особенно, после того, как нунций, не сдержавшись, назвал Гонория «божественным августом» – до сей минуты подобный титул принадлежал только одному правителю, и явно не нынешнему. Площадь потихоньку осиротела. Но на службу собрались все, включая и самых ярых нехристей, пришел и я. Городок опустел, только гунны остались в стороне. Впихиваясь в притвор церкви, переделанной из большого храма Юпитера, я видел, как они, против обычая, выбрались с огороженной земли и с интересом взирали на наши благонравные деяния.
Я молился со всеми. Нунций обнаружил неплохой голос, хоть и оказался скверный оратором, видимо, поняв ошибку, он только читал молитвы и пел. Я же слушал и не слышал его, целиком поглощенный собственными мыслями. Одни боги знают, кому я молился, просто просил услышать нунция, помочь императору, а еще пуще того – сохранить Рим, не только город, в котором, кажется, начинался уже голод и подступала холера, вечная спутница войны, но и жизни жителей его, окрестностей, Италии, всей империи. Уберечь и сохранить Энея, где бы он ни был, что бы ни делал. И пусть он уже, блудный сын, вернется домой.
Многие молились как и я, не пойми кому. Просто просили, умоляли, улещивали своих богов в унисон с остальными. Песни уносились под своды, выбирались через барабан на крыши, растворялись в жарком недвижном воздухе ясного полудня, обрамленного, будто в общее настроение, черными подступающими тучами – собиралась гроза, заметно парило. В церкви была подлинная душегубка.
Наконец, служба закончилась. Расходились тихо, молча. Тишина в городе долго не нарушалась, вплоть до самой грозы, разразившейся к концу жаркого, душного дня.
Календы сентября (1 сентября)
В доме народных собраний кончилась бумага. Сами мы ее никогда не производили, а нынче, когда почтовая служба пришла в полный упадок, ее завозили последний раз… даже не помню, когда. Курион приказал экономить, писать на обратной стороне других листов, а после, посовещавшись с отцом Клементием, велел взять из библиотеки свитки, из наименее нужных. Я долго молчал, потом произнес:
«Отец Евсевий, мы и прежде очистили от чернил книги Апулея и Петрония, речи Цицерона и Дионисия10, куда ж еще?». Но глава города только пожал плечами:
«Всегда можно ужаться, Вирид. Я ведь знаю, что ты сам что-то пописываешь, и смотрю на это сквозь пальцы, – я стал возражать, но Евсевий махнул рукой: – Может, твои заметки и важны, но мы же не уподобимся последним дикарям и не вернемся к дощечкам и воску. Ищи возможности».
Он один по старой памяти называл меня прозвищем, остальные, даже те, кто помнил еще подростком, согласились перейти на имя, дарованное господином в придачу к вольной. Мне никогда не нравилось это прозвище, намекавшее на мою слабую ученость11, но в устах Евсевия оно не звучало пренебрежительно, да и какие отношения могут быть между главой города и его писарем?
Отчасти он прав: я сам, что скрывать, занимался делом, совсем неподобающим. Но тому была причина, несколько манускриптов в нашей библиотеке оказались писаны разведенными чернилами, а потому от времени совершенно выцвели; среди пропавших трудов оказались «История» Тацита и «Поэтика» Аристотеля. Один из свитков я и использовал для своих заметок, которые пишу сейчас, оглядываясь через плечо в поисках новых жертв бюрократической необходимости. Очень не хочется приносить на алтарь книгу Юлиана, сей император остроумен в слове и изящен в презрении к христианам, но коли священник узнает, что хранится в либерее, мне же, как ее содержателю, не поздоровится. Возможно, снова придется идти к Цицерону, его речей у нас еще много, да и они похожи друг на друга. Или покуситься на «Илиаду»? – она точно не сгинет.
Ведь мне надо думать еще и о том, что мы оставим нашим потомкам. Имея в виду тот кошмар, что случается и в других городах моего отечества. Всякий раз, вспоминая об этом, я внутренне содрогаюсь при мысли, что то или иное произведение мудрейших мужей Рима исчезнет бесследно – и я окажусь тому соучастником.
Пятый день перед календами октября (27 сентября)
Прибыла еще одна гуннская семья: четыре женщины, пятеро детей, в том числе один подросток и с ними шестеро слуг. Когда им освободили дом, проводить и показать все необходимое взялась Хельга; вместе с курионом и шаманом, окуривавшим избу и изгонявшим из нее следы чужих богов. Их языком она успела овладеть в той степени, чтоб с ней гуннки свободно заговаривали. Тем более, странно, что их женщины ни с кем не общались, кроме своих, возможно, даже с мужчинами не имели права заговорить, пока те сами не обратятся. Я не знаю их обычаев, но в этот день кое-что мне открылось. Когда Хельга перекинулась словечком с гуннками, она предложили их ребятишкам моченых яблок, жена Арминия часто их готовила; но тут наткнулась на явное непонимание. Одна из женщин что-то шепотком объяснила Хельге, та смутилась, покраснев, отошла.
Я не выдержал, улучив минутку, обратился за расспросами. Хельга улыбнулась в ответ:
«Моя ошибка, – ответила она просто. – Я не разобралась и предложила сладости вначале детям наложницы, а начинать надо со старшей жены, и вообще, все предлагать ей сперва и у ней спрашивать разрешения».
Так стало понятно, что перед нами не шесть семей, а всего три: четыре жены и три наложницы одного гуннского военачальника, две жены и две наложницы того, чья семья только перебралась, и одна жена и наложница воина совсем на их фоне бедного. И все как-то умудряются жить в мире и гармонии, что совершенно непостижимо. Хельга поначалу сама удивлялась такому укладу и представить себя на месте собеседницы, младшей жены, ну никак не могла.
Я улыбнулся и, не выдержав, попросил у нее моченых яблок, коли не против. Так закивала, предупредив, что они кисловаты, но обращать на это внимания я не стал. С удовольствием впился в хрусткий бок. Хельга смотрела на меня, улыбаясь. Откуда ей знать, что у меня за воспоминания связаны с подобным яством. Рассказывать ей не стал, но для заметок сделаю исключение.
Я уже писал, что в детстве не мог наглядеться на лоток со сладостями, привозимый едва ли не каждый месяц хромым Главком в наш городок. Сейчас мне кажется, не таким уж и стариком он был, едва ли намного старше меня нынешнего, но в ту пору все взрослые казались мне безмерно пожилыми. Странным образом для меня этот лоток стал неким символом недостижимой сопричастности с тем миром, вход в который мне был с рождения заказан. Неудивительно, что когда на пятнадцатый год я получил вольную от Горгия, то не напился на все деньги, как сделало большинство остальных отпущенников, не пошел в лупанарий, как поступили иные. Я мог бы провести первый день за городом, куда мне тоже запрещалось выходить, мог пойти в библиотеку, прикоснуться к запретным трудам, о коих мечтал так часто и подолгу, мог отправиться в театр в соседнем поселении, у нас такового не имелось. Нет, я отыскал на форуме Главка и, верно, невообразимо смущаясь, попросил у него сладости.
«Извини, парень, – оглядывая меня с головы до ног, произнес торговец, – остались только яблоки. Будешь?»
Я кивнул, он протянул мне одно, кажется, в тот момент все поняв. Я долго благодарил торговца, он предложил еще одно, за счет заведения, кисло-сладкое, я не мог отказаться. Именно таким образом осуществилась моя первая мечта свободного человека.
Канун нон октября (7 октября)
Не знаю, с чего начать. Несколько раз порывался написать, но не получалось. Не в силах и осмыслить случившегося даже сейчас, хоть прошло уже больше недели с того дня, который…
Перо останавливается и выпадает из руки. Лучше я просто попытаюсь пересказать случившееся тем днем, чем раз за разом безуспешно стараться постичь хоть сердцем, хоть разумом известие.
Вскоре после полудня к городским стенам прибыл небольшой отряд конников, человек в тридцать – все в римских одеяниях, признаться, я давно уже не видел таких, италийские всадники не навещали нас уже несколько лет. Главным среди них являлся человек в ярко-красной одежде – магистр армии12 Флавий Констанций, тот самый настоящий римлянин, что теперь занимал место казненного два года назад полководца Стилихона, выходца из вандальского племени. Ворота отворились, всадники, порядком устав, как сказал один из спутников магистра, в фиолетовом одеянии сенатора, ночь им пришлось провести в дороге.
«Готы сейчас по всей Италии, Реции13, Далмации, всюду, – говорил он, поглядывая на Видигойю и наших ратников. – Спасу от них нет».
Видигойя, понятно, смолчал, пригласив всадников проследовать за ним. Проходя мимо домов гуннов, Флавий Констанций замедлил шаг, после остановился и некоторое время глядел на одну из наложниц, кормящую грудного сына возле дома безо всякого стеснения. Наконец, прошел в отведенные покои. Тотчас вызвал к себе Евсевия, вернее, просил придти всех куриалов, но когда понял, что диктаторствует в поселении лишь один аристократ, раздраженно покачал головой и потребовал всех, кто состоит на службе в куриях, включая и мелких чиновников – видимо, я тоже вошел в подобный круг, раз курион велел остаться. Готам он в подобном приглашении отказал, сказав, что доверять им никак не может, расскажет все только подлинным римлянам, а уж вы сами решайте, что и как пересказывать варварам.
Меня передернуло, но курион только кивнул. Я зачем-то спросил, надо ли стенографировать его слова, на что магистр армии ответил коротко: «Решайте сами». Я взялся за перо, положил перед собой несколько листов бумаги. Еще раз оглядев собравшихся – всего-то шестерых местных, включая притихшего отца Клементия, против стольких же прибывших – магистр армии коротко произнес:
«Рим пал».
После этого наступила тишина столь протяженная, что Флавий Констанций вынужден был повторить свои слова, ибо в их никто не смог осмыслить, не то, что поверить. Немного раздражившись, прибавил:
«Это случилось в последних днях перед календами сентября», – поразмыслив, он назвал точную дату, я вздрогнул, внезапно вспомнив – именно в этот день мы пели осанны императору и молились за спасение столицы, теша себя немыслимыми надеждами. И вот как оно получилось.
Курион попросил подробностей.
«Изволь, – коротко отвечал Флавий Констанций, помню, он долго всматривался в лица собравшихся, прежде, чем заговорить. – После прошлогодних переговоров Аларих обязался уйти от Рима в Иллирию, где его воинство и размещалось прежде».
«Прости, отец магистр, – неожиданно перебил его Евсевий, использовав для обращения к военачальнику те слова, которые обычно употребляет слуга, – мы ничего не знаем об итогах тех переговоров, просвети нас, поелику возможно».
И снова в его устах зазвучали слова, времен царского Рима. Но Флавий Констанций, кажется, не обратил на это особого внимания.
«Вкратце история такова. После прежней уплаты дани Алариху, подлый вождь готов нарушил договор и вернулся из Иллирии в Италию. Стал требовать еще больше денег, рабов в свои войска, а так же территорий для поселений в Далмации и Норике. Наш август поклялся, что ни под каким предлогом не вступит более в переговоры с врагом отечества, но изгонит его силой оружия. Тогда я был первый раз послан в Паннонию к гуннам, и вернулся с войском в десять тысяч конных и пеших».
При слове «пеших» у куриона явственно округлились глаза, кто-то тоже кашлянул удивленно. Чтоб гунны и ходили пешком? Но перебить еще раз Евсевий не посмел.
«Когда гунны прибыли, Аларих испугался, отказался от золота и рабов, стал просить лишь земли и гражданства для тех готов, что пришли с ним. Конечно, август не стал договариваться. Тогда нечестивый перешел все границы и, захватив Остию, наш главный порт, осадил Рим снова. Хуже всего, префект столицы, Приск Аттал, перешел на сторону варвара и стал марионеткой в его руках. Аларих назвал его новым императором и попытался осадить и Равенну, дабы низложить нашего августа».
Взрыв возмущения при этом уподобился вздоху отчаяния. Флавий Констанций продолжал:
«Август получил еще подкрепления из Романии, от наших восточных друзей и соседей, им он повелел перекрыть поставки зерна на север Италии из Африки. Начался голод, готы вынуждены были бежать прочь, на север, император и Рим были спасены».
Я содрогнулся. думаю, не только я один. Курион переглянулся со священником, Клементий кусал губы. Рука моя дрогнула, как ни старалась следовать за словами магистра армии, но посадила кляксу. Я промокнул бумагу и взял другое перо.
«Готы стали грызться меж собой: Аларих хотел идти в Африку, но Аттал желал продолжения осады, пусть войско и поредело. Тогда вождь готов скинул свою марионетку и отослал его посох августу, вновь предложив переговоры, – Флавий Констанций немного помолчал, как бы решая, что лучше рассказать дальше. Продолжил так: – Император колебался, он и хотел встретиться и понимал, что переговоры ни к чему не приведут, – и тут же прибавил: – Не верьте тем, кто говорит, будто август встречался с подлым готом. Ясно, не верьте! – он снова помолчал и заговорил иным тоном: – А вскоре и сами готы подняли мятеж. Все начало этого года Аларих подавлял его, но весной снова пошел на Рим».
