Кирилл Баранов
Птица огня
Чудная парочка протолкалась сквозь толпу и выехала к музыканту. Тот сразу сообразил, что перед ним начальство. Кто-то из этих двоих непременно должен быть Одджи, главарем шварзяцкой шайки, и вряд ли – свинья.
– Это еще что за чудище двухголовое? – иронически поинтересовался шварзяк с трубкой.
Ашаяти притихла и, высунув голову над плечом Сардана, с интересом разглядывала необычайных персонажей. Музыкант почувствовал, что она трется щекой о его щеку и невольно покраснел, заулыбался.
– Да вы же музыкант! – угадал боров. – Музыкант, которого нам обещали!
Голос борова был мужским, но таким нежным, что музыкант принял его сначала за женский.
– Более или менее, – подтвердил Сардан.
– Почему драка и все живы? – с презрительной ухмылкой спросил шварзяк с трубкой. – Что случилось?
– Да вот, пришел какой-то, – начал было самый первый, с саблей и на коне, но тот, с трубкой, тотчас прервал, устав от этой речи с первых же слов:
– Почему не зарубил?
– Не успел, ваше превосходство!
– В следующий раз тебя старуха за шерсть с коня стащит – тоже не успеешь?!
– Старуху – успею, ваше превосходство!
– Вот и смотри мне.
Боров объехал толпу и приблизился к музыканту. Похоже, беседы шварзяков его мало интересовали и мало касались.
– Мы ждали вас еще неделю назад на западе, – сказал боров.
– Возможно, моего предшественника порубили где-нибудь в пути, – мрачно заметил Сардан.
– Возможно, – легкомысленно согласился боров. – Мы, как вы вероятно успели узнать, принц Ямар, наследник трона Рагишаты. Приветствуем вас в нашем скромном отряде.
Сардан, конечно же, не узнал. Он и предположить не мог, что принц соседнего государства и жених пропавшей принцессы Янталы Шрины окажется натуральной свиньей, даром что в золотых доспехах да на белом коне с золотой гривой. И почему вообще принц королевства Рагишата оказался где-то в глубинах ханасама Матараджан, среди гор и лесов, у забытого всеми замка, забытого еще тогда, когда он не представлял из себя обожженные руины? Сардан слышал о строгих нравах и порядках Рагишаты, регулирующих жизнь придворной знати, поэтому так удивился он, обнаружив наследника трона далеко от собственного дворца в компании, если уж говорить откровенно, настоящих разбойников. Что это – порыв благородной души, побудивший жениха броситься на поиски пропавшей невесты, или каприз великосветского повесы, пресытившегося менее рискованными развлечениями? Или что-то третье?
– Скажите, принц, что здесь случилось? – спросил Сардан.
Свинья самодовольно улыбнулась.
– Мы успели как раз вовремя. Половину ночи мчались по огненному следу сквозь вон те леса, – он показал пальцем на лесные массивы на западе деревни. – Загнали коней почти до смерти, а когда выскочили наконец на равнину, к деревне, все уже залито было огнем. Чудовище поливало замок струями пламени, разбрасывало камни. Громадное, как эта башня в высоту, и все покрытое огнем. Мы, конечно же, ввязались в драку, стали осыпать его стрелами; чудище перепугалось, плюнуло в нас со страху огнем и тотчас сбежало. Так что, можно сказать, погром мы, в какой-то степени, остановили.
Сардан взглянул на черные руины замка, откуда шварзяки на заднем дворе выносили уцелевшее добро и складывали на свои телеги. Ашаяти горящими глазами смотрела на то, как волки грузили в повозки золотые тарелки и подсвечники.
– Да, к счастью, что-то уцелело, – двусмысленно заметил музыкант. – И все же, как выглядело существо?
– Мы же вам и говорим – пламя. Как облако, – он показал на небо, – только из огня.
Сардан спешно перелистал в уме пару тысяч изученных им тетрадей из библиотек артели. Он уже проделывал это несколько раз после недавнего разговора в подвалах монастыря, но ни к какому конкретному выводу до сих пор не пришел. Вспоминались некоторые схожие духи, туманно описанные исследователями и музыкантами, но схожие они были в одних чертах – и совершенно отличались в других. К примеру, в каком-то из старинных свитков упоминался объятый пламенем дух на четырех ногах. Тот ходил по земле и размером был не значительно больше человека. Есть еще «огненная вода» – гигантская лепешка, ползающая по полям и лесам, которая оставляет за собой обуглившуюся землю, Сардан даже видел такую много лет назад. А еще писали о «пламенном ягуаре», «белом ветре», «мертвом синельнике», «чертовых крапинах», «бартшахе каком-то там»… Связанных с огнем духов было множество, но ни один не подходил под описание прям вот так чтобы идеально.
– Много людей погибло? – спросил Сардан, осматривая оплавившиеся камни.
– Все! Впрочем, двое… Бедный князь Василий Безудержный, которого чудовище сорвало с балкона, когда мы выскочили из леса, и его родной брат Гавриил… как там его, Утонченный, что-то…
– Высокий, – подсказал стоявший рядом шварзяк.
– Точно-точно, Высокий.
Народ наградил князей другими прозвищами. Князя Василия называли Вяленьким, по причинам более-менее очевидным, а брата его, Гавриила Высокого, – Козявочником.
– Князь Гавриил выбежал из горящего замка нам навстречу, – продолжал принц. – Чудище его не заметило, но, сделав очередной обход кругом башен, уселось передохнуть аккурат в том месте, где расположился этот замечательный, благороднейший человек.
– Оно его раздавило?
– В пыль.
– И больше никто не пострадал?
– Как же?! А что же деревня? Осиротевшие, обездоленные, мы сказали бы и вовсе – обезглавленные крестьяне, что остались без своих господ и защитников?! Это, скажем мы вам, господин музыкант, куда хуже, чем погибнуть святым человеком от злобной нечистой силы. Это как, скажем, потерять голову насовсем. Тело есть, руки есть, а голова – все, пропала. А без головы, господин музыкант – жить больно. Конечно, осталась у князя Василия дочка, девчонка, девица, – принц произнес последние три слова так, будто плевался, – да по женским кровям власть, слава богам, в Матараджане не передается, по крайней мере, когда вопрос касается князей и мелкого дворянства. Потому мы уже отправили двух гонцов в вашу столицу, Хандым, чтоб прислали нового князя или, как там говорят, – марачи. Так что, господин музыкант, недолго крестьянам горевать! Приедет уже скоро новый господин – и тогда весело примутся они строить новый замок и заживут, как прежде, жизнь наладится!
Ашаяти сплюнула, да так внезапно, что принц на коне еле успел отскочить.
– И что вы теперь намерены делать? – спросил Сардан.
– Как говорит капитан Одджи, – он кивнул на шварзяка с трубкой, командовавшего грабежом сожженного замка, – собираемся и через полчаса выступаем в погоню. Чудовище отступило на запад или юго-запад, вон, верхушки опалены. Будем преследовать.
Сардан посмотрел на лес. И правда, некоторые деревья были сожжены у самых верхушек. Удивительно, что они не вспыхнули, что огонь не перебросился на соседние ветки, а как бы выжег ровный, очень удобный для преследования след. Странный огонь.
– Очень хорошо, что вы теперь с нами. Нам пригодится любая помощь, – сказал принц и надменно улыбнулся откуда-то с вершины, с коня.
– Ага, – печально подтвердил Сардан.
Желания присоединиться к разбойничьему отряду шварзяков он в себе так и не обнаружил. Музыканты, в большинстве своем, путешествовали в одиночку, иногда, в крайних случаях, набирали в помощь проверенных телохранителей из артели наемников, да и то – одного-двух. Они ценили свободу и тишину. Свободу, которая совершенно невообразима в военном или, по меньшей мере, полувоенном порядке, где все подчинено от начала и до конца одному человеку – командиру, и где простые солдаты – это больше не люди, а скот, рабски повинующийся своему пастуху и идущий на убой, когда придет время.
Полный мрачных мыслей, Сардан повернулся к Ашаяти. Та по-прежнему не прятала мечи, но выглядела сейчас не так воинственно, хотя бы пока не смотрела на шварзяков. Широко раскрытыми глазами искала она блеск золота в повозках, облизывалась сладострастно, томно вздыхала. А потом мимоходом взглянула на разоренную деревню и замерла, поскучнела опять. Несколько секунд глядела она на сожженные дворы, на потрепанных крестьян в руинах и пыталась понять, что так привлекло ее внимание, почему где-то в глубине души она чувствует стыд за свои желания. В конце концов, при чем тут золото? Деревню сожгло чудище!.. Ашаяти стиснула зубы и снова взглянула на повозки с награбленным. Сияние как будто померкло.
– Дело принимает дурной оборот, – уныло сказал Сардан. – Нам придется расстаться. Возвращайся в Веренгорд и обратись в артель музыкантов, я дам тебе значок, по наличию которого тебе выплатят…
Ашаяти не стала дослушивать, нахмурилась и пнула музыканта ногой в колено. Тот охнул, согнулся, отскочил. Шварзяки позади насторожились.
– Больно? – спросила Ашаяти.
– Да!
– Еще дать?
– Зачем?
– Ты мне должен сундук золота, а не значки из какой-то артели! – сказала Ашаяти. – Пока мне не дадут в руки моего сундука, я буду идти у тебя за спиной, выставив перед собой эти два меча. Или уж хотя бы колено.
Она посмотрела на волков и добавила:
– Если эти тебя зарежут на куски – сундука мне не видать, уж как пить дать.
Сардан улыбнулся и ничего не сказал.
– Поэтому ночью, когда шварзяки уснут, я перережу их всех до единого, – шепотом сказала Ашаяти.
– Что-что?!
– Ничего, уйми свои галлюцинации.
После долгого спора, который опять едва не обернулся дракой, Одджи соизволил выделить музыканту и его спутнице двух доходных кляч, сил которых хватало только отбиваться хвостами от мошкары. И это при том, что по прикидкам Сардана лошадей в отряде было почти в два раза больше, чем людей.
Спустя всего двадцать минут, загрузив доверху телеги с награбленным, отряд, растянувшись черной соплей, поплелся по дороге сперва мимо деревни, а потом и мимо леса. Первыми ехали шварзяки, волков пятьдесят, позади колонны гордо скакали Одджи и принц Ямар, следом за ними катились три перегруженные телеги, на каждую из которых выделили тройку лошадей, хотя, по-честному, нужно было запрягать четыре. Сардан и Ашаяти держались в самом конце, причем так далеко от остальных, что видели их перед собой кое-как различимыми точками у горизонта.
Ночью разбили лагерь у леса, возле реки. Шварзяки сгрудились своей компанией у одного костра, командиры их у другого, с палатками, а Сардан и Ашаяти у третьего, но с сухарями. Вскоре, когда давно перевалило за полночь, к ним заявилось несколько шварзяков, возомнивших, что девушка оказывала им какие-то знаки внимания. Выхватили мечи, палаши и сабли, рука музыканта потянулась к «поносному» свистку.
– Выстраивайтесь в очередь, всех обслужу, – обещала Ашаяти, размахивая клинками в обеих руках.
Сардан пытался загородить ее спиной, а она рвалась вперед.
– Дура, их пятьдесят на нас двоих! – пытался образумить ее Сардан.
– Пятьдесят волчих шкур – в Веренгорде это целое состояние! – ответила Ашаяти.
– Гляди как ломается, – веселились шварзяки, – цену себе набивает!
Из лагеря пришел принц и, постояв в стороне, попросил Одджи унять своих подчиненных.
– Пусть побалуются, – отмахнулся тот.
– Я член артели музыкантов, нанятый по приказу ханараджи Чапатана Золотого! Нападение на меня или моих спутников – нападение на ханараджу и все государство Матараджан! – предупредил Сардан, немного присочинив.
Принц закусил губу.
– Капитан Одджи, дорогой наш, – попросил опять принц, – прекратите, добром не кончится.
Одджи аж скрючило от этого приторного «дорогой наш», от этого странного поросячьего взгляда. Он махнул рукой, и тем дело вроде бы и кончилось. Но Ашаяти всю оставшуюся ночь продолжала коммерческие подсчеты, пытаясь понять все же сколько можно выручить денег за пятьдесят волчьих шкур.
Все утро до полудня скакали в вязком осеннем тумане по заросшим, покинутым давно полям. То взбирались на невысокие холмы, то спускались в неглубокие долины. Лес был где-то рядом, но в тумане казался одним темным пятном. Шварзяки с телегами уехали вдаль, и вскоре Сардан и Ашаяти потеряли их из виду. Догнали только тогда, когда туман остался позади, а теплое полуденное солнце торчало на самой верхушке небосвода.
Шварзяки пристроили телеги у края ухабистой дороги, а сами спустились в небольшую деревушку у леса. Вокруг темнели убранные поля. С телегами остались капитан с парой шварзяков и принц Ямар.
В деревне вопили и ругались. Шварзяки дружно вытащили из сарая чью-то повозку и грузили на нее все, что выгребали из домов – мешки с зерном и шерстью, посуду, инструменты. Туда же запихнули ревущую свинью. Двое вели по улице плененную корову, за ними бросилась старуха с лопатой, но храбрые воины отбились от нее ногами, отобрали лопату и с хохотом выпороли женщину плетками. Другие с ожесточением избивали мужика у ворот его собственного дома за то, что он не пускал их внутрь. Одни рыдали и умоляли, другие хохотали и веселились.
Ашаяти стиснула поводья и сердито посмотрела на Сардана, но что он мог поделать? Музыкант поравнялся с принцем.
– Остановите грабеж! – бросил он. – Вы же просто бандиты!
Принц обернулся и с таким искренним удивлением посмотрел на Сардана, что тот смешался, а в глубине души еще и почувствовал себя в чем-то виноватым.
– Но ведь нам нужно пополнить припасы, – сказал принц.
Одджи с прищуром смотрел ему в затылок и с интересом слушал.
– У вас три телеги ломятся он награбленного! Сколько еще припасов вам нужно? – сказал Сардан.
– В этих телегах нет еды и питья для воинов и лошадей.
– Что же в них?
– Трофеи.
– Так вы называете разбой и мародерство?!
– Вы же понимаете, что мы не сможем продолжить наш путь, если у нас не будет припасов? Должны же мы где-то их брать?!
– Именно так и размышляют обыкновенные грабители.
– В конце концов, господин музыкант, нам не совсем понятны ваши претензии. У каждого гражданина в государстве своя роль. Крестьянин существует чтобы создавать припасы. Так где же их брать, как не у него? А войско, в свою очередь, защищает государство, а постольку и таких вот крестьян. Разве не очевидно, в таком случае, что снабжение войска припасами – их святая обязанность?
– От кого ваше войско защищает этих крестьян?
– Вы спорите ради спора. Понятно же, что враг может появиться в любой момент.
– И кто этот враг?
Принц был уже порядочно раздражен этим разговором.
– Войско неприятеля, само собой, – ответил он.
– Вот оно что… Откуда же оно взялось, это войско? И зачем? Не для того ли, чтобы, прикрываясь вашими шварзяками, обогащаться грабежом несчастных крестьян в каком-нибудь соседнем королевстве? Какая интересная зависимость, принц, ведь не будь за горами этого войска, не разорять шварзякам нищих селян, а не будь шварзяков, нечем заняться было бы и вашему неприятелю. Как же это называется? Обоюдовыгодное сотрудничество, кажется… Жаль только, выгодное оно лишь тем, кто зарабатывает на жизнь убийством и разрушением, но не хорошим людям…
– Что-то мы совсем перестали вас понимать, господин музыкант. Почему вы так вступаетесь за этих жалких крестьян? Безграмотных, полудиких, которых и людьми-то можно назвать с некоторыми исключениями из определений. За людей, которые и существуют-то для того, чтобы обеспечивать низкие потребности людей более высокого класса, уровня, людей, мы бы сказали, настоящих. Ведь не станете же вы горевать по курице, которую рубят в суп?
– Принц, вы не слышали старую легенду о сыне дхара и нищем ребенке, которых поменяли местами недоброжелательные придворные? Отпрыск дхара вырос жалким крестьянином, как вы сказали, а подменыш из семьи бедняков стал принцем… Вы же помните, как все закончилось? Безграмотный сын дхара, выросший в деревне, не знавший о своем происхождении, не выдержал тягот угнетения, поднял крестьянское восстание и сжег дворец собственного отца…
У принца затряслись губы от возмущения. Он хотел что-то сказать, но не мог собраться с мыслями. Одджи презрительно кривился.
– Мелкий горностай может украсть добычу у волка, когда тот спит. Но рано или поздно волк проснется, – сказал Сардан.
После этого он взял поводья лошади Ашаяти и неторопливо поехал дальше. Принц пожал плечами и тотчас забыл обо всем, а капитан Одджи, щуря единственный глаз и обсасывая трубку, долго провожал взглядом двух удаляющихся всадников, пока они не скрылись за холмом.
Когда шварзяки остались позади, Сардан посмотрел на свою спутницу. Ее прекрасные, такие чарующие глаза неопределенного зеленого оттенка полны были чернотой, непроглядным мраком абсолютной ненависти, такой ненависти, которую не способна остановить даже смерть. Ненависти, в которой не было зла.
– Напомни мне добавить к пятидесяти волчьим шкурам бочку сала и свинины, – попросила Ашаяти.
– Ненавидишь их? – спросил Сардан, отвернувшись.
Она молчала несколько секунд.
– Когда все решится – я убью их всех до единого, – наконец сказала Ашаяти.
Минут десять ехали в удушающей тишине. Глухо топали по каменистой дороге копыта, жужжали какие-то насекомые. Ашаяти напряженно, с силой мяла в руках поводья и смотрела с устрашающей сосредоточенностью на затылок своей лошади, но ничего не видела. Она как будто и не моргнула ни разу за эти десять минут.
– Много лет назад в нашу деревню вошел большой отряд шварзяков и какие-то войска, – вдруг сказала она. – Объявили, что намечается война и они идут к границе Матараджана. Шварзяки ходили по домам и забирали на «нужды армии» все, что могли найти. Они унесли все зерно, заготовленные травы, овощи, мясо. Они увели всех коров, свиней, утащили всех кроликов и коз… Через неделю пришли другие, и отобрали то, что не поместилось в телеги первых. Потом, кажется, были и третьи… Я мало помню, мне не было тогда и десяти. На всю деревню осталось всего два петуха и ни одной курицы. Мужчины пытались сопротивляться, но лишь до тех пор, пока двоих из них не подвесили за руки на площади и не выпороли плетками до полусмерти. Солдаты называли нас предателями. Избитые вскоре умерли, но… Сколько умерло потом!.. Ведь только-только начиналась зима, а мы остались без запасов. Люди ходили в лес, искали ягоды, какие-то листья, травы. Но ничего уже не было, а от странных зимних растений, которых мы раньше не ели, у людей сводило желудки. Выдержали не все. Мы пытались ловить в реке рыбу, но река наша была давно пуста. Копали червей. Ходили в соседние села с просьбами о помощи, но и там повсюду прошли войска. Потом отправились делегацией в город, но в Веренгорде согласились выдать еду лишь в том случае, если за нее будет заплачено деньгами. Всех наших денег хватило на три мешка хлеба. Пока их везли в деревню, на телегу напали голодающие из соседних горных селений. Людям оставалось или умереть, или податься в разбойники. Четыре села, вместе с нашим, вымерли почти подчистую. Остались жалкие единицы. Умерла вся моя семья. Брат, родители, дядя и все его… Осталась я. Одна в мертвой деревне. Я не умерла, ушла в город и стала воровать…
Она замолкла на несколько минут, а потом внезапно добавила:
– Никакой войны так и не случилось…
Снова пауза.
– Сначала я лазила по сараям, воровала что могла, какие-то мотыги, тряпье. Вскоре научилась забираться в дома, потом в карманы, а потом подросла и стала доставать до горла ножом. Сколько всего за это время было… много, и из всего этого множества – ничего хорошего… Презрение, осуждение. Каждый день был мукой, а проходили годы! Я устала жить, и подумала однажды, что или умру, или попробую стать человеком. Нанялась служанкой в маленький кабачок, хоть и пришла во всем награбленном. Размечталась, возомнила себя как все, сдуру вообразила, что смогу что-то изменить, что человек, оказавшийся в штормящей бурной реке, сам решает – выплыть ему или умереть.
– Я все испортил, – закончил Сардан.
– Испортил, – она сдвинула брови. – Поэтому, если не хочешь, чтобы я занесла тебя в свой объемистый список смертников – тебе следует поскорее раздобыть мне сундук золота.
– Я постараюсь, моя госпожа, но далеко не всегда жизнь подставляет для поцелуя губы.
– Пусть подставить хоть что-нибудь…
– Куда потратишь золото? Целый сундук-то!
– Придумаю…
Глава 4
Город Варенаши, теснимый бесплодными, каменистыми равнинами, вытянулся тонкой длинной полосой вдоль берега, словно бы жался, испуганный пустошами, к морю. Когда-то давно, будучи еще столицей независимого княжества, маленький городок этот претендовал на звание главного торгового порта в заливе Самдаран. Но куда ему было угнаться за громадным и красочным Хандымом, столицей не такого и большого в те времена Матараджана, или Великой Интой, главным городом Рагишаты, который выстроили прямо на входе в залив! Оказавшись как раз посередине между двумя торговым центрами богатых государств, жители и купцы Варенаши только и могли, что с печалью наблюдать, как корабли плывут из одного края залива в другой, не останавливаясь в их порту. Когда же Матараджан двинул свои войска расширять территорию ханства до размеров империи (ханасама, как они сами говорили), судьба отнеслась к Варенаши с иронией. Расположившийся в центре южной полосы залива город стал ближайшим портом для купцов севера и в результате мигом сделался важнейшим звеном в торговом взаимодействии двух частей огромного новообразованного государства.
Одновременно с тем власти ханасама объявили Варенаши центром распространения официальной государственной религии, даришанства, на только что присоединенные южные регионы, разрозненные ранее, а потому неоднородные и в плане веры. Богов на юге придумали так много, что религиозные конфликты порой возникали не только между деревнями, но и между отдельными дворами! За дело насаждения единых верований взялись с таким усердием, достойным лучшего применения, что в один миг количество храмов и монастырей Варенаши переплюнуло все мыслимые пределы, чуть ли не вдвое обогнав по их числу столицу. Главный, центральный храм города, был точно скопирован с величественного Дариши Дхати в Хандыме. Древний монумент восстановили во всех деталях, разве что сгладили некоторые фривольные старинные фрески, изображавшие постыдные формы взаимоотношений некоторых богов. Зато, в отличие от столичного, храм Варенаши могли посещать не только придворные, но и люди попроще. Через два года в разных концах города выстроили еще две копии Дариши Дхати, наставили повсюду богато украшенных столбов, посвященных всевозможным даришанским божествам. А вместе с тем население, в один миг ставшее до крайности набожным, столкнулось с крайностью другой – похотливым и беспутным миром матросов, миром кабаков и борделей, миром, где не надо следить за своим поведением и создавать хорошую репутацию, потому что неизвестно куда судьба забросит завтра. Ведь почти половину городской границы занимал торговый порт! Миры порока и святости сплелись в страстных объятиях. Матросы вступали в драки с именами даришанских богов на устах (благо богов этих было едва ли не бесконечное количество), молились перед употреблением высокоградусных напитков, а в монастырях устраивались пьяные оргии – с утра до вечера и потом всю ночь до самого утра. Зверские вакханалии в принципе стали визитной карточкой Варенаши, пьяные и набожные одновременно. Говорили, что от оргий Варенаши не скроешься ни в храмовых святилищах (не спасали даже каменные воплощения самих богов), ни в городской клоаке, ни в морге. Начинались они обязательно с чтения молитв, ими же порой прерывались и обязательно ими же заканчивались. А тем временем город медленно захватывали предприимчивые ростовщики и торговцы, скупые чувствами, эмоциями и элементарной добротой.
Задолго до того, как нарисовался на горизонте сам Варенаши, шварзяки разглядели столб черно-оранжевого (с синеватыми отблесками) пламени, поднимавшийся от стоявшего на краю города имения князя Ясургона Набожного, местного наместника ханараджи Матараджана. Дворец, стоявший на взгорье, с которого виден был и город, с его длинным портом, и темное море с одной стороны, и мертвая равнина с другой, по-прежнему горел. Горел второй день и будто и не думал потухать. Из трех этажей огонь забрал пока лишь первый, издевательски медленно пережевывая свою жертву. Правда, один из корпусов обрушился совсем – на него пришелся основной удар, остальное же вспыхнуло от случайных искр. Князь Ясургон, прозванный в народе Подброшенным (по разным причинам), погиб в огне, хотя пытавшиеся тушить пожар за счет городской бедноты его приспешники клялись, что до сих пор слышали вопли своего патрона. Возможно, пожар не могли одолеть так долго потому, что то и дело отвлекались на молитвы и оргии, кто знает?..
Отряд спустился в город, в его грязные, немощеные узкие улочки, занятые кабаками, тавернами, борделями и храмами, мелкими, убогими лавочками с битыми стеклами и ржавыми вывесками, где спали, ели и обслуживали клиентов одновременно в одних и тех же комнатах. Улица клокотала и вибрировала в шуме игры множества уличных музыкантов, стоявших тут как будто на каждом углу; шум этот сливался в душераздирающую какофонию, мелодии – светлые и печальные, кабацкие и религиозные – сплелись в пьяных объятиях и породили химеру, казавшуюся уже естественным звуковым сопровождением города, как шум ветра и плеск волн. Повсюду шныряли недогулявшие матросы, темные личности в масках, дамы с расстроенной жизнью, мелкие торгаши, предлагавшие все на свете, жрецы и монахи – и всем им, казалось, наплевать было, что городское небо затянуто синевато-черно дымом пожара. Город не то, что не остановил своей деятельности хоть на время в связи с гибелью князя, он ее, гибель эту, и не заметил. В конце концов – кому какое дело, на смену одному всегда приходит другой.
Спускаясь к порту, всадники наткнулись на толстенную, совсем круглую жабу в чистеньком костюмчике, отчитывавшую жавшуюся к стене женщину с ребенком. Лицо и руки женщины были расписаны хной, как у танцовщиц Северного Матараджана.
– Это ты мне зачем говоришь?! – вопила жаба, тряся быстро-быстро своими зелеными лапками. – Что ты мне рот открываешь?! Что ты?!.. Я сроки назначил? Я назначил! Мои сроки – что хочу, то и будет! И что, что было через неделю? Что мне?.. А!? Что?! Я говорю плати сейчас, какое мне дело, что тебе нечем? Это твои проблемы! Иди и найди, заработай! Не можешь – меня не интересует! Я, к твоему сведению, человек скучный, мне ничего не интересно! Не можешь платить – придут коллеги и поставят тебя сикось-накось! На раз-два! Тебе мало? Придут и поставят опять! И будут каждый день ставить, пока карман у меня не затрещит! А потом дочку твою поставят! Не знаешь, где деньги взять – продай дочь! Хоть полцены, но получишь, а вообще, мне скучно… – последние несколько слов жаба почти прошептала, а потом завопила вновь: – Неинтересно! Делай что хочешь, но чтобы мой карман наполнялся! Понятно объясняю?
Шварзяки проехали мимо, а Ашаяти, шедшая пешком и ведшая коня за поводок, остановилась, подошла к жабе и, не больно-то и размахиваясь, влепила ей ногой в промежность.
По улице пронесся тяжелый вздох. Жаба выкатила глаза, осела и печально плюхнулась мордой в грязную землю. Из кабаков высыпали матросы, приветствуя драку. Остановились прохожие, из лавок повылазили физиономии. Ашаяти пошла было дальше, но, сделав несколько шагов, вернулась к поверженному ею ростовщику и нанесла еще один удар по заднице – на этот раз с таким внушительным размахом, что будь на ней юбка – вся улица имела бы счастливую возможность рассмотреть детали белья. Хлопнуло так громко, будто лопнул надувной шар. Физиономия жабы ушла под землю.
Улица засвистела, раскричалась в восторге, матросы подбадривали девушку продолжать побоище, их поддерживали мстительные дамы, злорадно ухмылялись лавочники, но Ашаяти ничего этого, похоже, и не заметила. Сардан не увидел на ее уставшем лице никаких эмоций. Оно казалось серым, пустым, вытесанным из камня неумелым скульптором, не способным вложить в свою работу души.
– Насмерть убили! – скрипел жаба сквозь землю. – Честного человека средь бела дня насмерть убили! Только кошелек не трогайте! Убивайте до конца – только кошелек не трогайте!
Но Ашаяти уже ушла, вскочила на клячу и поехала за остальными к порту. А Сардан с тоской поглядывал на веселые заведения Варенаши, остановиться в которых хотя бы на час – а лучше на день или десять – не было времени.
Когда Сардан и Ашаяти добрались до порта, шварзяки столпились около небольшой трехмачтовой каравеллы, матросы которой, остановив погрузку тюков с товарами, обеспокоенно глазели на собравшуюся под кораблем аудиторию. Телеги с награбленными отправили куда-то прочь: в укромное местечко или на продажу. Принц стоял на палубе и, недовольно щурясь и почесывая рыло, беседовал с капитаном корабля. Тот же возбужденно махал руками туда-сюда, давая принцу понять, что он может убираться в какую сторону ему заблагорассудится. Красный, бешеный от негодования принц сбежал по сходням на землю, а вместо него на судно тотчас устремилась толпа шварзяков. Завязалась было драка, но силы были существенно неравны, тем более что волки тащили с собой сабли. Портовых грузчиков били по мордам, вышвыривали за борт, а половину матросов загнали в трюмы. Несговорчивого капитана связали по рукам и ногам, и, отпуская не такие уж и остроумные комментарии, повесили на грота-рее вниз головой. Одджи выпятил грудь и гордо вздернул подбородок, очень довольный победой своего войска. Принц с трудом вытирал лоб и фыркал – ему было очень тяжело в доспехах.
– Они, похоже, взяли на вооружение твои методы ведения переговоров с моряками, – заметил Сардан, намекая на рыболова, подвозившего их к руинам Сыреша.
– Ничего подобного, – огрызнулась Ашаяти. – Я лодочника не обирала, а просто попросила помочь, чуточку стимулировала его лень и эгоизм, но ничего у него не отнимала, кроме, разве что, самолюбия его поганого. А вот о таком и речи не шло.
Под «вот таким» Ашаяти имела в виду грабеж. Одни шварзяки уже вскрывали закаченные на борт бочки, а другие полезли в трюмы – исследовать запечатанные тюки.
Одджи приказал организовать отплытие «по всем правилам» и, довольный собой, пошел размещаться в капитанских апартаментах. Шварзяки высыпали с судна и завалились с саблями в портовую канцелярию, не долго пререкаясь порубали столы с документами, выбросили целые тучи бухгалтерских бумаг в окна, отчего те разлетелись потом по всему городу, избили чиновников, раздели догола казенного лоцмана.
Вскоре всей гурьбой влились обратно на корабль и, вопя, улюлюкая и сквернословя на всю округу, – отчалили. По пути успели задеть бортом соседнюю каракку.
Оказавшись на палубе, Ашаяти вспомнила недавний сплав по реке, вспомнила то кошмарное чувство, когда земля уходит из-под ног. В панике она вцепилась в грот-мачту когтями, замерла, закрыла глаза и перестала дышать. Оторвать эту кровавую хватку оказалось так же сложно, как руками отгибать и вытаскивать вбитые намертво гвозди. Сардан оттащил Ашаяти на ют, пока сорвавшиеся с цепи шварзяки опустошали каюты.
