Катриона Уорд
Клетка из слов
Поднявшаяся вода сузила пасть пещеры до тоненького полумесяца света. Мы едва успели. Я ныряю под воду и выплываю, а когда оказываюсь под лучами солнца, просто болтаюсь в воде, держась за покрытый ракушками камень, и теплый день ласкает мое лицо.
Мои мышцы как будто растворились и сами стали жидкостью. Я еле-еле выплываю и заползаю в лодку. Видимо, шок. Нат пытается помочь, но я отталкиваю его.
– Я не слышал тебя, Уайлдер, – бормочет он. – Когда я понял… Я клянусь. Извини. – Нат дрожит и становится как будто меньше – съежившийся, с облепившими череп волосами.
Я только качаю головой.
Мы плывем обратно вдоль берега в полной тишине, под шум мотора и плеск волн. Харпер касается моей ноги.
– Мы только хотели немного повеселиться. Все пошло не по плану.
Я не могу смотреть на нее. Как будто и не было того дня, который мы провели вместе.
Как только мы заходим в бухту, я выпрыгиваю, не дожидаясь, пока лодка коснется дна.
– Уайлдер! – кричит мне вслед Нат.
Я гребу изо всех сил и доплываю до теплой мели. Море теперь кажется незнакомым: огромная раскинувшаяся штука, которая хочет меня убить. Мне хочется поскорее добраться до земли. И я думаю: да, в этих водах что-то действительно пожирает людей.
Бояться весело, сказала Харпер. А пугать других еще веселее?
Когда я доплываю до берега и оборачиваюсь, они все там же, смотрят на меня из лодки.
– Мы там чуть не умерли, – кричу я. – Вы это понимаете? Как вы могли быть такими тупыми? – А потом исступленно ору: – Да пошли вы!
Я разворачиваюсь и шагаю по тропинке. Кажется, дружба может разбить сердце так же, как любовь.
В соседней комнате мама с папой снова друг на друга шипят. Так уже последние пару дней. Посреди ночи заводится двигатель, и иногда папы не бывает по утрам. Глупо думать, что отпуск у моря сможет что-то исправить в их отношениях. Еще я слышал голоса Ната и Харпер в дверях. Я попросил маму сказать им, что меня нет дома. Не хочу их больше видеть.
– Не смей! – яростно шепчет мама отцу. – Я разберусь.
Дверь моей комнаты открывается.
– Пойдем со мной, Уайлдер.
Я рычу и натягиваю одеяло на голову. От простыней и от меня исходит один и тот же несвежий запах, как будто мы с ними слиплись воедино.
Темную пелену насильно срывают с моих глаз, и я оказываюсь под ослепляющим светом. Закрываю глаза руками.
А потом чувствую на запястье железную мамину хватку.
– Пошли, мартышка, – говорит она. – Я купила тебе новые плавки.
Ветер и дневной свет такие резкие, что с меня как будто кожу лезвиями сдирают. Я следую за стройным силуэтом матери к воде. Полотенце в ее руках треплет ветер.
На берегу я ежусь от бриза. Мои новые плавки немного великоваты, но при этом они ярко-голубого цвета и с маленькими якорями, как будто детские.
Мать выныривает, делает пару гребков и поворачивается.
– Вода хорошая, Уайлдер. Залезай!
– Не хочу.
– Пожалуйста, делай, как я говорю. – Я слышу незнакомую сталь в ее голосе. – Ты когда последний раз душ принимал, мартышка?
Вода обволакивает меня. И это приятно: почему-то хорошо снова почувствовать себя маленькой фигуркой посреди великого сияния. Это как напоминание от огромного мира, что я по сравнению с ним совсем крохотный.
Мама резко уходит под воду и выныривает запыхавшаяся, с красным лицом. Волосы висят мокрыми космами, лицо совсем без косметики. Я редко вижу ее такой. Обычно она очень ухоженная – волосок к волоску. Мы качаемся на воде.
– Твои друзья тебя спрашивали, – говорит мама.
– Они мне не друзья.
– Что случилось, Уайлдер?
– Они разыграли меня. Подшутили. Очень жестоко. – Какое-то смутное остаточное ощущение товарищества не позволяет рассказать ей, как все было на самом деле: про то, как моя голова оказалась под водой, как я задыхался. Я понимаю, что они и правда не желали мне зла. Я это знаю. Но они подшутили надо мной, и от этого так больно, что хочется умереть.
– Тяжело быть шестнадцатилетним, – замечает мама. – Ты еще не понимаешь, что важно, а что нет. Я помню.
– Для меня это важно! – отрезаю я и плыву к берегу. Я сделал то, что она попросила, верно?
– Подожди секундочку, – она вздыхает. – Отец не хочет, чтобы я тебе это рассказывала. Но мне кажется, надо. Какое-то время у меня были… проблемы, когда я ложилась спать. Все началось примерно в твоем возрасте. Мне как будто ложился на грудь ужасно тяжелый груз, и я не могла встать с кровати.
– И долго это продолжалось?
Я заинтригован. Мама редко говорит о себе.
– Шесть лет, то прекращалось, то снова начиналось. Я словно смотрела на мир откуда-то издалека, через темное стекло. Нас было пятеро детей – и всех надо было поднимать. Мои родители не знали, что со мной делать. То поколение привыкло все держать в себе. О депрессии никто не слышал.
От ее слов меня накрывает темнотой и холодом. Тень закрывает солнце.
– Врач прописал мне таблетки, – продолжает она. – И они действительно помогли. Или я просто привыкла. Точно не знаю. Я вылезла из кровати, нашла работу в школе и, конечно же, познакомилась с твоим отцом. Но я очень скучаю по таким вот каникулам. – Ее руки находят под водой мои. – Я не хочу, чтобы ты что-нибудь упустил, Уайлдер. Хоть что-нибудь. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Мне кажется, если б я стала бороться с самого начала, я бы вообще такого не допустила, мне удалось бы от этого отгородиться. А ты – можешь попробовать? Можешь попробовать быть счастливым ради меня?
– Да, – с уверенностью отвечаю я. Я никогда раньше не видел, как мама плачет, и это ужасно. Ее лицо покраснело и залоснилось.
Она обнимает меня, и я прижимаюсь к ней. Под водой меня касается ее холодное скользкое тело. Как труп, – успеваю подумать я, прежде чем отогнать эту мысль.
– Я не знаю, придут ли Харпер и Нат снова. Может быть, и нет.
– Придут, – говорит она и треплет холодной рукой мои волосы. – Дети оптимисты.
Нат с Харпер пришли, как мама и сказала. Когда я открываю перед ними дверь, они выглядят испуганными и неподготовившимися. Мы все неловко упираемся глазами в землю. Мы слишком глубоко друг в друга заглянули, теперь будет сложно вернуться к прежнему, поверхностному общению.
– Пойдем на пляж, – предлагаю я.
У моря лучше: если застесняешься, всегда можно что-нибудь пнуть, или подобрать, или повертеть в руках. Море маячит на горизонте, словно наблюдая за нами. День клонится к вечеру, так что мы начинаем собирать костер.
– Это была тупая шутка, – внезапно произносит Нат. Он ковыряет ногой песок и рисует носком полукруг. Потом кидает в костер стопку белых, словно кости, коряг. Вода уходит, оставляя в сумерках сеть из зеркальных лужиц.
Харпер соглашается:
– Все зашло слишком далеко. – У нее красные глаза, и я понимаю, что она плакала. – Мы просто хотели тебя немножко напугать, только на секундочку. А потом Натан не смог тебя вытащить, – она поеживается. – Это было страшно.
Я рад, что они извинились. Но еще я чувствую некоторое разочарование. Романтический флер, витавший вокруг них, рассеялся. Они оказались обычными детьми, как и я.
– Костер готов, – заявляет Нат. Он разжигает его с помощью зажигалки и пучка сухой травы. Он вспыхивает алым и горячим пламенем, и от него расползаются язычки огня. В темноте за этим теплым кругом расстилается бескрайнее море. Я думаю, как же огромен и стар мир по сравнению с нами. Мы просто маленькие огоньки, горящие в ночи.
– Мы больше никогда не будем тебя обманывать, – говорит Нат. – Я клянусь. Это было так тупо.
– Я тоже клянусь! – добавляет Харпер. Она вкладывает свои руки в мои. – Мы кое-что решили. Ты получишь от нас обоих компенсацию.
– В каком смысле?
– Ты в любое время можешь попросить нас о чем угодно. И мы будем обязаны это сделать. Это навсегда, срок действия неограничен. Нам может быть, не знаю, хоть по восемьдесят, и уговор все равно будет действовать.
– Что угодно? – уточняю я.
– Что угодно.
– Ха! Вы и не знаете, какие пытки я могу изобрести.
Харпер смеется, хотя шутка не то чтобы сногсшибательная. Мы смотрим, как пляшет и трещит костер.
– Я знала, что мы все это выдумали, но испугалась. Там, в пещере. Мне постоянно мерещились какие-то штуки, типа картинок или надписей в темноте. Извини, Уайлдер. Это все была моя идея – я думала, что нравлюсь тебе. – Тут она вспыхивает до ушей. – И я подумала, что ты об этом расскажешь. Что это будет твой секрет. Тогда я всплыву, притворюсь Ребеккой и поцелую тебя. Я думала, будет забавно. Хотя нет, ничего я не думала.
– Не сильны мы в розыгрышах, – вздыхает Нат. Это меня смешит, потому что это была буквально худшая задумка на свете, так что я слабо похохатываю.
– Я хочу тебе кое-что сказать, – Харпер снимает свои огромные наручные часы и протягивает мне. – У меня нет собаки, – признается она.
– Харпер, я не могу…
– Я не дарю их тебе, идиот. Посмотри на оборот.
На крышке ее мужских часов выгравировано имя – Сэмюэль.
– Сэм – мой брат, – объясняет она.
– Зачем ты притворялась, что он собака?
– Мне нравится о нем говорить, – отвечает Харпер, – но это какая-то шиза: постоянно говорить о своем мертвом брате. А так я могу говорить и не говорить о нем в одно и то же время. Сэм был чуть старше, чем я сейчас, когда это произошло. Он слишком резко развернулся на мотоцикле. Может, поэтому я себя так странно чувствую в этом году. Скоро я стану старше, чем был он. Сэм ел картошку фри только с горчицей. И всегда знал, когда я грустила.
Я неловко похлопываю ее по плечу. Надо придумать с плачущими женщинами стратегию получше. Как-то часто я в последнее время с ними сталкиваюсь.
– Не надо больше это обсуждать! – вспыхивает Харпер, приглаживая волосы. – Я просто подумала… ну, после того что мы сделали там, в пещере… что ты заслуживаешь правды. – Она вздыхает. – Знаешь, ведь можно иногда вернуть мертвых, ну, с помощью колдовства. Я пыталась его вернуть, но не получилось. – Она покачивается, упершись взглядом во что-то невидимое. Я понимаю, что Харпер снова пьяна. – А что за секрет ты хотел рассказать, Уайлдер?
– У меня его не было, – вру я. – Что насчет тебя, Нат? Ничем не хочешь поделиться?
– Э… – Нат явно нервничает, как будто боится нас разочаровать. – Я не знаю.
– Натти, – умиляется Харпер, – просто открытая книга.
– Неправда, – его это явно задевает. – Я тоже могу рассказать всякое.
– Например? – спрашиваю я.
– Неважно, – после короткой паузы отвечает Нат с максимальным достоинством.
Мы оба смотрим на него и ухмыляемся.
– Что? – Раздражение на его милом, искреннем лице только усугубляет ситуацию. Одна из немногих вещей, которая раздражает Ната, – когда над ним смеются. Харпер хихикает, и я не могу удержаться от смеха. В итоге мы с Харпер уже валяемся на песке и задыхаемся от хохота.
– Что такого смешного? – не унимается Нат. – Я не понимаю…
Мы еще долго не можем успокоиться.
Наверное, над таким могут смеяться только дети. Взрослые быстро привыкают к абсурдности этого мира.
Наступают тихие золотые дни. Когда появляется возможность, мы выходим на лодке, но проявляем осторожность. Мы не лазим в пещеры и избегаем открытого моря, предпочитая держаться берега с его укромными закутками среди скал. Я все думаю про Кристи Бэрам, которая исчезла, плавая рядом с Кастином.
Я обрезал у пары джинсов штанины и превратил их в шорты. Чем больше я загораю и чем слабее моя прическа напоминает свой первоначальный вид, тем больше я становлюсь похожим на Ната, и это не может не радовать. У меня возникает мысль, что люди могут принять нас за братьев. Я даже начал немного растягивать свою «а», пока взгляд Ната не подсказал, что я делаю это неправильно.
Я размышляю о своей компенсации. Мне нужно отнестись к этому со всей ответственностью. Я пытаюсь придумать что-нибудь такое, что мы можем сделать вместе: немного опасное, немного сумасбродное. Так мы снова окажемся на равных.
Гениальная идея приходит ко мне, когда я помогаю папе убираться в сарае за домом и натыкаюсь на несколько баллонов с краской. Они старые и ржавые, и сначала я сомневаюсь, что они рабочие. Но когда нажимаю на распылитель, из него вырывается ярко-зеленый фонтан и оставляет неровный круг на моей голой ноге. Я вздрагиваю от неожиданности, и тут у меня возникает мысль.
– Ты сможешь сегодня взять лодку? – спрашиваю я Ната. Мы жарим зефир на углях нашего потухшего костра. Скоро мне нужно возвращаться домой, чтобы поужинать с родителями. Но, надеюсь, ночь только начинается.
– Да. Отец весь день был в море, так что будет спать. Мы же вернемся к рассвету? Для вас, людей издалека, поясняю: это в пять тридцать.
– Я тоже смогу пойти! – оживляется Харпер. – Скажу своим, что хочу пораньше лечь спать.
– О, – обращаюсь я к ней, – ты думала, что тоже приглашена?
Харпер беззлобно меня толкает, а потом растягивает свою зефирину в длинную тягучую соплю. Не успеваю отреагировать, как она аккуратно прилепляет ее к моей голове, и субстанция намертво вцепляется в волосы.
Бойница тихо раскрывается, впуская в комнату теплый ночной воздух и песню камней. Я ловко через нее выскальзываю.
– Надо кое-куда заглянуть, – говорю я. Баллончики с краской валяются в сумке-холодильнике, где я и оставил их накануне. – Есть такое место, где скала похожа на стену и мимо нее проплывает много лодок?
– Пик Пенобскот, наверное, – отзывается Нат. – А что мы собираемся делать?
– Увидишь.
Пик урчит в ночи, как спящий тигр. Рядом с нами возвышается каменная стена. Скала довольно гладкая и идеально подходит для наших целей.
Я встаю в лодке, покачиваясь на легких волнах. Не хочу рисковать с фонариком, лучше доверюсь инстинктам. Достаю из кармана банку краски.
– Уайлдер, – слышу голос Харпер. – Что ты делаешь?
Я оставляю свое сообщение на скале в полной темноте. Остается только надеяться, что оно читаемо. Я все написал заглавными буквами, но меня мотало вместе с лодкой.
Вздыбившаяся вода сбивает меня с ног, и я с визгом приземляюсь на колени Харпер. На вершине забрезжило желтым – кто-то зажег фонарь. Нат заводит мотор, и мы уносимся куда подальше, пока мужчина наверху орет что-то невразумительное, а фонарик рыщет по воде вокруг нас.
– Что ты сделал? – спрашивает Нат, когда скала исчезает из виду и мы замедляемся.
– Я написал: «ЗДЕСЬ БЫЛ ЧЕЛОВЕК С КИНЖАЛОМ».
– Что? – испуганно выдыхает Нат. – Зачем ты это сделал? Вот черт. – Он редко ругается.
– Это из той истории, – удивляюсь его реакции. – Ну, которую вы придумали про Человека с кинжалом. Как про пещеру.
– Эта история не выдуманная, – тихо произносит Харпер. – Это все по-настоящему. Уайлдер, тебе не стоило этого делать. – Тьма открывает многое. В голосе мало что можно скрыть. Харпер страшно. И это не тот театральный, волнующий страх, как она любит, а тихий и самый настоящий.
На секунду мне становится не по себе, но я быстро давлю в себе это чувство.
– Да ладно, это всего лишь граффити.
Но лучше бы я знал, что все по-настоящему. Что он настоящий.
В утренних газетах мое корявое граффити красовалось на первой странице. Рыбацкие лодки заметили надпись в первых лучах солнца. Я воскресил Человека с кинжалом из мертвых. Харпер притащила газету с собой, чтобы показать мне. Пока мы разговариваем, она лазает по клену над моей головой и ни на секунду не может остановиться. Я пытаюсь убедить себя, что в этом нет ничего удивительного. Но все же меня не отпускает ощущение, что Харпер заняла там наблюдательную позицию и ждет опасности со всех сторон.
Я пялюсь на заголовок.
– Не бойся, Уайлдер, – обращается ко мне Харпер с высоты. – Это, конечно, было довольно глупо с твоей стороны. Но рано или поздно люди об этом забудут.
– Я не боюсь, – рассеянно отвечаю я, не в силах оторваться от заголовка. И это правда – я не боюсь, просто чувствую себя каким-то потерянным.
Если б я обращал внимание на местные газеты, которые доставляют отцу каждое утро, я был бы в курсе, что Человек с кинжалом реален. Если б я прислушивался к разговорам в центральном магазине Кастина, а не считал ворон, размышляя о разных выдуманных историях или, может быть, о коже Харпер, то, может быть, услышал бы о событиях прошлого лета. Если б я не так отчаянно пытался забыть о происшествии в пещере и задавал Натану с Харпер побольше вопросов, я бы смог отличить правду от выдумки. Я решил, что это одна из их фантастических историй, как про Ребекку.
– Давай пока поделаем какие-нибудь обычные дела, – предлагает Харпер. – Что можно делать при свете дня – чем занимаются обычные подростки.
– Без проблем. Я больше никогда в жизни не хочу делать ничего подобного.
Меня немножко подташнивает, будто я съел что-то не то.
– Здравствуйте, мистер Харлоу! – Листья на дереве дрожат, когда Харпер начинает энергично махать рукой моему отцу, который только что открыл кухонное окно. Он машет в ответ. Хоть я и опасаюсь их знакомить, моим родителям нравится Харпер. Я не сразу это понял, но, похоже, они считают ее моей девушкой. Я их не разубеждаю; это приятно. С Натом они знакомы не так хорошо, учитывая его упорное нежелание заходить в дом. Похоже, он в принципе стесняется родителей. Его отца, мистера Пеллетье, я не видел ни разу.
Сегодня я решаю сделать запись в дневнике. Хватит терять время на глупые розыгрыши и ночные вылазки. Я попишу, почитаю хорошую книгу, попрошу папу покатать меня на машине, позанимаюсь в тишине в дороге, подготовлюсь к осеннему тесту. Обычные дела, как и сказала Харпер.
Я быстро одеваюсь. Мама на улице развешивает белье. Она только качает головой, когда я спрашиваю, где папа. Ее губы еще крепче сжимают прищепку, которую она держит в зубах. Я смотрю на подножие холма и вижу, что машины нет.
Решаю расшевелить мозг с помощью кофеина. В поисках кофе замечаю что-то у окна, за маленьким горшочком с алоэ, который поставила мама. Я тяну за уголок. Это полароид – изображение размытое, тем более снято при плохом свете, но это совершенно точно вид океана из нашего окна. Вот склон, и на фоне стоит клен. Океан пересекает блестящая полоска света. Небо мрачное: похоже, собирается гроза. А еще внизу длинная бледная тень – видимо, палец.
Снимок запускает странную цепочку размышлений у меня в голове. У скольких местных есть «Полароид»? В ушах звучит голос Харпер. Человек-с-кинжалом.
– Вернон обожал эту штуку, – тихо говорит отец, и я подпрыгиваю. Я не слышал, как он вошел. – Мы с ним гуляли вместе, искали, что поснимать. – Тут он видит мое лицо. – Все нормально?
– Да, это просто напомнило мне про ту историю… с детьми.
– Не волнуйся, чемпион. Все эти разговоры про Человека с кинжалом закончились еще прошлым летом. Теперь все позади. Просто какой-то бездельник, который сразу уехал. Или, может, местные ребята так развлекаются.
Весь день я пытаюсь читать в своей комнате. Но вместо этого думаю о Харпер. Вдруг в эти мысли врывается оглушительный дробный стук. Молотят как будто прямо в стену.
Я выхожу посмотреть, что происходит, и вижу отца, который ставит на окна ограничители, чтобы они не открывались шире чем на пару дюймов. Входную дверь он снабдил врезным замком.
– Наконец-то дошли руки, – весело говорит он. – Чтобы твоя мать не беспокоилась. Лучше перебдеть, чем недобдеть.
Рядом с ним валяется утренняя газета, открытая на странице с моими художествами. Тут я понимаю, насколько узнаваем мой почерк – хотя я писал краской в темноте. Моя «М» наверху заканчивается плавными дугами, а не острыми треугольными пиками. Отец следит за моим взглядом. Сначала его глаза слегка скользят по картинке, а потом тепло смотрят на меня.
– Хулиганы, – уверенно заявляет он. – Больше не думай об этом, Уайлдер.
Он берет дрель и загоняет последний шуруп. Проверяет окно, чтобы оно распахивалось только на ширину ладони.
– Теперь мы в полной безопасности! – он подбирает дрель и медленно шагает к окну гостиной. – Никто не войдет и не выйдет, – бормочет отец с полным ртом шурупов.
Я смотрю, как он поднимает дрель и мычит под нос какую-то старую французскую песню. Кажется, Сержа Генсбура. Он такое любит.
Мама вытаскивает из-под лестницы коробку с полароидами дяди Вернона. Мне скучно, так что я тоже присаживаюсь посмотреть вместе с ней. А может, и не скучно. Я бы в этом никогда не признался, но иногда мне просто хочется немного посидеть с мамой.
– Ты за это лето уже фута на три вырос! – восклицает она. – У меня рук не хватает, чтобы обнять эти широкие плечи!
– Ой, да ладно, мам, – фыркаю я, но с удивлением понимаю, что она не так уж неправа. Либо я стал выше, либо она съежилась. Надеюсь, все-таки первое.
На самом деле фотографии дяди Вернона довольно плохие. А еще их очень много. Натюрморты даже хуже пейзажей.
– Что это, как думаешь? – мама держит в руках фотографию чего-то розового, изрезанного полосками света.
Я наклоняю голову набок.
– Рука попала в объектив. Видимо, пальцы.
Сумка с продуктами, размытая нога, шагающая по дороге, абсолютно пустой стол с клейкой бумажкой, на которой дрожащей рукой написано «моя ручка»…
Тут рядом с моим плечом раздается сдавленное кряхтение. Мама изо всех сил зажимает рукой рот.
– Мам?
Она снова глухо фыркает через нос, а потом убирает руку и начинает визгливо хохотать.
– Это искусство, мам, – говорю я, и она снова издает свои странные лающие звуки. – Имей уважение.
Она громко охает и хлопает меня по спине.
– Что тут у вас, ребят? – появляется из-за двери веселое папино лицо.
– Да ничего такого, – отвечает мама, вытирая слезы. – Просто Уайлдер рассказал мне шутку.
Она знает, что папе бы не понравились насмешки над дядей Верноном. Он бы «взбесился», как выражается Харпер.
Но я еще несколько дней ловлю на ее лице лукавое выражение. Один раз за ужином она даже давится пюре посреди какого-то разговора. Мама встречается со мной глазами, и я понимаю, что она вспомнила об «искусстве» дяди Вернона.
Удивительно, но уже наступил август – и даже прошел наполовину. Лето близится к концу.
Сегодня самый жаркий день года, самое знойное время. Мы с отцом прячемся от солнца под кленом. Бриз тихо шелестит листвой у нас над головами. Пара-тройка листочков уже окрасились в глубокий огненно-оранжевый цвет.
У папы на лице «Нью-Йорк таймс», его дыхание спокойное и ровное. Я немного еложу. Осталось меньше часа до нашей с Натом и Харпер встречи на сосновом утесе. Время, которое я провожу вдали от них, кажется каким-то сумрачным и ирреальным. Последние дни – самые бесценные.
Коттедж осенью выставят на торги, и я никогда больше сюда не вернусь. Сюда переедет жить какая-то другая семья. Какой-то другой подросток будет любоваться на звезды через мою бойницу и слушать пение камней в бухте. А что будет с фотографиями дяди Вернона? Мне как-то сложно представить, что мы повезем их с собой в город. Скорее всего, их выкинут. По какой-то странной причине мне это не нравится. Этот новый парень наверняка будет суперкрутым, может, у него даже будет машина. Он понравится Харпер и Нату гораздо больше меня.
Газета чуть колышется от отцовского дыхания. А если он умрет, – думаю я, – то коттедж достанется мне? Хотя, наверное, маме. Мне почти семнадцать: они не могут заставить меня вернуться обратно в школу.
Я вздрагиваю. Мой отец резко присаживается и смотрит на меня. Долго он уже не спит?
– Лето почти кончилось. Ты успеваешь по списку литературы? Семестр начнется, не успеешь оглянуться.
– Да, я почти с ним разделался. – Это неправда. От мысли о Скоттсборо у меня внутри все перекручивается, как будто нож в пузо воткнули. Иногда мне кажется, что я испытываю нежные чувства не к Харпер, а к Натану с Харпер как к паре. Эта мысль одновременно и будоражит, и пугает меня. Иногда я задумываюсь, можно ли влюбиться в место как в человека: в эту полоску берега, в эти длинные яркие дни, в которых можно затеряться. Эта часть мира совершенно скрыта от посторонних глаз. Как будто каждая рощица, каждый грот в скалах – чей-то секрет.
– Знаешь, в этих местах рынок недвижимости довольно неплохо себя чувствует, – произносит отец.
– Ну, его, наверное, можно с этим поздравить? – Меня дико злит, что он говорит об этом так спокойно, когда мое сердце просто разбивается на части.
– Ты тут прямо-таки вылез из своей раковины, Уайлдер. Кажется, такая жизнь идет тебе на пользу.
– Так и есть.
Мое сердце колотится в груди, но я выжидаю. Нельзя торопить отца. Никогда. Я пытался.
– Это еще и неплохое вложение. Дядя Вернон получал с коттеджа приличный доход. Так что мы подумали… – отец кладет свою огромную горячую ладонь мне на плечо, – что мы могли бы оставить его. Не продавать. Ты бы мог приезжать сюда каждый июль. В остальное время мы бы его сдавали. Что думаешь?
Мое сердце готово выпрыгнуть из груди. Так что я просто крепко его обнимаю.
А потом со всех ног уношусь вниз по дороге, чтобы рассказать друзьям.
Не успеваю моргнуть, как наступает последний день. Мы, как всегда, проводим его у моря. Но когда Нат начинает разводить огонь на берегу, я заявляю:
– Надоели мне эти костры на пляже.
На самом деле я хочу посидеть у огня, но меня просто корежит от мысли, что этот костер – последний. Харпер и Нат смотрят на меня, и я вижу, что они понимают. От этого почему-то еще хуже.
– Ну правда, скучно, – тяну я и отворачиваюсь в сторону. А потом упираюсь глазами в землю. – Извините.
Холодная ладонь Харпер ложится на мое сгоревшее плечо.
– Пойдем тогда на луг?
– Да! – поддерживает ее Нат. – Я тоже устал от пляжа.
Как же я люблю их обоих.
Под деревьями прохладно и зелено; пока мы идем по роще, тени и солнечные лучи наперегонки бегают по нашим лицам.
На лугу ужасно красиво. Желтые рудбекии выглядывают из высокой травы, колышущейся от вечернего бриза. Вокруг летают бабочки, а в зарослях на пляже поют птицы. Щегол, кукушка, – повторяю про себя, вспоминая свой первый день. Тогда я еще не знал названий этих птиц и цветов.
Хотя одна вещь не изменилась. Меня по-прежнему тошнило от этого места. Стоит только присесть на траву, голосок в моей голове подсказывает: нет, не здесь. Но я не хочу ничего говорить – на наши любимые места сегодня лучше не смотреть. Пусть грустные воспоминания останутся здесь, где мне не нравится.
Харпер сидит на бревне и извлекает из сумки бутылку «Гавана Клаб». Ее родители совсем не следят за своим баром. А стоило бы. Я пью, и она смотрит на меня с веселым любопытством.
– Что у тебя с этим местом, Уайлдер?
– Не знаю, – ерзаю я и отмахиваюсь от мошек, роящихся над травой. Этот зуд у меня на коже из-за них или он идет откуда-то изнутри? – У меня ощущение, будто кто-то здесь умер или что-то в этом роде.
– Почти везде кто-то умер, – резонно замечает Нат.
– Я решил насчет своей компенсации, – говорю я. – Но не знаю, насколько это возможно.
– Мы должны все выполнить, – заявляет Нат. – Таковы условия.
– Ну, это больше касается Харпер, потому что ты здесь живешь.
Харпер поднимает голову и смотрит на меня. Ее рыжие волосы светятся и горят почти так же, как огонь, а кожа совсем бледная, и на секунду мне кажется, что из ее глаз на меня смотрит кто-то другой.
– Продолжай, – говорит она.
– Вы должны обещать мне, что будете приезжать сюда каждое лето, даже когда мы вырастем. Мы должны встречаться все втроем.
– Конечно! – с жаром кивает Нат. – Ну конечно!
– Но как я могу это обещать? – угрюмо спрашивает Харпер.
– Не знаю. Но ты поклялась. Так что должна.
– Надо выполнять, – подтверждает Нат.
– Но… – Она вздыхает. – Ладно. Допустим. Если ты правда этого хочешь, Уайлдер. Но вы оба должны делать все, что я говорю. И мне сначала нужно кое-что раздобыть. Подождите две минуты.
В ожидании Харпер мы обмениваемся парой вымученных глотков и громко обсуждаем кроссовые мотоциклы, так что не слышим, как она подкрадывается к нам.
– Знаете, что это?
Мы подскакиваем. Она держит в руках вырванное с корнем растение, с которого сыплется земля. Оно напоминает высохшую белую морковку или, может, корень имбиря. Харпер держится за стебель через платок – видимо, не хочет испачкаться.
Мы качаем головами.
– Это болиголов. Ни в коем случае не трогайте его, даже не прикасайтесь. Мы используем его для заклинания, чтобы наша клятва осталась нерушимой до самой смерти. И даже после.
Я вздрагиваю.
– Ты… правда считаешь, что это крутая идея, Харпер?
Она просто рассеянно крутит головой, как будто слишком занята, чтобы обращать на меня внимание, и осматривает местность. Она немного отходит и останавливается там, где земля слегка просела и образовала небольшую воронку.
Нат кладет руку мне на спину.
– Все нормально, – тихо заверяет он. – С ней иногда бывает.
Харпер подбирает камни, выкладывает их вокруг воронки и делает кострище. Складывает в него прутики и ветки. А потом водружает в самый центр болиголов вместе с платком.
– Кровь, – произносит она, не оглядываясь. – Нужна кровь. Всех троих.
Мы подходим к ней и протягиваем руки. Я не вижу, что конкретно она держит, но чувствую что-то типа укола, и через секунду на пальце появляется алая капелька.
– Не пяльтесь на нее просто так, – нетерпеливо говорит Харпер. – Капайте в огонь. – Мы оба вытягиваем ладони над щепками и хворостом и наблюдаем, как они окрашиваются красным.
Харпер кидает туда спичку, и сразу же вспыхивает яркое пламя. Лето было засушливое. Она отпихивает нас, чтобы мы встали с подветренной стороны.
– Не стойте рядом, – приказывает она. – Болиголов тоже горит. Не знаю, насколько безопасно вдыхать его дым.
– Может, не стоило его поджигать, если ты не в курсе таких вещей? – нервно спрашиваю я.
– Ой, не ворчи, Уайлдер, – улыбается она, и я смаргиваю. На секунду мне кажется, что у нее слишком много зубов. – Нам нужно остаться здесь, пока не потухнет огонь, чтобы заклинание сработало.
– И чтобы удостовериться, что мы не подожгли лес, – язвит Нат. Я замечаю, что чем более странно все становится, тем он спокойнее.
– Я кое-что добавила к заклинанию, чтобы помочь тебе со школой, – говорит мне Харпер. – Оно не даст никому тебя трогать. – И тут она обнимает меня. Это неожиданно. Обычно Харпер шарахается от прикосновений, как кошка. Только если это не Нат.
– Я буду по вам скучать, – говорю я. – А нельзя ничего туда добавить, чтобы тебя забрали домой и не отправляли ни в какую школу?
Харпер качает головой:
– С магией такая штука, что нельзя ничего делать для себя. Только для других.
– Откуда ты взяла все эти правила? – спрашивает Нат, передавая ей бутылку «Гавана Клаб».
– Я просто их знаю, – с поникшим видом отвечает Харпер и отхлебывает. Когда она передает ром мне, сверху уже гораздо больше пустого пространства. Харпер отчаянно хочется во что-нибудь верить. В Ребекку, в пещеру, в магию. Во все, с чем она сталкивается. В этот момент я по-настоящему ее люблю, но еще мне хочется ее встряхнуть, наорать на нее. Но я ничего такого не делаю. Она берет меня за руку и сжимает ее.
От маленького костра валят густые облака дыма. Они наплывают друг на друга, как движущиеся массы густой воды в ночном штиле. Наверное, часть дров была влажная. Я надеюсь, что костер будет тлеть подольше. Я на самом деле не верю, что Харпер сможет остановить кого-то в Скоттсборо. И не думаю, что мы будем приезжать сюда каждое лето. Так что пусть длится хотя бы это – этот костер, это мгновение.
