Катерина Мелех
Преданные богам(и)

Полная версия

Каждый из нас предан. Кому-то или кем-то.

Ф. Достоевский

Предисловие

Около двух десятилетий назад

За окном ярилась гроза, чуждая в это время года. Стучалась в ставни, пытаясь пробраться в терем. Рычала громом, обезумевшая от опасности, что притаилась за закрытыми дверями. И не замечала, что и сама за клубами туч укрывала эту опасность, обманывая всех, кто поглядит на небеса.

На влажных простынях молча металась роженица, клыками раздирая лоскутное одеяло. Ни одни ее роды еще не были так тяжелы, но она не поддавалась слабости. Не позволяла себе ни крика, ни стона. Никто не должен знать, что произойдет сегодня.

Она даже не сразу поняла, что все кончилось, так была измотана. Детеныш ворочался в трясущихся руках повитухи, глядящей на него, как на чудище. А как еще смотреть на рожденного с проклятиями сразу двух богов: Многоликого и Безликого? Была б повитухина воля, свернула б ему шею на месте.

Но воля хозяйки, отдавшей команду¹, была сильнее. Поэтому повитуха молча омыла чудище и покорно передала его в руки кормилице. Та приняла его с любовью во взгляде, отчего немедля была заклеймена повитухой, как юродивая. А то и вовсе как волхвица упомянутых богов, упаси Луноликая!

Как только за кормилицей закрылась неприметная дверь потайного хода, с ложа поднялась хозяйка. Усталая, растрепанная и окровавленная, она все одно выглядела величественно. И угрожающе. У повитухи внутренний зверь поджал хвост.

– Теперь ты вряд ли хочешь сидеть на поводке² у той, что породила проклятого, – хозяйка смерила ее вызывающим и оскорбленным взглядом сверху-вниз. Но в ее голосе за укором повитухе послышались извинения. – В благодарность за твою помощь сегодня я готова отпустить тебя.

Повитуха была слишком перепугана произошедшим, чтобы распознать ловушку. Она закивала часто-часто, представляя, как умчит в самый темный уголок княжества, подальше от взрослеющего выродка. С облегчением почувствовала, как исчезает науз³-ошейник, да так и испустила дух, улыбаясь со свернутой шеей. А останься она на поводке, хозяйка не смогла бы причинить ей вред.

Роженица обессиленно покачнулась, но не позволила себе присесть. У нее забот невпроворот, не время бока отлеживать. Для начала надо омыться, избавиться от стойкого железного духа крови и сжечь простыни. Самой, ведь горничных на ближайшие два месяца придется отослать, чтоб не прознали о преждевременных родах хозяйки. Благо, придурью бабы на сносях можно объяснить и не такое.

Сразу после надо будет позаботиться о теле повитухи и соорудить обманную накладку на живот под сарафан. Муж неладное не заподозрит, ведь почивает уж полгода как в отдельных палатах.

Останется лишь припугнуть знахаря, чтоб держал язык за зубами, ведь от него на осмотрах правды не утаишь. А спустя два месяца забрать малыша у кормилицы, и все вернется на круги своя.

Ведь кто бы что ни думал, а она знает: он вырастет обычным оборотнем. Проклятие Многоликого заберет проклятие Безликого, и у малыша будет один звериный облик, как у всех.

Она глянула в окно. Гроза успокоилась, тучи рассеялись и наконец обнажили Вдругорядную Луну – редкое второе полнолуние за месяц – торжественно выступающую из плена затмения.

1 Одинокий волхв

Первый весенний месяц, младая неделя⁴

Полярное княжество, Хладои́дольск

Богиня не отзывалась четыре недели кряду. И ежели на межевую ей положено было молчать, то на младую она не навестила идол у алтаря. На перекройную не снизошла на лунную дорожку в Охотовом море. На ветхую не явилась во сны.

Одоле́н взобрался на капищенский⁵ холм, возвышающийся над Хладоидольском. Город за спиной манил теплым светом из окон и копченым дымом. Но вьюга ретиво заметала дорогу к нему и цепочку глубоких следов в мерцающем покрывале снега. Ее вою вторил скрип елового бора к югу и рокот волн незамерзающего Охотова моря, разбивающегося о скалы под капищенским холмом.

Одолен глядел перед собой, на выточенные во льду идолы троебожия. И шерсть на загривке его внутреннего зверя дыбилась, как от смутной опасности.

Слева идол стоял, обращенный ко всем сторонам света разом. Ибо имел четыре лика. Лисий, волчий, медвежий и кошачий. Хохочущий, плачущий, яростный и безмятежный. Ребячий, юный, зрелый и старческий.

Прежде Многоликому богу оставляли богатые жертвы. Славили за смену времен года, просили совета, когда сердце с разумом не в ладу. А ныне, после Скоморошьего бунта, лишь зажигают свечу, как на заупокойную службу, и молят не проклинать своим даром смены лиц детей, родившихся на Вдругорядную Луну.

Идол справа скрывался под платом, какие надевают невесты к алтарю. Прятал стыдливо свое уродство, ибо не имел ни глаз, ни носа, ни ушей, ни рта.

Его проклятие крало у человека внутреннего зверя, как тень от Земли скрадывала Луну в день затмения, в его день, праздник Безликого бога. Оттого его страшились и задабривали больше прочих испокон веков. У его идола всегда было вдосталь драгоценностей, одежд и лучших частей трапез.

Третий идол глядел в ответ на Одолена с заботой матери в глазах, отчего на душе теплело, и улыбкой полюбовницы на устах, от которой делалось жарко. Луноликую всегда изображали прекрасной седовласой девой. И лишь Одолен знал, что облик ее изменчив от недели к неделе. И не так прекрасен, как то положено богине.

Троебожие казалось извечным, незыблемым и неизменным.

Но чем дольше Одолен смотрел, тем сильнее ярился его ирбис.

Снежинки выплясывали замысловатые узоры, и оттого в неверном сверкании льда чудилось, что Многоликий скалится всеми четырьмя ртами. Что Безликий с торжеством глядит из-под платка отсутствующими глазами. Что по щеке вечно улыбчивой Луноликой стекает капля растаявшего в лютый мороз льда.

Ирбис взревел и выпустил когти в сжатые кулаки. Одолен выбранился по старой памяти прошлой жизни и спешно поднес к губам пробитые ладони, зализывая раны. Негоже оставлять кровь на алтаре без должной молитвы.

Когда он снова возвел взгляд на троебожие, наваждение прошло. Идолы вновь казались прежними ледяными истуканами.

Одолен запахнул плотнее кожух, натянул глубже меховой капюшон и покинул капище. Ноги проваливались в сугробы по колено, снег забивался в валенки, и онучи быстро вымокли. Как бы ни был обеспокоен Одолен безответностью богини, но, выйдя к городу, не мог думать ни о чем, окромя пламени очага и горячей настойки. Будучи арысем, он не терпел сырости.

Сторожевые псы на воротах частокола – стрельцы из белых волколаков – издали заприметили высокого мужчину, идущего сквозь метель по-кошачьи плавной, стелющейся походкой. Из-под капюшона его кожуха тускло светились рисунки трех тонких месяцев с «рогами» вверх и по сторонам, какие особой лунной краской наносили себе на лоб и щеки волхвы.

Стрельцы подняли выше факелы и, едва в круг света попали пепельные космы, неряшливо обрезанные ниже бровей, и куцая бородка клином, с кивками пропустили Одолена. Зрачки в его глазах блеснули, отражая свет факелов, и сузились, являя сизую радужку, стоило ему шагнуть во мрак ночных улиц.

Хладоидольск – город-крепость на границе Полярного и Сумере́чного княжеств – странным делом сочетал в себе чернеющие от морской соли лиственничные избы и крытые моржовыми и оленьими шкурами купольные яранги. Улицы петляли похлеще лесных троп, сбивая с толку чужаков, но складываясь в узор, ясный всем местным. На перекрестках горели факелы, стояли колодцы с подъемными журавлями, звонницы в человеческий рост. И изредка деревянные треуглуны⁶ на столбах, указывающие на захоронения заложных покойников⁷.

Одолен пересек торжище, пустующее в ночное время, и поднялся на крыльцо большой избы, из окон которой лился приглушенный красноватый свет тлеющих в очаге углей. На скрипящей на вьюжном ветру деревянной вывеске давно пора было заново выкрасить стершиеся буквы. Но Одолен корчму «У полного песца» нашел бы и без вывески, и даже с закрытыми глазами, по одним лишь запахам из печной трубы.

Он толкнул дверь с высоким порожком и низкой притолокой и, пригнувшись, шагнул в натопленное нутро избы. Дремлющий за стойкой толстый корчмарь из полярных яломишт, давший название заведению, приоткрыл веки. Искоса оглядел хмурого волхва, хитровато улыбнулся грядущему навару и проворно юркнул в кухню. Приметливому человеку сразу видно, что одним сытным ужином обледеневшему путнику не обойтись. Как пить-дать, раскошелится и на кружку горячительного, и на запас дров для очага в покойчике. Особливо этот путник.

Корчмарь Одолена знал. Тот был странствующим волхвом и сказителем. Ходил по городам и весям княжеств, волшбой и молитвами делал плодородной землю, останавливал паводки, лечил посевы и людские недуги. И изредка сочинял побасенки о временах падения Полозецкого царства и возвышении троебожия.

Он был снежным барсом из Полярного княжества, а в Хладоидольск захаживал раз в пару лет. Поговаривали, что в юности он был не то княжьим опричником, не то вовсе волкодавом, охотником на чудищ. И однажды то ли в опалу попал, то ли нечто жуткое узрел, и на этой почве умом тронулся. По слухам, ему аж сама Луноликая во плоти явилась. С тех пор он уверовал, и в волхвы ушел.

Но корчмарю было без разницы, кем были его постояльцы и все ли у них дома, покуда они не громят утварь и исправно платят. Одолен был тих в своей извечной хмурости, разве что болтал иногда сам с собой да зыркал недобро, а платил всегда с лихвой. Вот и сейчас, стоило на столе перед ним появиться копченой щуке, квашенному с клюквой окуню, оленьему жиру и крови, как он, не считая, оставил в ладони корчмаря с десяток медяков. Почти сребреник!

– Будь добр, хозяин, снеси еще брусничной настойки, да натопи в покойчике, – на корчмаря воззрились сизые глаза, распахнутые чуть шире нужного, как это подчас бывает у блаженных. На дне зрачков все еще тлели угольки присущей котам лукавости, но в каждой черточке округлого лица с тяжеловатой нижней челюстью сквозила жесткость.

Одолен не давал команду, но похожий на сказочного колобка корчмарь шустрее укатился исполнять поручения щедрого постояльца. Одолен скинул кожух и валенки на лавку, осенил еду треуглуном и с наслаждением впился клыками в рыбу. Взгляд против воли остановился на деревянном троебожии в углу за стойкой. Улыбка Луноликой казалась до того вымученной, что он не выдержал, шмякнув обглоданный рыбий хребет об стол.

– Да какого рожна тебе от меня надо?

Корчмарь, выносивший из кухни глиняный кувшин крепленой брусничной настойки, даже бровью не повел, памятуя о целом сребренике в кошеле. Только подумал про себя, что имя, данное в честь одолень-травы, то бишь корня валерианы, не шибко этому волхву подходит. Сизые глаза полубезумно уставились на него, клин бородки дернулся.

– До чего же сложные все эти бабы, хозяин!

– Истинно так, сударь! – угодливо закивал корчмарь, прибирая опустевшие блюда.

С блажными важно во всем соглашаться. Пусть сам корчмарь ни в жизнь не осмелился бы причислять богиню ко «всем этим бабам». И уж тем более не считал баб сложными. Сложно истинные доходы корчмы скрыть от княжьих мздоимцев, чтобы подати платить поменьше. А бабу достаточно раз в неделю поколачивать, чтоб проще пареной репы стала.

Когда колокол на центральной звоннице пробил полночь, корчмарь проводил волхва в его покойчик в соседней избе, приспособленной под гостевой дом. Тут уютно потрескивали поленья в маленькой печке и упоительно пахло смолой от лиственничных бревен. И, на счастье, не было идолов троебожия. Одолен глотнул прихваченной брусничной настойки, даже не поморщившись от крепости, опустился на скрипнувшую лежанку и уронил голову к свешенным между коленями кистям рук.

Чем он так раздосадовал богиню, что она лишила его милости своего присутствия? Разве не ходил он по миру, неприкаянный, все эти лета́, вымаливая прощения за содеянное? Разве не помогал людям на каждом клочке земли, где оказывался?

Опустевший кувшин выскользнул из ослабевших ладоней и закатился под лежанку. Зря он к горячительному пристрастился. Северяне непривычные к нему, неприспособленные. Дурнеют от него вскорости. Эдак он глазом моргнуть не успеет, как издохнет опойцем, и прикопают его, заложив камнями и ветками. Души заложных покойников на тот свет не попадают. А его там мать ждет…

Разбудил его настойчивый стук в дверь. Одолен тряхнул головой, прогоняя остатки сна, в который опять проскользнула Гуля, и прошлепал босыми ногами по гладким доскам пола. За дверью нетерпеливо скакал с ноги на ногу пухлый мальчонка с белоснежными волосами и хитроватой мордахой, сын корчмаря.

– Вам грамотка, сударь! – восторженно от важности порученного ему дела пискнул он.

Одолен, памятуя о себе в тех же летах, детскую самостоятельность уважал. Поэтому поклонился мальчишке поощрительно, как взрослому, и, забирая берестяную грамоту, отсыпал пару медяков. Тот, вне себя от счастья, умчался хвалиться отцу, только пятки засверкали.

В покойчике Одолен распахнул ставни, впуская стылый утренний воздух, зачерпнул с подоконника снега и растер лицо. Вьюга за ночь намела к сугробам аршин⁸ высоты и успокоилась. А народ, вышедший с утра на улицы и увязший сразу за порогом, с бранью взялся за лопаты.

До слуха долетали звуки торжища: людской гам, звон монет, рев оленьих и лай собачьих упряжек, звяканье колокольцев на санях. Но окна гостевого дома выходили на проулок, где дети с хохотом лепили снежную бабу. Наделяя ее всеми положенными бабе признаками.

Из яранги напротив с визгом «охальники малолетние!» вылетела девка в распахнутом кожухе и, задрав юбку аж до колен, веником принялась разгонять ребятню. Напоследок прицельными затрещинами снесла снежному истукану бабские признаки с добрую дыню каждый.

Почуяв взгляд, обернулась к Одолену, хлестнув себе по ягодицам толстой косой. Белой, как волосы всех северян, обращающихся белыми медведями, волками, песцами и ирбисами. Беззастенчиво оценила его крепкий оголенный торс, знаки-месяцы на лбу и щеках и призывно повела плечом. Грудь почти такая же, какая только что была у снеговика, ходила ходуном под тонкой рубахой с развязавшимися тесемками.

Перед внутренним взором как назло явилась другая девка. Без груди, без задницы, плоская, что доска. Но жилистая и гибкая, как плеть. Кожа смуглая, а волосы золотисто-русые с пепельными и каштановыми прядями, складывающимися в цепной узор. В них дикарски вплетены перья и кости. Лицо резкое, треугольное, с широкими скулами и острым подбородком. А глаза не человечьи и не звериные. Карие, с золотыми прожилками и вертикальным зрачком. Без белка, но с третьим веком.

Ее зовут Багулкой, в честь болотной травы, что медоносит дурман-нектаром. И она всегда шипит, скаля ядовитые клыки и стреляя раздвоенным языком, когда он ласково обзывает ее «птичьей кличкой» Гулей.

Одолен выбранился и еще раз растер лицо снегом с подоконника. И угораздило же его с ужалкой спутаться! Она ведь гадина хладнокровная, вечный враг звериных оборотней…

Северянка, не дождавшись внимания, обиженно скрылась в яранге. Одолен моргнул, отгоняя воспоминания о Гуле, затворил ставни и развернул наконец берестяную грамоту.

Великие князья Чернобурские приглашали его отпраздновать с ними долгожданное рождение наследника престола. А взамен были не прочь принять дары волхвов, то бишь живую и мертвую воду.

Ирбис внутри протестующе зарычал при одной лишь мысли о том, кто еще будет на торжестве. Однако вместе с князем Серысем прибудет и вся его стая. Иного случая навестить сестрицу в ближайшее время Одолену может не представиться.

К тому же противиться команде вожака, вплетенной в вязь буквиц, чревато неприятностями. В опалу Одолен не попадет, Чернобурским хватит и той целебной воды, какой одарят их прочие приглашенные волхвы. Но вот ирбиса внутри еще долго будет мучить туманящий рассудок зуд поруганного приказа.

А Хладоидольск Одолену всяко придется вскорости покидать. Чутье подсказывало, что ему стоит посетить капище-на-озере. Может хоть там, у порога ее Чертогов, богиня снизойдет до него. А по пути будет незазорно сделать крюк до Тенёты, столицы Сумеречного княжества, и почтить Чернобурских своих присутствием.

И волки сыты, и овцы целы.

2 Ноша

Первый весенний месяц, младая неделя

Полярное княжество, Хладои́дольск

Сборы не отняли много времени. Одолен оделся, подхватил единственную котомку со спальной подстилкой да котелком и отправился в корчму.

– Неужто в путь-дорогу собрались? – разочарованный отъездом щедрого постояльца крякнул корчмарь. – По таким-то метелям?

Одолен молча кивнул и, облокотившись о стойку, оглядел корчму в поисках свободной лавки. Почти все столы за завтраком были заняты шумными купцами, мещанами из тех, что побогаче, и угрюмыми сторожевыми псами, вернувшимися с ночного дозора. Но вот одна лавка у стены была сплошь облеплена детьми. И все они, перешептываясь и похихикивая, таращились голубыми глазами на Одолена.

– По вашу душу собрались, сударь волхв-сказитель, – хитро прижмурился толстяк, как никогда став похожим на песца. – Вы уж уважьте ребятню. А то когда в следующий раз вы к нам заглянете, у них, почитай, ужо борода проклюнется.

Ирбис внутри недовольно дернул хвостом. Скопления детенышей его утомляли. Но ежели что в Одолене и осталось от его прошлой жизни, так это тяга к бахвальству. А слушателей благодарнее детей не сыскать.

– Так уж и быть, уважу. А ты, хозяин, покуда собери мне с собой оленины вяленой, строганины лососевой и ягод мороженых. Да жиру побольше.

Жрать его холодным то еще удовольствие, а вот от кожных обморожений в пути он здорово помогает.

Когда Одолен направился к ребятне, корчму огласил восторженный писк. Сторожевые псы проводили волхва предупредительными взглядами людей, уставших хранить мир и порядок. Волчьими взглядами, однозначно гласившими, что с нарушителями оных цацкаться стрельцы не станут. Одолен понятливо шикнул, присмиряя детвору.

Белобрысые детеныши полярных арысей, берендеев, волколаков и яломишт завозились, освобождая сказителю место у стены. Одолен неспешно опустился на лавку и облокотился о стол. Цепко оглядел юных слушателей, щекоткой по шкуре ощущая, как растет их нетерпение, и, разморенный этим вниманием, мурлыкнул:

– Измышляете узнать о победе над гадами чешуйчатыми?

Ответом ему были слаженные кивания болванчиками. Он усмехнулся про себя, внешне сохраняя невозмутимость, и глубоко вздохнул.

– Знайте же, что в стародавние времена на землях Подлунного мира царствовали гады: ужалки да жабалаки. Гнездились гады от Полярного до Барханного княжеств, от Охотова до Ленного моря и звались Полозецким царством по имени гнезда Полозов. Полозы те были не чета нынешним, ибо были волхвами бога Солнца Горына-Триглава, и волшбу творили с землей, ветром и огнем.

Слова «Преданий старины глубокой» накрепко засели в памяти, закрепленные розгами да горохом. Лета́ учебы в городе-на-костях, городе ученых мужей и родине наук Одолен всегда вспоминал нехотя. Кабы не Багулка, подох бы от логики, счета и землемерия.

– Арыси, берендеи, волколаки и яломишты в Полозецком царстве жили малыми стаями да служили гадам верой и правдой, как умеют только звери. И жили бы не тужили, да только дурак-царевич полозецкий взял себе в жены ворожею-жабалачку, зовущей себя ни много ни мало Царевной-лягушкой. Заворожила она всю царскую семью, заморочила, одурманила ядовитым караваем так, что им озера с лебедями посредь царских палат привиделись.

И пошел дурак-царевич по ее указке оброк с народа собирать, да такой, что и не волк, а взвоешь. А на тех, кто не мог его выплатить, царские волхвы силой Горына-Триглава принялись пожары да ураганы насылать.

Взмолились тогда наши предки, но не Солнцу-Горыну, что всегда к зверям глухо было, а Луне-матери нашей. И сжалилась богиня над детьми своими, поделилась силами. И восстали наши предки. Живой и мертвой водой свергли гадов. Забрали власть у Полозов и поровну меж собой разделили. А жабалаков богомерзких и вовсе под корень извели. Так-то!

Разумеется, не так. Хотя бы потому, что за победу стоит благодарить не столь Луноликую, сколь некого ворожея Костея, ныне всеми позабытого. Кабы не его обида на Царевну-лягушку за ее отказ стать его женкой, кабы не его жертва, не бывать в Подлунном мире живой и мертвой воде, ядовитой для гадов. Но знать о том никому, окромя волхвов, не положено.

На какое-то время за столом воцарилось молчание. Одолен благодарно кивнул корчмарю, что принес холодного клюквенного морса, и отхлебнул его, искоса наблюдая за ребятней. Те озадаченно переглядывались и перешептывались, но вопросами отчего-то не сыпали. Наконец один из них, что сидел напротив волхва, укоризненно протянул:

– Сказ-то нестрашный вышел, сударь.

– А вам пострашней подавай? – изумленно вскинул брови Одолен.

Экая балованная нынче молодежь. Видать, горя недостаточно хлебала, раз о таком просит.

По-хорошему, не следовало бы идти у детенышей на поводу. Не столь из-за опаски их вусмерть перепугать (иногда детям это бывает даже полезно), сколь из-за возможного внимания сторожевых псов. Стрельцы жуть как не любят, когда сказители распространяют среди народа панические настроения.

Но вот беда. Хорошим Одолен никогда не был. Да и уязвило его, как детеныши не оценили по заслугам его травлю баек. А раз так, сами напросились.

Он обвел цепким взглядом опустевшую корчму, по старой памяти прошлой жизни, в которой ему частенько приходилось делать ноги от сторожевых псов. Убедился в отсутствии оных, утер рукавом липкие от морса губы и скривился. Только глаза блеснули неуместным торжеством. Недобрым, болезненным, мстительным.

– Что вы знаете о язвеннике?

Ребятня оживилась, почуяв мрачный настрой зачина. Девчонка – яломишта, судя по лисьим, вытянутым к вискам уголкам глаз – плохо пряча возбуждение от обсуждения запретного, заговорщицки прошептала:

– Гнусная хвороба, похлеще холеры! Браток кликал ее «скотской», мол, скотина от земли заражается, а мы потом ее больное мясо жрем.

– Мамка сказывала, батяня мой от язвенника помер! – гордо выпятился увалень из берендеев, явно не знакомый с тем, про смерть кого так легко говорил. – Почернел весь, кожа струпами пошла, а струпы те кусками с костей отваливались.

Одолена замутило, но отступать от того, что начал из-за своего поганого характера, было поздно. Ничему его жизнь не учит.

– А насылают его, знамо дело, жабалаки! – будто копируя кого-то взрослого протянула девчонка-зазнайка с хищными чертами лица волколачки. – Где жабалак помочился, там жди холеру, чуму и язву.

В городе-на-костях Одолен узнал от знахарей, что болезни гадов зверям не страшны. А те же очаги язвы открываются всего лишь из-за небрежного захоронения больного скота. Но зачем об этом знать народу, ежели можно добавить ненависти к тем, кого нужно любой ценой извести?

– А я слыхал, прошлую язву какой-то скудоумный выпустил, – уронил Одолен.

Ребятня подобралась, притихнув. Сказитель сидел ссутулившись, и им никак не удавалось рассмотреть его глаза за неровно обрезанными пепельными космами. К счастью. Потому что негоже детям видеть то, что в них сейчас творилось.

– Говорят, то был купеческий сын. Баловень судьбы, холеный-лелеяный родителями. Да только непутевый. Семейное дело продолжать не желал, учиться ленился, а потому сбежал вслед за полюбовницей курганы разорять.

С Багулкой он встретился в Жальниках. Его приставили служкой к купеческому обозу, чтоб дело на практике постигал. Она тоже выучивалась в городе-на-костях, только на наузницу, а в Жальниках изучала плетения царских оберегов.

А после пары жарких ночей она обмолвилась, что под святилищем Горына-Триглава сокровища полозецкие схоронены. И что она знает туда лазейку. Богатства Одолен любил. А работать не любил. Вот и польстился на легкую деньгу. Так и стал разорителем курганов.

А добрые люди о нем слухи распускают, что в прошлом он был не то княжьим опричником, не то вовсе волкодавом, охотником на чудищ. Блажен, кто верует, да.

– А потом до него слухи дошли, что во время последней Свары его дом разрушили, отца загрызли, а мать в полон забрали.

Свары в княжествах были не редкостью. В полнолуния, когда зверь так и просится наружу, грех не опробовать силы на соседе. Воевали весями, городами, а то и целыми княжествами. Выясняли, кому перед кем до́лжно хвостом пол мести. Это законы стаи, и не Одолену идти против них.

Он и не пошел бы, кабы после не узнал, что его мать наложницей продали. А она сгибла родами. Тут-то у него пена ртом и пошла.

– Отомстить скудоумец решил тем, кто мать его обидел. Да не как положено, поединком, а по-шакальи, трусливо, подло. Отправился он в курганы-на-болотах, да и выкопал язвенник. А когда осознал, что натворил, уже поздно было.

Осознал он, когда услыхал, что у князя Серыся захворала дочь-байстрючка от наложницы. Осознал, что младенца грудного загубил. Посестру свою.

Тогда и взмолился впервые в жизни. Не ожидал он, что на зов его Луноликая явится. Но та явилась. И пообещала спасти сестру в обмен на службу Одолена верой и правдой по гроб жизни.

Так он стал волхвом. Не обучаясь у стариков, не соблюдая обеты и молитвы. Узнал у богини секрет живой и мертвой воды и отправился по ее указке исправлять то, что натворил. И каяться.

– А что с тем скудоумцем сталось-то? – шепотом осведомилась девчонка-яломишта, в ужасе распахнув раскосые глаза так, что они стали круглые как плошки.

Одолен провел ладонью по лицу, пытаясь стереть воспоминания шестнадцатилетней давности. Подумать только, сестрице уже столько же, сколько было ему тогда. Только бы она таких же страшных ошибок не совершила. А то ведь, поговаривают, Червика тоже той еще мстительной сукой выросла.

Одолен поднялся с лавки и забрал скарб.

– Говорят, он умом своим, и без того скудным, тронулся.

Уже на выходе из корчмы он услышал, как берендей с волколачкой лаются над вопросом, справедливо было б, кабы тот скудоумный тоже от язвы издох. Одолен чуть громче нужного хлопнул дверью и глубоко вдохнул стылый воздух, здесь, на севере, еще зимний, несмотря на календарную весну. Пахло копченым мясом, дымом и смолой. Благодать.

Он спустился с крыльца и вышел на торжище. Слегка ошалел от гвалта и мелодии погремушек, бубнов, гуслей, зубанок и оревунов. Мельком глянул на обжорные ряды и травные, ряды с утварью и скотиной, платьем и оружием, шикнул на облаявших его собак в упряжке и, не поддаваясь на похвальбы зазывал, прошел к городской конюшне. Серая в яблоках кобыла приветственно заржала.

– Застоялась, поди, Пеплица? – Одолен ласково похлопал кобылку по шее и перекинул через круп переметные сумы со скарбом и кормежкой.

Из соседнего стойла высунулась вихрастая голова конюшего, нездешнего, судя по темным волосам. Одолен отсыпал ему положенных медяков за постой, вывел Пеплицу из конюшни и запрыгнул в седло. Пора линять из города, покуда слухи о «скудоумном, выпустившем язвенник» не дошли до ушей сторожевых псов.