В. В. Каргалов
Святослав
Десятое столетие в русской истории академик Б. А. Рыбаков назвал "былинным временем". Восточнославянские племена объединились в могучее древнерусское государство (Киевскую Русь), которое в упорной борьбе с внешними врагами отстояло свою независимость и обеспечило древнерусской народности условия для самостоятельного исторического развития. А врагов у молодого Древнерусского государства было много, и враги были опасные: византийские императоры, стремившиеся подчинить все Причерноморье, авары, хазары, печенеги, затем половцы. Самоотверженной и продолжительной была эта борьба, в нее были вовлечены широкие народные массы. В русском былинном эпосе, в "заставах богатырских" на краю Дикого Поля, нетрудно увидеть отголоски этой титанической борьбы: народ сохранил память и прославил своих героических защитников.
"Былинное время" русской истории выдвинуло крупные фигуры полководцев и государственных деятелей, которые возглавили общенародную борьбу с внешними врагами. Это и Олег, победоносно ходивший на ладьях через Русское море к Царьграду (Константинополю), и великий киевский князь Владимир, который, по словам летописца, "нача ставити городы" по пограничным рекам, собрал в них воинов со всех концов Русской земли и остановил натиск печенегов, и Владимир Мономах, прославившийся своими походами на половцев.
Но особое место занимает князь-витязь Святослав, с именем которого связаны и разгром Хазарского каганата, и победы над известными византийскими полководцами. Его военная деятельность оставила заметный след в истории военного искусства.
Для князя Святослава были характерны постановка крупных политических целей; последовательность в решении стратегических задач; стремление постоянно действовать наступательно, что позволяло ему захватывать и удерживать в своих руках стратегическую инициативу. Святослав всегда стремился сначала разгромить войско противника. Созданный им сплошной глубокий пехотный строй оказался непреодолимым для тяжелой византийской конницы. Стремительность походов князя Святослава поражала современников; летописец сравнивал его с "пардусом" – гепардом.
В историческом романе Вадима Каргалова "Святослав" рассказывается о военной и дипломатической деятельности князя-витязя, показаны его победоносные походы. Именно таким, каким представлен в романе образ князя Святослава, сохранился он в народной памяти.
И. РОСТУНОВ, Доктор исторических наук, профессор, Начальник отдела военной историографии Института военной истории МО СССР
ОЛЬГА, КНЯГИНЯ КИЕВСКАЯ
Глава 1
Хвойные леса, хмурые, сумрачно-зеленые, переходящие в чащобах в черноту, леса дремучие, немеренные, почти не тронутые топором смерда-землепашца, застыли в вечном суровом покое. Неколебимы одетые мхами камни-валуны. Бездонны топи, покрытые болотной ржавчиной, с обманчиво-веселой зеленью травяных лужаек – под ними кроются коварные трясины. Серо голубым студеным серебром отливают плоские чаши озер. На сабельные изгибы похожи ленты широких и неторопливых рек. Цепи песчаных дюн, выбеленных солнцем, спрессованы в мелкие ребристые волны ветрами близкого Варяжского моря[1].
Желтые клыки песков врезались в лохматое тело леса и утонули в нем, не в силах преодолеть необозримую толщу.
Равнодушно-безмятежное северное небо, синее и бездонное летом, свинцово-тяжелое зимой… И все это Псковская земля славян.
Дальше, на закат и на полночь[2], обитали иноязычные народы ливь, чудь, емь, сумь и корела, а еще дальше, за морем, притаились в своих каменных берлогах жители фьордов – варяги.
Облик людей всегда напоминает облик земли, родившей и взрастившей их, потому что люди – дети земли, плоть от плоти ее. Серые и голубые глаза псковичей будто вобрали в себя прозрачный холод северного неба, светлые волосы напоминали о белизне песчаных дюн, а суровый и спокойный нрав был под стать вековой непоколебимости лесов и гранита. И побратиму из Пскова верили как самому себе: не поддастся стыдной слабости, не слукавит по малодушию, не предаст.
Добрая слава шла о псковичах по соседним землям, и они гордились своей славой, и ревниво оберегали ее, и сурово карали родичей своих, вольно или невольно наносивших ущерб этой славе.
Наверно, именно поэтому мало кто удивился во Пскове, когда послы могучего киевского князя, знатный муж Асмуд и бояре, приехали в город за невестой для своего господина.
Щедра Псковская земля на невест-красавиц, дочерей старцев градских, нарочитой чади, старейшин и иных лепших людей, и каждый был бы рад породниться с князем. Но послы, перебрав многих, остановились почему-то на отроковице Ольге, а исполнилось ей в ту весну лишь четырнадцать лет.
Кажется, ничего не было в Ольге примечательного: тоненькая, как ивовый прутик; косы белые, будто солнцем выжженные; на круглом лице веснушки, словно кто ржавчиной брызнул. Разве что глаза были у Ольги необыкновенные: большие, глубокие, синие-синие, как небо в августе. Но кто за одни глаза невесту выбирает?!
Отец же Ольгин был человеком простым, незаметным, выше десятника в городовом ополчении не поднимался, великих подвигов не совершал, и по имени его знали лишь родичи, друзья-приятели да соседи по Гончарной улице.
А вот поди ж ты, как выпрыгнул!
Качали головами люди в Пскове, недоумевали. Завистники шептались, что тут, мол, нечисто. Не иначе ворожба. Отвели-де глаза княжескому послу родичи этой Ольги, заговорами опутали. Недаром слухи ходили, будто Ольгина мать с волхвами зналась, да и померла как-то не по-людски: сгорела от молнии в тот год, когда звезда хвостатая по небу шаталась, пророча бедствия.
Но все-таки было, наверное, в девочке Ольге что-то такое, что выделило ее из других псковских невест, что уязвило неприступное сердце княжеского мужа Асмуда. Не застыдилась она, подобно другим девушкам, когда посол пришел на ее небогатый двор, не закрыла ладонями пылающие щеки, не потупила глаза. Прямо, твердо встретила оценивающий взгляд Асмуда. И вздрогнул княжеский муж, будто облитый ледяной водой, без колебаний подал Ольге заветное ожерелье, горевшее камнями-самоцветами. Видно, не любвеобильную и мягкую подругу искал посол для князя, но повелительницу, способную встать рядом с ним и с великими делами его. Искал и нашел в псковской девочке Ольге.
Потом псковичи увидели Ольгу уже в роскошном одеянии княжеской невесты: в длинном, до пят, нижнем платье из красной паволоки, перепоясанном золотым поясом, а поверх было еще одно платье, из фиолетового аксамита[3]. Ольга, окруженная боярами в высоких шапках и дружинниками в кольчугах светлого железа, спускалась от воротной башни Крома[4] к ладьям. Пышное одеяние лежало на плечах Ольги ловко, привычно, словно она носила его с младенчества; вышитые на аксамите головы львов и хищных птиц словно ожили. Лицо княжеской невесты окаменело, синие глаза смотрели поверх толпы куда-то вдаль, за реку Великую, где всходило над лесами багровое солнце. И не о ворожбе или заговоре шептались теперь псковичи, но о воле богов…
Ольга вступила в ладью. Последний раз взвыли в прощальном плаче медные трубы славного города Пскова. Затрубил в рожок седобородый кормчий.
Весла вспенили мутную полую воду реки Великой. Горестный тысячеголосый вопль толпы провожал ладьи: псковичи по обычаю оплакивали невесту. Асмуд осторожно тронул девочку за локоть, подсказал: "Поклонись граду и людям. Поклонись".
Ольга трижды склонилась в глубоком поклоне.
Толпа на берегу благодарно загудела.
Прощай, Псков!
Сильный порыв ветра развернул кормовой стяг. Волнующаяся полоса красного шелка закрыла от взгляда Ольги удаляющийся город.
Глава 2
Потянулись недели водного пути. Ладьи плыли вверх по реке Великой, потом свернули в приток ее – реку Синюю, с трудом пробиравшуюся сквозь дремучие леса. Могучие ели так близко подступали к берегам, что лапы их почти смыкались над водой, и Ольге казалось, что не по реке бегут ладьи, а по лесной дороге.
Сквозь узкое оконце на корме Ольга видела ползущие мимо стволы деревьев, подмытые речными волнами узловатые корневища, лохматые кусты ивняка. Ни деревень не было на берегах, ни избушек рыбных ловцов и бортников. Глухой, малолюдный край отделял Псковскую землю от великого водного пути из варяг в греки[5].
Ночевали в ладьях, поставив их на якоря поодаль от берега – береглись от лесного зверя и лихого человека. Костры для варки пищи раскладывали прямо на палубах, на железных листах. Вдоль бортов расхаживали всю ночь сторожевые дружинники.
Когда опадало пламя костров и забывались тяжелым сном усталые гребцы, в кормовую каюту приходил Асмуд. Кряхтя усаживался на скамью, покрытую медвежьей шкурой, отстегивал и клал рядом – под правую руку – длинный прямой меч. Язычки свечей дрожали, разбрызгивая по кольчуге Асмуда мерцающие искры. Рыжие усы княжого мужа казались отлитыми из меди.
Асмуд с вежливым полупоклоном спрашивал Ольгу о здравии, справлялся, не терпит ли в чем утеснения или нужды, и, выслушав слова благодарности, сам начинал рассказывать о славном граде Киеве, о жителях днепровских холмов – полянах, о первых киевских князьях.
Иногда вместе о Асмудом приходил кроткий старец гусляр, и тогда сказания о прошлом как бы обретали живую плоть, становились осязаемо-зримыми.
– В стародавние времена, – начинал старик, трогая узловатыми пальцами струны, – жили у реки Днепра три брата: один по имени Кий, другой – Щек, третий – Хорив, а сестра их была Лыбедь. И построили они на горе городок, и назвали его Киев. А кругом был лес и бор великий, и ловили там зверей.
Были те мужи смыслены и мудры, и назывались они полянами, от них поляне и до сего дня в Киеве…
– Иные же, не зная толком, говорят, будто Кий был перевозчиком, был-де у Киева перевоз с той стороны Днепра, – насмехаясь над ведомой людской глупостью, прерывал рассказ старца Асмуд и начинал горячо, гневно, словно перед ним сидела не смиренно внимавшая девочка, а спорщики-недоброжелатели, тщившиеся унизить славу первых киевских князей, доказывать:
– Ложны речи сии! Если бы Кий был перевозчиком, то не ходил бы в Царьград. Зачем царю[6] звать к себе простого перевозчика? Доподлинно известно, что Кий княжил в роде своем и ходил к царю, не знаю только, к какому царю, но знаю, что великие почести воздали ему в Царьграде.
Издревле были в Киеве свои князья!
– И у древлян было свое княженье, и у дреговичей, и у словен в Новгороде, а другое на реке Полоте, где живут полочане, – подтверждал гусляр. – От них произошли кривичи, что сидят в верховьях Волги, Двины и Днепра, их же главный город Смоленск. От них же и северяне. А еще были два брата, Радим и Вятко, и тоже сели в своих землях: Радим на Соже, от него и прозвались радимичи, а Вятко с родом своим поселился на Оке, и стали зваться вятичами. И жили все между собой в мире, и имели язык общий, славянский…
Гусляр возбужденно раскидывал руки, будто раздвигая ими круг известных ему племен и народов, и перечислял:
– …а на Белоозере сидит весь, а на Ростовском озере – меря, а на Клещине озере тоже меря. А по низу Оки, там, где сходится она с Волгою, – мурома, мордва и черемиса, говорящие на своем языке. А вот иные народы: чудь, пермь, печора, ямь, зимигола, нарова, либь. Все они под Русью.
Негромкий, хрипловатый голос старца звучал торжественно.
Перед Ольгой разворачивалась на все четыре стороны огромная земля, населенная разноязыкими племенами и народами, которым не было числа, как не было числа лесам, рекам, озерам, городам, сельским мирам. А в центре этой необъятной земли, приподнятый над всеми городами, стоял Киев, еще неведомый Ольге, но уже манящий город.
Ольга пыталась представить себе немыслимые просторы земли, власть над которой ей предстояло разделить с будущим мужем, и не могла. Будто туман заволакивал все – леса, реки, города, людей, даже солнце, а сама она, ничтожно малая, брела на ощупь в этом тумане, бессильно вытянув вперед незрячие руки. Сердце наполнялось страхом перед будущим, утраченным счастьем казался отцовский двор, где все было родным и привычным: рубленая изба из веселого соснового леса, подклети, скотный двор, капуста в огороде, два холопа-чудина с жонками, над которыми она после смерти матери стала полновластной хозяйкой (рано тогда взрослели люди на Руси!), связка ключей у пояса, и про каждый ключик было ведомо, от которого он замка и от которой двери. А за частоколом – Гончарная улица, где тоже все было просто и понятно: кому следовало поклониться первой, а кто сам должен кланяться, потому что человек мизинный…
От таких дум, от сердечной тревоги Ольге не спалось. Металась на мягком ложе, прислушивалась к таинственным шорохам леса, всматривалась сквозь щель оконца на далекие звезды, тяжко вздыхала. К изголовью подползала обеспокоенная мамка, сухой пергаментной ладонью трогала лоб, щеки, шептала участливо: "Аль привиделось что недоброе?" Накидывала на шею чудодейственное ожерелье из березы, взмахивала руками, отгоняя злых духов:
"Кышь! Кышь!"
Но приходило утро, рассеивая солнечными лучами недобрые тени, и Ольга опять с нетерпеньем ждала вечера, когда польются, словно журчащая в камнях вода, сказанья о временах минувших. И снова гудели струны, и старец гусляр продолжал свое повествование, и Асмуд подкреплял его напевную речь словами вескими и точными, как удар меча.
– Пришли от утренней стороны[7], из Дикого Поля, злые насильники славян – обры[8], и примучили дулебов из рода славянского, и творили насилие женам дулебским, – выпевал старец. – Если куда поедет обрин, то не позволял запречь коня или вола, но приказывал запрягать в телегу три, четыре или пять жен и везти его, обрина. Так мучили обры дулебов. Были обры телом велики, разумом высокомерны, но истребили их славяне, и умерли все, и не осталось ни одного обрина. И есть поговорка на Руси до сего дня: «Сгинули, как обры!» Потом хазары пришли, тоже из Дикого Поля, и нашли полян на горах над Днепром, и сказали: «Платите нам дань!» Поляне, совет меж собой сотворивши, дали им по мечу от дыма[9]. Возвратились хазары к своему князю и к своим старейшинам и сказали: «Вот новую дань захватили мы». И показали русские мечи. Тогда затревожились старцы хазарские: «Недобрая это дань, княже. Мы доискались ее оружием, острым с одной стороны, то есть саблями, а у тех оружие обоюдоострое, то есть мечи. Станут они когда-нибудь собирать дань и с нас, и с иных земель…»
– И сбылось пророчество старцев хазарских! – восклицал Асмуд, обнажая прямой обоюдоострый меч и показывая его Ольге:
– Такими мечами киевские князья Аскольд и Дир сбросили хазарскую дань, и никому больше поляне дань не платили. Сами же за данью ходили за море, двумястами ладей грозили Царьграду…
Ольга будто наяву видела истерзанных бичами дулебских жен, которые везли в телеге лоснящегося от сытости высокомерного обрина, и обрин почему-то представлялся ей похожим на ростовщика, ненавидимого в Пскове.
Видела рослых, русоволосых, светлоглазых полян, гордо протягивавших длинные сверкающие мечи плосколицым хазарам. А море, по которому плыли к Царьграду ладьи, было, наверно, похоже на огромную синюю паволоку…
Охотнее всего Ольга слушала рассказы о князе Олеге. Это имя она уже слышала, а дед Ольги даже видел своими глазами вещего князя, когда вместе с другими псковичами отвозил дань в Новгород. Потом Олег перешел с дружиной в Киев, взял под свою крепкую руку многие славянские племена, победно воевал с болгарами и хазарами на Волге, плавал на многих ладьях через море к Царьграду.
Пройдет время, и будут всплывать в памяти эти рассказы о былой славе, трепетно пропущенные через сердце и обогащенные житейской мудростью, и зазвучат они в устах самой княгини Ольги победной песней о земле Русской, многострадальной и победоносной, и будет внимать им княжич Святослав…
Глава 3
Первое чувство, которое испытала Ольга, когда увидела наконец князя, был страх. Страх и разочарование. Игорь совсем не походил на того светлолицего витязя, которого представляла Ольга в своих мечтах. Киевский властелин был уже немолод; в бороде серебряными нитями светилась седина; бурое лицо избороздили морщины. Князь был приземист, невероятно широк в плечах и в своем длинном красном плаще, ниспадавшем до пола, казался гранитной глыбой.
Тяжело ступая большими сапогами, князь Игорь подошел к невесте, пробасил недовольно: "Дитя еще сущее…" Асмуд рухнул на колени, повинно склонил голову.
Но вмешался высокий муж в таком же, как у князя, длинном красном плаще, застегнутом у правого плеча массивной золотой пряжкой (Ольга после узнала, что это был варяг Свенельд, второй после князя человек в Киеве):
– Жонок для утехи у тебя и без того много, княже. А эта подрастет, будет достойной княгиней. Глянь-ка на нее, княже!
Ольга стояла, вся напряженная, как готовая лопнуть тетива лука, щеки пылали, а взгляд больших синих глаз был почти страшным: пронзительный, мерцающий, холодный. От такого взгляда у людей мороз проходит по коже, подгибаются колени.
Встретив ответный грозный и привычно-ломающий взгляд князя, Ольга не дрогнула, не отвела глаза.
– Твоя правда, Свенельд, – помедлив, негромко произнес князь Игорь, сорвал со своей груди золотую цепь и кинул к ногам Ольги.
Цепь глухо звякнула, змеей развернулась по ковру, коснувшись тяжелыми тускло-желтыми звеньями носков Ольгиных сафьяновых сапожек.
Ольга вздрогнула, закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Будто издалека доносились до нее приветственные крики: "Слава тебе, княгиня киевская!"
Многое изменилось с того дня.
Вместо хлопотливой уютной мамки возле Ольги теперь безотлучно была киевская боярыня Всеслава, с которой даже отмеченный особой княжеской милостью Асмуд говорил почтительно, столь знатного рода она была.
Комнатные девушки (не холопки, а чада лучших киевских бояр!) стерегли малейшее желание. Боярыня Всеслава без конца наставляла будущую княгиню, как вести себя с мужем, а как с прочими людьми; когда следовало надевать богатые платья из паволоки и аксамита, а когда простой домашний сарафан и летник; как повязывать головной убор замужней женщины – повой.
Ольгу учили ходить и сидеть, поднимать чашу с вином, кланяться и принимать поклоны. Нелегкой была эта наука, но Ольга понимала, что все это нужно ей, будущей княгине, и внимала боярыне с прилежанием и терпением, а та только удивлялась, сколь памятлива и сметлива эта простолюдинка, волей князя вознесенная над самыми знатными, достойными…
Иногда конюхи подводили к крыльцу смирную белую кобылу, и Асмуд осторожно подсаживал Ольгу в седло. Оказалось, что и ездить на большом воинском коне, подобно мужам-дружинникам, надлежало уметь княгине.
Длиннее, доверительнее стали вечерние беседы с Асмудом, и не преданий старины касались они теперь, но нынешней Руси. Неторопливые рассказы Асмуда учили понимать державу князя Игоря. Над всеми в одинокой недоступной вышине сам князь. Под ним старшая дружина: бояре, княжие мужи, нарочитая чадь – советники, воеводы на войне, наместники в подвластных землях, послы. Под старшей дружиной младшая: гридни, отроки, юные, детские. Младшие дружинники были телохранителями, воинами, слугами, управителями в княжеских селах, данщиками, вирниками, гонцами. Князь без дружины как без рук, но и дружина без князя как пес без хозяина – княжескими милостями жива, княжескими данями кормится, княжеским именем прикрывается от врагов. Потому едины они: князь и дружина, дружина и князь. В воле князя казнить одного или даже многих дружинников, низвести неугодных из знатных мужей до холопов, но без самой дружины князь ни большого дела не делает, ни малого.
– Князь и дружина! – многозначительно повторял Асмуд. – Вот чем держится Русь!
Порой Ольге дружина представлялась многоголовым и непонятным чудовищем, покорно распластавшимся у ног князя, но начинающим шевелиться и скалить зубы, лишь тот отвернется. Но Асмуду она об этом не говорила.
А окна терема уже занавесил обложными дождями первый осенний месяц – сентябрь. Заскрипели на дворе телеги, застучали двери подклетей, куда смерды носили привезенные из деревень съестные припасы, и, венчая дело, с лязгом смыкали железные челюсти тяжелые висячие замки. Опасливо оглядываясь на нарядное крыльцо хором, на стоявших возле него дружинников, смерды выезжали за ворота, и снова пустел двор Малка Любечанина, покрытый рябыми от дождя стылыми лужами. Ненастная выпала в тот год осень, а за ней угадывалась ранняя зима. И журавли раньше времени отлетели, и ветер чаще задувал с восхода, и месяц рогами туда же указывал – все приметы к ранней зиме сходились.
В середине октября – месяца-грязника, который ни колеса, ни санного полоза не любит, князь Игорь за невестой прислал своих мужей…
После свадьбы молодую княгиню отвезли в Вышгород, укрепленный городок на правом высоком берегу Днепра, выше Киева на половину дня пути. Отныне и на долгие годы Вышгород станет местом постоянного обитания Ольги, и люди привыкнут называть его просто именем княгини – Ольгиным городком. И будет у Ольги в Вышгороде свой собственный двор, отдельный от киевского двора князя Игоря, свои бояре и мужи-дружинники, о которых будут говорить "Ольгины бояре" и "Ольгины мужи". А в отсутствие князя не в стольный Киев, на Ольгин городок будут приезжать послы.
