Карен Армстронг
Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Полная версия

Посвящается Фелисити Брайан

Шимшон пришел с отцом своим и матерью в Фимнафу,

и вот, гривастый лев рыкающий [идет] навстречу ему!

Дух YHWH приблизился к нему

и растерзал он льва, как терзают козленка;

не имея в руке своей ничего.

Но не сказал он ни отцу своему, ни матери о том, что сделал…

Он вернулся по прошествии года…

и свернул с дороги посмотреть павшего льва,

и вот: рой пчел в трупе львином, и мед!

Он отломил его в руки свои

и пошел, и ел дорогою;

Потом возвратился к отцу своему и матери,

и дал им немного, и они ели;

но не сказал он им, что из львиного трупа

отломил он сей мед.

Суд 14:5–9, по переводу Эверетта Фокса

 
В крупице песка – мир увидать,
В цветке полевом – небеса,
Бесконечность в ладони своей удержать,
Вечность – в кратких часах.
 

Уильям Блейк. Прорицания невинности (1803)

Заключение: И если бы не фигура Поэта или Пророка, то вскоре все Философское и Эмпирическое, обратившись в Рацио всего сущего, замерло бы, способное лишь вновь и вновь повторять один и тот же унылый цикл.

Применение: Кто видит бесконечное во всем сущем, тот видит Бога. Кто видит только рацио, тот видит лишь себя.

Следовательно: Бог становится таким, как мы, чтобы мы могли быть как Он.

Уильям Блейк. Нет никакой естественной религии (1788)

Karen Armstrong

The Lost Art of Scripture: Rescuing the Sacred Texts

Copyright © Karen Armstrong 2019

Перевод с английского Наталии Холмогоровой

© Холмогорова Н.Л., перевод на русский язык, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Введение

Небольшая статуэтка слоновой кости из Ульмского музея – быть может, древнейшее известное нам свидетельство религиозной деятельности человека. Человекольву около сорока тысяч лет. На человеческом теле – голова пещерного льва: фантастическое существо в тридцать один сантиметр высотой спокойно и пристально смотрит на зрителя. Осколки этой статуэтки, заботливо спрятанные в потайном уголке, были обнаружены в пещере Штадель на юге Германии за несколько дней до начала Второй мировой войны. Известно, что в этих краях обитали группы Homo sapiens, охотились на мамонтов, оленей, бизонов, диких лошадей и других животных; однако в пещере Штадель они, по всей видимости, не жили. Должно быть, она, подобно пещерам Ласко в Южной Франции, предназначалась для ритуалов общины: собираясь здесь, люди вспоминали и разыгрывали мифы, придававшие смысл и цель их тяжелому, зачастую пугающему существованию. Тело человекольва хранит на себе следы тысяч прикосновений, словно верующие ласкали и поглаживали его, рассказывая его историю. Человеколев показывает нам также, что в те далекие времена люди уже умели представлять себе нечто несуществующее. Тот, кто вырезал его из бивня мамонта, был человеком в самом полном смысле слова: ведь Homo sapiens – единственное животное, способное воображать нечто, не относящееся к настоящему или ближайшему будущему. Итак, человеколев создан воображением – способностью, которую Жан-Поль Сартр определял как «умение мыслить то, чего нет»^[1]. Мужчины и женщины той далекой эпохи уже жили в реальности, не ограничивающейся тем, что можно увидеть, услышать и потрогать; и дальнейшая история человечества безмерно развила и углубила эту способность.

Наши величайшие достижения как в науке и технике, так и в искусстве и религии порождены воображением. С чисто рациональной точки зрения человекольва следует отвергнуть; он – не более, чем химера. Но неврологи говорят, что на самом деле мы не имеем прямого доступа к миру, в котором живем. Нам доступны лишь слепки или отпечатки мира, сложным образом преобразованного нашей нервной системой; так что все мы – и ученые, и мистики – имеем дело лишь с собственными представлениями о реальности, а не с ней самой. Мы видим мир не таким, каков он есть, а таким, каким он нам представляется; одни наши интерпретации точнее других, но абсолютно точной интерпретации не существует. Эта новость – пожалуй, тревожная – означает, что «объективные истины», на которые мы полагаемся, иллюзорны^[2]. Мир здесь, перед нами: его формы, его энергия существуют. Но наше восприятие мира – лишь ментальная проекция. Мир лежит вне наших тел, но не за пределами нашего разума. «Мы и есть эта маленькая вселенная, – писал бенедиктинский мистик Беда Гриффитс (1906–1993), – микрокосм, в котором, как в голограмме, присутствует макрокосм»^[3]. Мы окружены реальностью, которая превосходит – или «выходит за» – пределы нашего понимания.

Таким образом, то, что мы воспринимаем как истину, неразрывно и неизбежно связано с миром, сконструированным нами для самих себя. Едва овладев орудиями труда, первые люди принялись создавать произведения искусства, придающие смысл ужасу, чудесам и тайнам бытия. И с самого своего возникновения искусство было тесно связано с тем, что мы именуем «религией» – в сущности, тоже формой искусства. Стены пещер Ласко – культового места первобытного человека – покрыты бесчисленными изображениями местной дикой фауны, насчитывающими не менее девятнадцати тысяч лет; а неподалеку, в подземном лабиринте Труа-Фрер (Трех братьев) в Арьеже нас встречают впечатляющие мамонты, бизоны, росомахи и мускусные быки, высеченные в стенах. И в центре сцены – массивная получеловеческая, полузвериная фигура; пройдя через узкий подземный тоннель – единственный путь в этот доисторический храм, – посетители оказываются под взглядом ее огромных пронзительных глаз. Как и человеколев, это химерическое создание не соответствует ничему, что было бы нам знакомо в эмпирической реальности – но, быть может, отражает реальность более глубокую: подспудное ощущение единства зверя, человека и божества.

Человеколев знакомит нас с несколькими темами, которые нам придется затронуть в разговоре о писании. Он показывает, что с самого начала своего существования люди сознательно культивировали восприятие бытия, выходящее за пределы эмпирического, и обладали инстинктивным стремлением к некоему более высокому модусу существования – к тому, что иногда называют Священным. Так называемая «вечная философия» (это название она получила потому, что присутствует во всех культурах вплоть до Нового времени) принимает как аксиому, что чувственный мир пронизан иной реальностью, непостижимой для нашего интеллекта, и именно в этой реальности получает себе объяснение. Удивляться этому не стоит: ведь, как мы уже видели, мы действительно окружены трансцендентным – реальностью, которую не можем познать объективно. Мы в современном мире, быть может, не воспитываем в себе вкус к трансцендентному так же усердно, как наши предки; однако всем нам знакомы моменты, словно затрагивающие нашу сокровенную суть, на мгновение возносящие нас над обыденностью, моменты, когда мы с особенной остротой и полнотой ощущаем себя людьми – в танце, музыке, поэзии, созерцании природы, в любви, сексе, спорте… или в том, что принято называть «религией».

В человеческом мозгу нет специальной «доли Бога», места, отвечающего за переживание священного. Однако в последние десятилетия неврологи обнаружили, что за создание поэзии, музыки и религии отвечает правое полушарие нашего мозга. Оно же участвует в формировании нашего самовосприятия и отвечает за «широкое» восприятие мира, не такое избирательное, как у более прагматичного левого полушария. Прежде всего правое полушарие видит себя в неразрывной связи с внешним миром, в то время как левое жестко от него отделено. Левая сторона нашего мозга, отвечающая за язык, аналитическое мышление и решение проблем, подавляет информацию, которую не может понять и переварить. Но правое полушарие, чьей ролью ученые в прошлом склонны были пренебрегать, обладает скорее холистическим, чем аналитическим видением: оно видит каждую вещь в связи с целым и ощущает, что все в реальности взаимосвязано. Поэтому ему близки и понятны метафоры – «сопряжения далековатых вещей», в то время как левое полушарие склонно к буквализму и стремится выдернуть вещи из контекста, разложить по полочкам и найти им практическое применение. Каждое новое впечатление сперва достигает правого полушария, где выглядит частью взаимосвязанного целого; затем правое передает его левому, которое находит для новой информации определения, относит к той или иной категории, оценивает и ищет ей применение. Но левое полушарие способно создать лишь очень урезанную версию сложной реальности; поэтому, обработав информацию, оно передает ее обратно правому полушарию, чтобы то рассмотрело ее – насколько это возможно – в контексте целого^[4].

Современная сосредоточенность на эмпирических и объективных открытиях, совершаемых левым полушарием мозга, несомненно, принесла человечеству величайшие блага. Она расширила наши умственные и физические горизонты, значительно улучшила понимание мира, резко снизила уровень человеческих страданий, позволила большему, чем когда-либо, числу людей наслаждаться физическим и эмоциональным благополучием. Однако современное образование все более склонно ставить в центр внимания естественные науки и отодвигать на задний план то, что мы называем науками гуманитарными. И об этом можно только пожалеть: ведь это значит, что мы все более и более развиваем одну половину своих умственных способностей в ущерб другой. Игнорировать логику, анализ и рациональное мышление, за которые отвечает левое полушарие, было бы безумием. Однако психологи и неврологи утверждают: чтобы безопасно и творчески функционировать в мире, нам необходимо гармонично соединять активность левого полушария с активностью правого.

Левое полушарие по природе склонно к состязательности – и к излишней самоуверенности, поскольку работа правого полушария в основном проходит мимо него. Но правое полушарие обладает более глубоким и полным взглядом на реальность, которую, как мы уже видели, мы никогда не сможем понять в полной мере; ему ближе, чем левому, все материальное и телесное. Левое полушарие необходимо для выживания, оно дает возможность исследовать то, что нас окружает, и им управлять; однако оно способно работать лишь с абстрактной «выжимкой» из той сложной информации, что передает ему правое. Правое полушарие менее сосредоточено на себе – и потому мыслит реалистичнее левого. У него более широкий взгляд на мир, оно способно «держать в голове» одновременно несколько разных представлений о реальности и, в отличие от левого, не делает безоговорочных выводов на основе абстрактных суждений. Правое полушарие, настроенное на восприятие Другого – всего, что отличается от нас, – внимательно и чутко к отношениям. В нем обитают сочувствие, сострадание и наше чувство справедливости. Способное встать на точку зрения другого, оно сдерживает наш природный эгоизм^[5].

Две половины нашего мозга, как правило, работают в тандеме, их функции тесно переплетены; однако случаются в истории периоды, когда люди склонны развивать одно полушарие более, чем другое. Например, вплоть до недавнего времени исследователи мозга именовали правое полушарие «меньшим»: в этом выражалось наше современное предпочтение рационального, аналитического мышления. Однако на всем протяжении истории художники, поэты и мистики бережно хранили и возделывали прозрения правого полушария. Задолго до того, как специализации двух половин нашего мозга были вполне исследованы, американский философ Уильям Джеймс (1842–1910) писал, что наше повседневное рациональное сознание – лишь один из видов мышления. Существуют и другие модусы восприятия, отделенные от него тончайшей завесой – модусы, в которых законы, управляющие нашим повседневным мышлением, на время теряют свою силу. Джеймс был убежден: чтобы вполне познать себя, нам требуются «пиковые» переживания, возникающие тогда, когда обычное (левополушарное, как сказали бы мы сегодня) сознание отключается^[6]. Нам известно, что с самых ранних времен некоторые одаренные индивидуумы культивировали то, что мы бы сегодня назвали правополушарным сознанием – и воспринимали несказанное единство всего сущего в его целостности. Некоторые из этих пророков, поэтов и провидцев выражали свои прозрения в писании; другие следовали писанию и им вдохновлялись. Эти люди не были ни невеждами, ни безумцами. Они использовали свою природную способность – и приходили к важнейшим прозрениям, ключевым, как мы увидим далее, для самого существования человечества.

Именно правое полушарие мозга сподвигло неизвестного скульптора создать человекольва: увидев глубинное единство всех вещей, он сумел воспринять и таинственную связь, каким-то образом сопрягающую свирепого пещерного льва с хрупким и уязвимым Homo sapiens. На всем протяжении человеческой истории члены охотничьих племен не воспринимали биологические виды как нечто жесткое и застывшее: в их представлении человек мог превратиться в животное, животное – принять человеческий облик, а шаманы поклонялись зверям как посланникам высших сил^[7]. Вырезанный из бивня мамонта – крупнейшего животного в регионе, – человеколев смотрит внимательно и пристально, и этот взгляд подсказывает нам, что он сродни своим почитателям-людям. В пещере Штадель два, казалось бы, разных вида слились воедино – и люди преклонялись перед этим гибридом, видя в нем нечто божественное. Эти охотники не поклонялись «сверхъестественному» божеству. Скорее, в человекольве – как и в таинственной фигуре из лабиринта пещеры Труа-Фрер – они почитали двух смертных земных созданий, слитых в одно и потому уподобившихся богу. Человеколев бросает вызов некоторым современным концепциям Священного, покоящимся на представлении о далеком, отдельном и всемогущем Боге-Творце. Но, будь трансцендентное просто далекой реальностью, находящейся «где-то там», которую если и можно уловить, то лишь на мгновение – «религия» никогда не завоевала бы множество человеческих умов и сердец. Далее мы увидим: почти все писания, которые мы будем рассматривать, настаивают, что люди должны открывать божественное и в самих себе, и в мире, в котором живут; они утверждают, что каждый человек причастен абсолютному и, следовательно, неограниченному потенциалу. На протяжении столетий люди говорили об «обожествлении», «просветлении», «обожении» – прозрение, исходящее из правого полушария нашего мозга, для которого сакральное и профанное неотделимы друг от друга. Это не означает, однако, что то, что мы именуем Священным или Богом – лишь «заблуждение», наше психическое переживание и только. Мы еще увидим: пророки, мистики и провидцы, искавшие подобных переживаний, настаивали, что в них отражается непостижимая Реальность, лежащая за гранью всех наших представлений. Однако, не воспитывая в себе холистическое правополушарное восприятие, мы бы вовсе не могли воспринять трансцендентное или даже его помыслить.

Итак, человеколев выражает еще и заложенную глубоко в человеке жажду преображения. Люди не просто ищут трансцендентных переживаний – скорее, они стремятся познать трансцендентное и каким-то образом стать с ним единым целым. Им не нужно далекое божество; они стремятся к преображенному человечеству. Далее мы увидим, что это важная тема писания: люди хотят «вырваться» из пут страдания и смерти и ищут способы этого достичь. Нынешний человек не столь амбициозен: мы просто хотим похудеть, укрепить здоровье, стать моложе и красивее, чем мы есть. Мы чувствуем, что под покровом нашего прискорбно несовершенного «я» прячется иной, «лучший вариант себя»: нам хочется быть добрее, храбрее, остроумнее, харизматичнее. Но писания идут дальше: они настаивают, что каждый из нас может стать Буддой, мудрецом, Христом или даже богом. Американский ученый Фредерик Стренг дает такое рабочее определение религии:

Религия – это путь к сущностному преображению… Под сущностным преображением я имею в виду переход от плененности заботами и бедами нашего обычного существования (грехом, невежеством) к жизни, позволяющей преодолевать эти беды на глубочайшем уровне. Способность жить таким образом открывает человеку глубочайшую, наиболее аутентичную – предельную реальность^[8].

Мифы, ритуалы, священные тексты и этические практики религии вместе составляют план действий, согласно которому «люди выходят за грани обыденности и соединяются с истинной и предельной реальностью, способной спасти их от разрушительных сил повседневного существования»^[9]. Живя в присутствии предельно реального и истинного, люди обнаружили, что это не только помогает им выдерживать сокрушительные удары жизни, но и наполняет саму жизнь новой глубиной и целью.

Но что такое эта «истинная и предельная реальность»? Далее мы увидим, что писания дают ей различные имена: рта, Брахман, Дао, нирвана, Элохим, Бог – и что западный мир в наше время пользуется неадекватной и, в конечном счете, неработающей концепцией Божественного – концепцией, которую предыдущие поколения сочли бы наивной и незрелой. В детстве я заучивала ответ на вопрос: «Что есть Бог?» из Католического Катехизиса: «Бог есть Высший Дух, единственный, чье существование обусловлено Им Самим, бесконечно совершенный во всем». Такой ответ не только сух и скучен: он и неверен, ибо пытается определить — буквально «поставить пределы» – реальность по определению беспредельную. Мы увидим, что в те времена, когда левому полушарию уделялось меньше чести, чем в наши дни, Бога не называли ни «духом», ни «существом». Скорее, Бог был самой Реальностью. У Бога не только не было пола; ведущие богословы и мистики настаивали, что Бог даже и не «существует» в каком-либо понятном нам смысле. Вплоть до Нового времени «предельная реальность» стояла ближе всего к тому, что немецкий философ Мартин Хайдеггер (1899–1976) называл «Бытием»: фундаментальной энергией, пронизывающей и поддерживающей все сущее. Ее нельзя ни увидеть, ни услышать, ни потрогать: лишь благоговейно созерцать ее отблески в созданных ею людях, предметах и природных силах. Она неопределима по определению – ибо невозможно извлечь ее из бытия, поставить перед собой и рассмотреть объективно.

Традиционно Священное воспринималось как присутствие, пронизывающее всю реальность: людей, животных, растения, звезды, ветер и дождь. Поэт-романтик Уильям Вордсворт (1770–1850) осторожно называет его «нечто» – именно потому, что оно неопределимо и ускользает от любых рациональных объяснений. Он описывает его так:

 
Я ощущаю
Присутствие, палящее восторгом,
Высоких мыслей, благостное чувство
Чего-то, проникающего вглубь,
Чье обиталище – лучи заката,
И океан, и животворный воздух,
И небо синее, и ум людской —
Движение и дух, что направляет
Все мыслящее, все предметы мыслей,
И все пронизывает^[10].
 

Он рассказывал, что «научился» принимать это прозрение^[11]. Можно сказать, что он достиг этого, сознательно развивая правополушарное мышление и – на некоторое время – подавляя аналитическую активность левого полушария. Таким образом, когда люди пытаются достичь «предельного», они не подчиняются какому-то чужому, отдаленному, всесильному «существу» – они стремятся к более аутентичному модусу бытия. Мы увидим, что вплоть до начала Нового времени мудрецы, поэты, богословы настаивали: то, что мы называем «Богом», «Брахманом» или «Дао», невыразимо, неописуемо, непознаваемо – и все же находится внутри нас: это постоянный источник жизни, энергии и вдохновения. Религия – и писания – были видами искусства, помогавшего людям поддерживать связь с этой трансцендентной реальностью и, в том или ином смысле, становиться ей причастными.

Человеколев, разумеется, появился на свет задолго до появления писаний: они возникли в куда более крупных и сложно устроенных обществах, где людям понадобились общие правила и ценности. Древнейшие цивилизации зародились на Ближнем Востоке в середине IV тысячелетия до н. э. До появления современной индустриальной экономики все государства и империи жили сельскохозяйственным трудом и держались только на безжалостной эксплуатации. Мы увидим далее, что в каждом аграрном обществе небольшая группа аристократии вместе со своей обслугой забирала у крестьян излишки урожая и использовала для финансирования своих культурных проектов, обрекая девяносто процентов населения на существование впроголодь. Ни в одной домодерновой цивилизации мы не найдем альтернативы этой схеме. Однако, говорят нам историки, не будь этой несправедливой системы – мы, возможно, никогда не поднялись бы над первобытным уровнем; ведь именно она создала привилегированный класс, имеющий досуг для занятий искусствами и науками, двигающими вперед цивилизацию^[12].

Одним из этих важнейших для цивилизации искусств стало писание, тесно связанное с важнейшей для цивилизации наукой ритуала. В домодерновом мире слово «наука» означало комплекс знаний, требующий специальных навыков и обучения. Мы увидим, что тщательно разработанная физическая составляющая ритуалов помогала их участникам развить в себе холистическое правополушарное видение, ибо правое полушарие лучше реагирует на состояния тела. Почти все мудрецы, пророки и философы, о которых мы будем говорить, принадлежали к элите общества – только у нее имелся досуг для интенсивного созерцания и сложных ритуалов. Верно, что писания Израиля поначалу составлялись и передавались в группах маргиналов; однако затем их потомки создали полноценные аграрные государства. Иисус и его ученики были выходцами из крестьянства, однако тексты Нового Завета составили уже после их смерти члены образованной иудейской элиты. Но почти все писания говорят, что божество недовольно царящим в обществе неравенством, и настаивают, что и самый меньший из людей не только заслуживает уважения, но и потенциально несет в себе Бога.

Итак, писание сложилось как форма аристократического искусства. Определить писание можно так: это текст, воспринимаемый как священный, часто – хотя не всегда – рассматриваемый как божественное откровение, являющийся частью авторитетного канона. Наше слово «писание» предполагает письменный текст; однако большинство писаний поначалу составлялись и передавались устно. В некоторых традициях звучание боговдохновенных слов считалось даже важнее их семантического значения. Писание обычно пели, декламировали или читали нараспев в особой манере, отличной от повседневной речи, так что слова – порождение левого полушария – пропитывались трудно определимыми эмоциями правого. Музыка, порожденная правым полушарием, ничего не «значит» – скорее, означает самое себя. Даже после того, как писания стали письменными, часто считалось, что они мертвы, пока их не воспламенит живой голос – подобно тому, как нотная запись становится вполне живой, лишь когда музыку начинают играть. Итак, вплоть до Нового времени писание было по сути своей перформативным искусством: почти всегда оно разыгрывалось как ритуальная драма и принадлежало к миру мифа.

В наше время в популярном словоупотреблении «мифом» называется нечто, противоположное правде. Политик, обвиненный в каких-нибудь прошлых грешках, может ответить: «Это миф!» – то есть ничего такого не было. Но традиционно под мифом понималась вневременная истина, то, что в каком-то смысле произошло однажды, но и продолжает происходить вечно. Миф давал людям возможность находить смысл собственной жизни, ставя свои проблемы во вневременный контекст. Миф можно назвать ранней формой психологии: сказания о героях, находящих путь в лабиринте или сражающихся с чудовищами, проливали свет на темные уголки нашей психики, с трудом поддающиеся рациональному исследованию. Но мифическое сказание может лишь подсказать тебе верное духовное или психологическое отношение к происходящему; следующий шаг ты должен сделать сам. Мифы писания не предназначены для того, чтобы подтверждать нашу веру или укреплять нас на избранном пути: скорее, они призывают к радикальному преображению разума и сердца. Миф невозможно подкрепить логическими доказательствами: его прозрения, как и прозрения искусства, покоятся на правом полушарии. Миф – способ увидеть ту таинственную реальность мира, которую мы не в силах постичь концептуально; он оживает, лишь воплощаясь в ритуале, а без него выглядит абстрактным и даже чужим. Миф и ритуал так тесно сплетены, что ученые спорят о том, что появилось первым: мифический сюжет или связанные с ним ритуалы.

На протестантском Западе ритуал часто считают второстепенным по отношению к писанию или даже отвергают, как «папистское» суеверие. Но вплоть до начала Нового времени чтение писания вне его ритуализованного контекста ощущалось как нечто неестественное и неполное, вроде чтения либретто оперы. Порой, как мы увидим, ритуал оказывался даже намного важнее писания. Некоторые ключевые религиозные учения – например вера христиан в то, что Иисус был воплощенным Сыном Божьим – коренились именно в ритуальной практике, а писанием почти не подтверждались. Другие традиции, как, например, чань(дзен) – буддизм, считали писание совершенно необязательным. Но от ритуала отказывались крайне редко: в прошлом реформаторы, отвергавшие обряды и церемонии своего времени, почти всегда заменяли их новыми. У Будды, например, не было времени на долгие и сложные ведические жертвоприношения браминов – но он требовал от своих монахов так насытить ритуалом повседневную физическую активность, чтобы и их походка, и речь, и омовение выражали красоту и благодать нирваны. Ритуал был важен, поскольку задействовал тело. В наши дни неврологи утверждают, что значительный объем информации мы получаем через чувства и физические жесты^[13].

Однако наше современное общество прочно укоренено в «логосе» или «разуме», который, чтобы эффективно функционировать в мире, должен опираться исключительно на фактологическую, объективную, эмпирическую реальность; логос – тип мышления, характерный для левого полушария мозга. Но как для полноценной жизни человеку необходимы оба полушария, так же необходимы нам и миф, и логос – и у каждого из них есть ограничения. Миф не способен, как логос, дать существование чему-то совершенно новому. А ученый может найти лекарство от неизлечимой доселе болезни; но это не защитит его от отчаяния при столкновении со смертностью, трагичностью и видимой бессмысленностью нашего существования^[14].

Господство логоса в современном обществе и образовании делает писание проблематичным. В начале Нового времени на Западе люди начали читать библейские повествования как «логосы» – так, словно Библия предлагает фактически точные отчеты о реальных событиях. Но далее мы увидим, что сюжеты писаний никогда не претендовали на фактологическую точность описаний творения мира или происхождения видов. Не стремились они и представить исторически верные биографии древних мудрецов, пророков и патриархов. Достоверная историография – вообще феномен достаточно недавний. Она стала возможна, лишь когда археологическая методология и хорошее знание древних языков радикально улучшили наше понимание прошлого. Поскольку писание не соответствует современным естественнонаучным и историографическим нормам, многие отвергают его как невероятное или попросту лживое; однако мы не применяем те же критерии к художественной литературе, средствами вымысла дарующей нам глубокие и ценные прозрения. Не отрицаем поэтического гения Джона Мильтона из-за того, что рассказ о творении Адама в «Потерянном рае» не согласуется с гипотезой эволюции. Произведение искусства, будь то роман, стихотворение или писание, следует воспринимать согласно законам его жанра – и, как любое произведение искусства, писание требует дисциплинированно воспитывать в себе соответствующий модус сознания. Мы увидим, что, читая писания, люди нередко сидят, двигаются или дышат так, чтобы воспринимать его не только умом, но и всем телом.

* * *

В этой книге мы не сможем рассмотреть все писания мира; некоторые священные каноны столь велики, что даже верующие не пытаются прочесть все собранные в них тексты. Но, чтобы пролить свет на жанр писания, я прослежу хронологическое развитие основных священных канонов Индии и Китая, а также монотеистических традиций иудаизма, христианства и ислама. Все эти писания предписывают различные пути жизни в гармонии с трансцендентным, но в одном они друг с другом согласны. Чтобы жить в подлинной связи с тем, что Стренг называет непознаваемой «предельной реальностью», люди должны очиститься от эгоцентризма. Центральная тема писаний – то, что греки называли кенозисом («умалением» или «опустошением» своего «я»). Далее, все писания настаивают, что лучший способ выйти за пределы своего «я» – развивать в себе сочувствие и сострадание, порождаемые правым полушарием. В наше время часто можно услышать, что писание якобы порождает насилие и ненависть; мы разберем некоторые из таких «сомнительных» текстов. Но в писаниях так или иначе звучит и совсем другое: мы не должны проявлять доброжелательность лишь к собственному народу, наш долг – чтить и чужеземца, и даже врага. Трудно вообразить себе этику, более необходимую в нашем раздираемом на части мире.

Кенозис требует преодоления своего «я» – состояния чрезвычайно труднодостижимого. Поэтому некоторые традиции настаивают, что нельзя читать писание самостоятельно. Необходим учитель, обучающий своих учеников такому образу жизни, который позволит им систематически «выходить за пределы» своего эго, разрушать нашу инстинктивную склонность ставить себя в центр мира. Без такого учителя, настаивал один китайский мудрец, писание останется для тебя непроницаемым. Но почти все писания представляют нам «конечный результат»: человека, который достиг этого преображения и стал божественным. Такие люди не одержимы какой-то чуждой силой; скорее, они проживают свою жизнь в ее предельной полноте, в согласии с предельным «чем-то», пронизывающим все и вся, и достигают более аутентичного модуса бытия. Писания настаивают, что это не достижение малой горстки выдающихся людей: это доступно каждому, любому человеку с улицы, ибо все «человеческое» является вместе с тем и «божественным». Некоторые традиции описывают божественное как третье измерение человеческого, ту таинственную, ускользающую от всех определений стихию, которую мы встречаем и в себе, и в других.

Однако разные писания по-разному расставляют акценты. В некоторых традициях в центре внимания космос, в других – общество. Писания Индии и Китая с самого начала настаивали на том, что люди должны подчинить себя ритмам природы. В особенности в Индии вселенная представляется как нечто по природе хрупкое: человек должен постоянно что-то отдавать, чтобы поддерживать в бытии этот хрупкий мир. И снова: в наши дни, когда ученые предупреждают, что изменения климата становятся необратимыми, трудно вообразить себе более актуальное послание. Но и монотеистические традиции, подчеркивающие важность справедливости и равенства, обращаются напрямую к нашему текущему положению. Несмотря на то что равенству и правам человека сейчас уделяется большое внимание, эти пророческие обличения нам очень нужны. Сейчас, когда я пишу эти строки, неприемлемо большое число людей в Великобритании – одной из богатейших стран мира – в холодную зиму ночуют на улицах. Мы, люди, «настроены» на трансцендентное, и в последние десятилетия интерес к религии возрождается во всем мире – даже в бывшем Советском Союзе и в Китае, где ее много десятков лет преследовали. Агрессивный скептицизм Северной Европы начинает выглядеть милым старомодным чудачеством. Однако, чтобы быть аутентичным, это религиозное возрождение не может оставаться только личным поиском истины; нам необходимо вновь обратиться к писаниям и прочесть то, что говорится в них о страдании, гневе и ненависти – силах, обуревающих современный мир и угрожающих всем нам.