Камиль Фарухшинович Зиганшин
Возвращение росомахи. Сборник
© Зиганшин К. Ф., 2015
© ГУП РБ БИ «Китап» им. Зайнаб Биишевой, оформление, 2015
О Камиле Зиганшине и его прозе
Проза Камиля Зиганшина подробна, натуральна и вместе с тем высокодуховна. Звери, птицы, деревья, скалы, реки присутствуют в ней не в качестве фона, на котором разворачиваются действия, они, наполненные добротой и талантом художника, живут, дышат, разговаривают, пытаясь донести до читателя простую мысль: человек не царь Природы, а лишь ее часть, и, если честно, не лучшая часть.
Его повести об обитателях тайги «Щедрый Буге», «Маха, или История жизни кунички», «Боцман» сразу покоряют и очаровывают сочностью, красочностью языка, живописными картинами природы, прекрасным знанием повадок зверей и, что немаловажно, увлекательным сюжетом. Их с удовольствием читают люди любого возраста. В романах о старообрядцах «Скитники», «Золото Алдана», выдержавших не одно издание, также много глав посвящено диким животным.
Прожив несколько лет в дебрях Уссурийского края, Камиль Зиганшин научился и думать, и чувствовать по-звериному. Смотреть на всё глазами своих героев. Благодаря такому взгляду изнутри и мы – читатели – проникаемся любовью и уважением к ним, нашим меньшим братьям, как говорил Сергей Есенин.
В повести «Возвращение росомахи» писатель использовал для эпиграфа слова Дерсу Узала из одноименной книги Б. К. Арсеньева: «Звери тоже люди, только говорят на своём языке и ходят на четырёх ногах!». Это кредо и самого Камиля Зиганшина.
К сожалению, в обществе бытует упрощённое представление о жизни животных. Их поведение упорно и эгоистично трактуется как совокупность рефлексов и инстинктов. Мол, нет у них рассудочной деятельности, она присуща только человеку! Но, если приглядеться, действия и поступки многих животных, как домашних, так и диких, каждодневно доказывают: не всё в их поведении объясняется инстинктами. Они… мыслят! Примитивней, упрощённей, чем люди, но мыслят! У каждого из них, как и у людей, свой характер, свои привычки, свои цели. А жизнь иных сообществ организована столь гармонично и целесообразно, что впору и людям поучиться.
Обо всём этом новая повесть Камиля Зиганшина о росомахах – редких и, пожалуй, самых загадочных обитателях тайги, о которых сложены невероятные легенды.
Приглашаю читателей погрузиться в необычный, первозданный и волнующий мир Природы и понять его.
Николай Николаевич Дроздов,
профессор МГУ им. М. В. Ломоносова,
автор и ведущий телепередачи «В мире животных»
От автора
О главных героях этой книги – росомахах, самых крупных представителях семейства куньих, большинству людей мало что известно. Кое-кто знает, что их в природе немного, что это ненасытный, чрезвычайно скрытный и молчаливый зверь-одиночка, отличающийся коварством и злобностью. (Последнее утверждение по большей части итог предрассудков, страхов и невежества.)
На самом деле росомаха – отважный, не пасующий ни перед кем зверь. Она, как правило, образцовый родитель. И за добро платит добром. К сожалению, широкое использование охотниками снегоходов и мотонарт поставило данный вид на грань выживания. В настоящее время росомахи сохранились лишь в глухой, преимущественно горной тайге и безлюдной лесотундре.
Повесть познакомит с привычками и характером росомах, поможет понять причины их «дерзости». Прочитав её, и вы (я на это очень надеюсь) проникнетесь симпатией к этим неутомимым бродягам севера.
При написании книги я опирался на материалы многолетних наблюдений российских и скандинавских зоологов, охотоведов, рассказы промысловиков, а также на собственный опыт.
Возвращение росомахи
(Повесть)
Часть I
Пышка
Звери тоже люди, только говорят на своём языке и ходят на четырёх ногах!
Дерсу Узала
Глава 1
Лавина
Из промороженной глубины хребтов на долину надвигалась буря. Деревья зашевелились, раскачиваясь из стороны в сторону, словно пьяные. Ветер, задирая юбки елей, сбрасывал снег, завывал голодным зверем в сухих дуплистых стволах. Тайга грозно рокотала. Даже старый кряжистый кедр заскрипел суставами. Не выдержав очередного яростного натиска ветра, подкреплённого мощным снежным зарядом, он затрещал и стал крениться к земле. Пытаясь устоять, судорожно цеплялся ветвями за обступавшую его молодёжь. Но кто удержит такую махину? Круша их, старец с горестным стоном рухнул на пухлую перину и затих, наполовину утонув в ней.
Много ветровалов и гроз пережил лесной великан и вот распластался с надломленной вершиной у ног более молодых собратьев. Не успела снежная пыль осесть, как из бурелома вынырнул и покатился к скалам похожий на медвежонка, мохнатый, пышный шар – росомаха. Ночная охота не задалась. Пробегав до утра, Пышка так и не встретила ни одного свежего следа, не выловила в струях ветра ни единого запаха. А грянувшая непогодь делала продолжение поисков и вовсе бессмысленным.
Росомаха заспешила к логову, устроенному в расщелине между плит неподалёку от горного ключа: пора было кормить детёнышей. На небольшой прогалине её чуткий нос уловил соблазнительный аромат рябчика (обитатели тайги, в отличие от людей, воспринимают окружающий мир не столько зрением, сколько обонянием и слухом).
Хищница перешла на мягкий, вкрадчивый шаг и, вычислив по сочащемуся из-под снега запаху местоположение ближайшей спаленки, прыгнула. Придавленная лапами курочка не успела даже взмахнуть крыльями. Вокруг тут же вздыбились белоснежные фонтаны от выпархивавших из соседних спален[1] рябчиков.
Через несколько минут от птицы осталась лишь кучка перьев. Случайный завтрак так взбодрил росомаху, что она несколько раз перекувыркнулась на бегу через голову.
Вот и приметная расщелина. Тут всегда тихо: отвесные стены надёжно ограждают от снежной круговерти. Раскидав широкой лапой нападавший перед лазом снег, Пышка проползла по длинному каналу в логово и, призывно урча, легла на тощую подстилку из полуистлевших листьев и мелких веток. Она так устала, что только в первые минуты чувствовала, как заелозили по её животу, лихорадочно работая лапками, оголодавшие малыши. Когда они наконец припали к соскам, её окатила волна блаженства, и она задремала…
Проснувшись, Пышка осторожно освободилась от зарывшейся в густую материнскую шубу ребятни и выбралась из логова. Редкостный покой, заполнивший окрестности, радовал. Жмурясь от слепящего света, росомаха осмотрелась. Белая лента речушки в лучах солнца кое-где искрилась мириадами крохотных бриллиантов. Тайгу после бури было не узнать. Повсюду торчали отщепы и обломки веток; во впадинках и ямках желтели груды непонятно откуда взявшихся листьев.
Над головой протрещала, здороваясь, сойка. По извилистому руслу тянулась вверх по течению строчка из округлых следов длинноногого самца рыси, живущего на этом же участке. Росомаха с удовольствием вспомнила, как она, ещё брюхатая, вместе со своим косматым кавалером отняла у этого кота зайца. Поначалу крапчатый сосед грозно шипел и щерился, но стоило её угрюмому спутнику обдать его мускусной струёй, как тот, морщась от едкой, перехватывающей дыхание вони, отскочил и, делая вид, что вовсе и не голоден, удалился.
Но сегодня иная ситуация: Косматый уже неделю как пропал. Теперь она охотится и смотрит за детёнышами одна. Интуиция подсказывала ей, что в исчезновении супруга повинны прямоходящие с Большой реки – оттуда несколько раз доносился несущий смерть гром. Пышка однажды даже видела, как такой гром издали убил могучего лося.
Может, пойти за крапчатым? Вдруг опять что-нибудь перепадёт. За скальным прижимом след рыси свернул в круто взлетающий боковой распадок. Пышка зашла было в него, но тут сзади раздался непонятный гул. Хищница остановилась. Гул усиливался. Выскочив из-за прижима, она увидела, что с гребня отрога катится, вскипая белыми бурунами, ломая, как спички, деревья, снежный вал.
«Малыши!!!» Высоко вскидывая зад, росомаха кинулась к логову. Но вал уже успел накрыть долину многометровой толщей снега. Местность так изменилась, что Пышка только по торчащим макушкам скал, обрамляющим расщелину, определила, где находится её нора. Росомаха забегала по бугристой мешанине, пытаясь уловить запах или услышать писк детёнышей. Единственное, что удалось ей вынюхать и раскопать, работая не только когтистыми лапами, но и зубами, – это мятый окровавленный ком: всё, что осталось от куропатки.
К утру о впрессованные в снег камни и сучья были сломаны несколько когтей, разодрана до крови кожа на лапах. Но кроме измочаленного зайца и ещё двух куропаток она ничего не нашла. Обессиленная мать задремала в одном из раскопов.
Разбудило её бьющее в глаза солнце. С трудом поднявшись на кровоточащие лапы, Пышка оглядела снежную мешанину, покрытую оспинами вырытых ям. Где-то под этой толщей её малыши! Глаза росомахи наполнились тоской: она понимала – их уже не спасти. Тем не менее, всё ещё надеясь на чудо, несколько раз кругами обошла полузасыпанные скалы, и, ничего не вынюхав и не услышав, побрела прочь, оставляя на снегу алые капельки.
От нервного потрясения росомаху охватила жажда движения. Она бездумно шла и шла, наращивая скорость, словно куда-то опаздывала. Широкие, покрытые жёстким волосом лапы были идеальными снегоступами. Соски распирало от прибывающего молока. (Эти болезненные ощущения продолжались ещё пару дней: пока молоко наконец «не перегорело».)
Крутые склоны очередного ущелья сходились всё тесней и тесней. Соединившись, в конце концов они вывели росомаху на водораздельный гребень. Ветер срывал с него снежную пыль. Искрясь на солнце, она тянулась в воздухе полупрозрачным шлейфом. Отсюда перед Пышкой открылась широкая лесистая падь, упирающаяся в смазанные дымкой хребты. Самый ближний, изрезанный мазками каменистых обнажений и осыпей, выделялся массивной, похожей на гигантскую нахохлившуюся куропатку горой.
Местность малознакомая, но черно-зелёные, посеребрённые снегом склоны, витиеватые змейки речушек, торчащие там и сям скалы напоминали прежний участок. Пышка понеслась равномерными махами вниз, взбивая снег и наслаждаясь скоростью.
Впереди с дерева посыпалась снежная кухта. Росомаха остановилась. Всё в ней замерло, кроме глаз, «прощупывающих» кроны. Ах вон оно что – в ветвях мелькали белочки в тёмно-серых шубках, с чёрными пушистыми хвостами. Хищница стала наблюдать за весёлой компанией в надежде, что хоть одна из них спустится на снег. Проворные зверьки долго и беспорядочно носились по ветвям кедра, играя друг с другом. Но вот они наконец прервали беготню и, закинув на спину хвосты, разбежались по кудрявым вершинам с темнеющими кое-где пучками шишек и принялись деловито шелушить их. Расправившись с одной, принимались за следующую. На снегу валялось множество голых стерженьков и ещё больше чешуек. Неугомонные хлопотуньи и не думали спускаться. Бременами они поворачивались друг к другу и начинали «беседовать»: звонко цокали, цвиркали.
Разочарованная Пышка побежала к речке. Под обрывистым берегом, на быстротечье, густо парила полынья. Подойдя к дрожащей от напора воды закраине, стала всматриваться в прозрачную черноту. Заметив тёмную спинку хариуса, напружинилась и, как спринтер на старте, подалась вперёд. Молниеносное движение когтистой пятерни – и хариус с веерообразным спинным плавником, сияющим всеми цветами радуги, забился на снегу. Отталкиваясь хвостом, он чуть было не соскользнул обратно в полынью: росомаха едва успела накрыть его лапой…
Подкрепившись, она продолжила рыбалку. Однако стайка была уже настороже, и Пышке удалось выхватить всего лишь одну беспечную рыбёшку. Хрумкая её, боковым зрением засекла промелькнувшего на белом фоне тёмного, с длинным туловищем зверя. Повернула голову: «А! Выдра[2]! Это неинтересно».
«Родственница» подбежала ныряющими прыжками к противоположному краю промоины и бесшумно соскользнула в воду. Пышка же продолжила знакомство с новым участком. На пологом склоне она наткнулась на непрерывно тянущуюся парную борозду. Росомаха знала, что такие следы оставляют только люди и они таят опасность, но, поскольку бежать по укатанному снегу было легче, она перескочила на них.
Глава 2
Ермил
Дед Ермил неторопко обходил на окамусованных[3] лыжах Дальний путик[4]. Как и подобает промысловику, одет он был легко, тепло и удобно: ничего не висит, ничего не задевает. На ногах – кожаные олочи, сшитые из прочной шкуры сохатого. Поверх штанин суконная «труба», привязанная полосками сыромятины к поясному ремню. Куртка – обрезанная солдатская шинель. Сзади трусила на поводке рыжеватая лайка.
Охотник то и дело с грустью поглядывал из-под седых, сурово сдвинутых бровей на забрызганные солнцем сопки, распадки, купол горы, которую в деревне из-за не тающей даже летом снежной шапки именовали Сахарной Головой. Через неделю закончится промысловый сезон, и он покинет эти места до осени. А может, и навсегда: как-никак разменял восьмой десяток.
Из-за болей в спине и прострелов в левую ногу он в эту зиму большую часть сезона провалялся в зимушке. Порой было так худо, что за дровами на четвереньках со стоном выползал. Оттого и пушнины кот наплакал: четыре соболя и две норки – харчи не окупишь.
Одно утешало старого промысловика: на лабазе почти сотня тушек беляков. Слава богу, зайцев нынче прорва. (Лето выдалось благоприятным, и во всех трёх помётах большинство зайчат выжило.) Снег вокруг иных поваленных осин – заячьих столовых – до того истоптан, что по нему можно было шагать не проваливаясь. Старик, ставя петли на тропах и сбежках, каждый день по два- четыре беляка снимал. Ружьишко пускал в дело лишь тогда, когда сами набегали.
Доставшийся ему от отца участок за пятьдесят с гаком лет он исходил вдоль и поперёк. Здесь знакомо каждое дерево и каждый камень. Сызмальства повадился: как выдастся свободный день, так с отцом в тайгу. Такова уж натура. А что поделаешь с натурой-то? На промысле он не только не тосковал о семейном уюте и удобствах жилухи, а даже, наоборот, отдаваясь всем сердцем во власть древнейшей страсти – охоте, забывал и о жене, и о доме.
– Эх! Было времечко, по сорок вёрст за день по целине хаживал, ещё капканы успевал ставить! Как же я буду без этих сопок?! – сокрушался Ермил Фёдорович.
От грустных раздумий его отвлекла синица. Радуясь первому теплу, пичуга неутомимо звенела серебряным колокольчиком. Её поддержали бойкой трескотнёй белобокие сороки-сплетницы. Эти звуки отвлекли старика от невесёлых дум.
– Чего это они сказать пытаются?
И тут же увидел ответ – лыжню пересекли свежие собольи следы.
Чтобы Динка не порушила их, Ермил не стал отпускать её с поводка.
«А соболь-то бывалый – следы путает мастерски!» – подумал дед.
Вот он спрыгнул с ели на снег, нарыскал, напетлял, прошёлся по бурелому, сдвоил следы, сделал полутораметровый прыжок на пень, с него – на кучу хвороста, затем взобрался на берёзу и ушёл верхом, перемахивая с ветки на ветку.
Теперь только по осыпавшейся хвое да мелким сухим веточкам можно было определить направление его хода. На свежей пороше эти посорки были хорошо заметны. Вскоре следы опять вернулись на лыжню. Между стволов мелькнуло и тут же исчезло в ложбине коричневое пятно. Промысловик мгновенно превратился в зрение и слух: «Неужто нагнал?! Да крупный какой!»
Из-за взгорка показалась «прыгающая» вверх-вниз тёмная спина и прямо на Ермила выбежал косматый зверь размером с собаку. Охотник опешил:
– Ба-а-а-тюшки! Росомаха!
Внешне зверь напоминал медвежонка: приземистое, плотно сбитое туловище, короткая шея, толстые ноги с широкими ступнями. Но, в отличие от топтыжки, шерсть намного длинней и лохматей, а по бокам хорошо заметная золотистая полоса – шлея, дугой окаймляющая тёмно-коричневое поле спины.
– Вот это удача! – возликовал, забыв про соболя, старик.
Ещё бы! Мех росомахи обладает чрезвычайно полезным для таёжников качеством – на нём от дыхания не оседает иней. Последний раз Ермил Фёдорович встречал следы росомахи лет пять назад. В прежние годы этот зверь был в их краях завсегдатаем: иные охотники за сезон до трёх брали. Но и тогда ему попадались лишь следы, а тут – живьём!
– Надо же! Впервой на погляд подпустила.
Промысловику и в самом деле выпала большая удача: увидеть росомаху так близко мало кому удаётся: острый слух вкупе с тонким обонянием помогают этому зверю избегать встреч с человеком.
* * *
Бежала росомаха несколько боком, плавными скачками. В пышном зимнем наряде она казалась массивной. Более длинные задние ноги делали её фигуру сгорбленной. И трудно было представить, что под внешней неуклюжестью и неповоротливостью скрывается гибкое и сильное тело.
Из-за бокового ветра росомаха слишком поздно уловила тягучую едкость табака. Эта вонь и заставила её поднять голову. Увидев впереди двуногого и оскалившуюся собаку рыжей масти, она нырнула под согнувшиеся от тяжести скопившегося снега еловые лапы.
Ермил спустил Динку с поводка. Вскоре та забрехала зло, настырно: похоже, загнала на дерево! Точно, вон в развилке чернеет.
Увидев приближающегося человека, росомаха заметалась: то на него зыркнет, то на яростно лающего пса. Понимая, что двуногий с тускло блестевшей палкой опасней собаки, Пышка спрыгнула с ветки на снежную перину. Динка успела подскочить и хватануть её за ляжку, но тут же, отчаянно запричитав, закрутилась на снегу, будто юла. А росомаха побежала ровным галопом, почти не проваливаясь, дальше. Иногда она оглядывалась и, как казалось Ермилу, злорадно улыбалась.
Частокол деревьев мешал сделать прицельный выстрел. Расстроенный охотник прикрикнул на собаку:
– Чего спужалась?! Нагоняй давай!
Та, поджав хвост, поспешила возобновить преследование. Однако росомаха не только не прибавила ходу, а, напротив, остановилась и, повернувшись к лайке задом, задрала хвост. Обрадованная Динка с ходу набросилась, но тут же отпрянула. Мотая головой, завизжала. Вроде как заплакала от обиды и, тыкаясь, будто слепая, в обступавшие стволы, отскочила. Тошнотворная струя мускусной железы угодила ей прямо в морду: бедная собака на некоторое время потеряла зрение и нюх[5]. Пышка же тем временем исчезла.
– Вот бестия! – ругнулся огорчённый Ермил. – Умеет постоять за себя.
От Динки, хотя она без конца тёрлась о снег и стволы деревьев, ещё несколько дней воняло так, что промысловик перестал впускать её в избушку. Чтобы верная помощница не мёрзла, охотник постелил на дно пихтовой конуры оленью шкуру. Переживал. Ведь когда его прихватывала болезнь, она приносила для него из своих драгоценных запасов косточки и, положив на нары, подталкивала поближе – мол, угощайся, погрызи. После чего, устроившись рядом, жалеючи урчала.
* * *
Сняв с путиков капканы и рассторожив все кулёмки[6], пасти[7] и прочие самоловы, старик сложил на лёгкую волокушу мешочек с добытой пушниной, провиант в дорогу и пяток тушек промороженных зайцев (остальных сын позже вывезет). Из зимовья, наполовину засыпанного снегом, вышел задолго до рассвета. До деревни было тридцать два километра, и Ермил, несмотря на хромоту, рассчитывал одолеть их дотемна.
Сойдя на лёд, он обернулся. Боронка растаявшего снега вокруг железной, в бурой окалине печной трубы, поленница свеженарубленных дров да разбегающиеся в разные стороны плотно накатанные путики указывали, что здесь обитал человек. Но пройдёт пара недель, метели занесут все эти следы-знаки, и зимовье примет нежилой вид.
Схваченный утренним морозом и прибитый ветрами снежный покров хорошо держал и волокушу, и человека. Под камусом в такт шагам поскрипывал снег. Попутный ветер не только с шипением гнал колючие кристаллы снега вдоль русла, но и подбавлял скорости путнику. Шлось так ходко, что Ермил уже к полудню оказался у высоченной обугленной сосны, расщеплённой ударом молнии почти до комля. В этом месте был поворот на тропу, идущую поперёк узкого лесистого отрога. Её прорубил ещё отец, дабы срезать дорогу к селу. Дело в том, что река через два километра упирается в скали- стый, изъеденный промоинами прижим и, круто загибаясь, возвращается обратно, только уже с другой стороны отрога. Посему отцова перемычка заметно укорачивала дорогу в село.
Когда охотник подъезжал с волокушей к берегу, он увидел у парящей промоины силуэт, похожий на чёрную каплю. Пригляделся. Опять она – росомаха!
Ермил узнал её по необычайно пышному, почти круглому хвосту. Старик ухмыльнулся в бороду: «Ну, голубушка, не обессудь! Сама напрашиваешься на шапку!» Подав крутившейся сзади Динке знак «лежать!», снял с плеча ружьё.
«Для верного выстрела далековато, но ежели подойти ближе – может заметить», – прикинул он. Вставив патрон с картечью, поймал в прорезь прицела убойное место. Выровняв мушку, плавно потянул спусковой крючок.
Пышка от раскатистого грома и резкого удара в основание хвоста взвилась так высоко, что чуть не угодила в промоину. Крутанувшись в воздухе, она в три маха взлетела на берег и исчезла в чаще столь быстро, что зверобой успел сделать вдогонку всего один выстрел.
Не дожидаясь, когда рассеется сизое облако дыма, Ермил бросился в погоню. Съезжая на речку, врезался в присыпанный снегом торос. Носок одной лыжины с треском переломился. Ехать стало невозможно. Охваченный охотничьим азартом, старик скинул лыжи и продолжил погоню. По льду пробежал легко, но в лесу местами стал проваливаться по самый пах. Уже через метров двадцать выдохся окончательно: месить рассыпчатую «крупку» не было сил.
Он ещё раз оглядел следы беглянки. По размашистым прыжкам и редким алым каплям на снегу понял: росомаха ранена, но легко.
– Без лыж не догнать!.. Даст Бог, выживет… Эк осрамился… Да уж, прежде-то не знал промаху, – бурчал себе под нос расстроенный промысловик, возвращаясь к речке. Вытесав топориком гибкую берёзовую плашку, приладил тонкими гвоздиками сломанный носок и побрёл в село. Но и в дороге никак не мог успокоиться:
– Трухлявый пень! В кои веки росомаха сама в руки шла, а я прошляпил. На печку пора! – бранился он, нервно теребя разлохмаченную ветром бороду.
Пышка тем временем поднялась на одну из вершин водораздельной гряды и легла на снег. Прислушалась. Погони нет. Можно перевести дух и попытаться избавиться от перебитого у основания хвоста: при любом движении он обжигал острой болью.
Свернувшись калачиком, росомаха в несколько приёмов перекусила полоску шкуры и измочаленньге сухожилия. Когда она поднялась, пушистый хвост – её гордость и краса – остался лежать на снегу. Зверю было странно и непривычно видеть его отдельно от себя.
Вылизав шершавым языком рану, она долго чистила испачканную кровью шерсть и умывала морду лапами. Приведя шубу в порядок, скрылась в таёжных дебрях. Росомаха хорошо запомнила лицо бородача, умеющего громом разящей палки перебивать хвост, и его рыжего зевластого сообщника.
Через несколько дней Пышка решила пройти по следам двуногого: не вернулся ли он. Шла осторожно, в стороне от парной колеи. Подойдя к логову, устроенному из сложенных друг на друга почерневших стволов, с шапкой снега сверху, убедилась, что её обидчик больше не появлялся.
Успокоенная росомаха возвращалась на свой участок напрямик, по длинному распадку. Его дно было густо усеяно беличьими следами-четвёрками. На рассыпчатом снегу они представляли собой ряд нечётких ямок. Отпечатки совсем «тёпленькие», даже запах не выветрился. А вон забил белый фонтанчик: белка шишку откапывает. Выверенный прыжок – и ужин обеспечен.
Теперь можно и отдохнуть. Промяв в снежной перине удобное ложе, Пышка свернулась в клубок. Хотела было по привычке прикрыть морду пышным хвостом, но ноющая боль в его основании напомнила, что теперь хвоста нет.
