Камиль Фарухшинович Зиганшин
Хождение к Студеному морю
– Время подходящее. Одно тревожит – как на культе в такую даль?
– Ты же сам в проповеди о святом Луке говорил, что главный враг человека – страх. Что для успеха задуманного надобно не страшиться и, уповая на Бога, действовать. А уж Он подскажет и поможет.
– Я и не отрицаю того, но беспокоюсь – путь-то не близкий.
– Нога не подведет. Протез хорошо подогнал, сидит, как влитой. Да и кожа загрубела, не так чувствительна. Главное выйти к Алдану. Дальше мыслю на пароходе.
Тут Корней развернул тщательно скопированную из атласа карту:
– Ежели Господь позволит, хочу достичь вот этого пролива. Берингов называется. За ним Русская Америка. Аляской называется. Знаешь, кто такой Беринг и почему пролив назван его именем?
И Корней с жаром принялся рассказывать про экспедицию командора, которая благодаря мужеству и таланту капитан-лейтенанта Чирикова совершила массу географических открытий.
– С маршрутом все понятно, а как с родительским благословением? Без него пути не будет. В поучении Ивана Златоуста прямо сказано: «Родителя ослушаться – Бога оскорбить».
– За то сильно опасаюсь… Отец ведь так и не простил.
– Сходи, покайся, глядишь, смягчится… Заодно проверишь, как нога себя поведет. В гостинец муки прихвати – у них, поди, давно кончилась. Марфе скажу, чтоб отсыпала.
Выйдя из кельи, окрыленный Корней немедля направился к Географу. Не терпелось поделиться радостью, что настоятель поддержал его намерение достичь не только океана, но и Берингова пролива.
– Корней Елисеевич, если вы не против, я бы тоже с вами пошел.
– А чего мне противиться? Вдвоем-то сподручней. Тем паче места те знаешь, да и к бивачной жизни навычный. Только прежде чем идти, мне непременно родительское благословение получить следует. Без него никак.
Не любивший долгой раскачки Корней отправился в скит, едва стали гаснуть звезды. В лесу стояла обычная предрассветная тишина, но стоило взошедшему светилу позолотить морщинистую кору сосен и выбелить стволы берез, лес ожил: защебетали, запорхали разнокалиберные птахи, забегали зверушки.
В горельнике, в просвет между подрастающими елочками мелькнул круп убегающего сохатого.
– Ишь ты, белоштанник! Испугался?! – улыбнулся Корней.
Где-то в стороне неуверенно попробовала голос кукушка и смолкла, прокуковав двенадцать раз.
– Что-то маловато ты мне отсчитала, – продолжал посмеиваться скитник.
«Пристыженная» птица вскоре возобновила счет и вещала свои пророчества до тех пор, пока Корней не сбился со счета. В растущих вдоль тропы зарослях шиповника он разглядел каким-то чудом сохранившиеся ягоды. Сняв со спины понягу, прислонил ее к стволу кедра и, отцепив притороченный котелок, стал собирать их для матери. Ягод было немного и, переходя от куста к кусту, он быстро удалялся от тропы.
Неожиданно оттуда донесся короткий рык. Привстав, скитник увидел, что метрах в пяти-шести от поняги стоит небольшой, видимо, прошлогоднего помета, медведь. Обнаружив незнакомую штуковину, он внимательно и смешно рассматривал ее издали.
«Что это такое? Оно опасное? Можно ли это съесть?» – читалось в его позе.
Зверь, крадучись делал к поняге шажок и замирал, вслушиваясь и всматриваясь, как оно отреагирует на его приближение. Не дойдя пару метров, остановился, переминаясь с ноги на ногу. Решив, что оно спит, стал фыркать и ударять перед собой передними лапами. Однако «незнакомец» не реагировал.
Корней с улыбкой наблюдал за «храбрецом».
Наконец, тот, подойдя почти вплотную, как можно сильней отклонившись назад – мало ли чего! вытянул вперед лапу и попробовал прикоснуться самыми кончиками когтей. Едва успев дотронуться, резко отдернул ее – будто обжегся. Помедлив, решил повторить свой храбрый поступок. В этот раз коснулся чуть смелее – поняга шевельнулась! Медведь тут же отпрянул. А успокоившись, вновь решил подойти, но уже с другой стороны. Убедившись, что оно не опасно, пестун принялся обнюхивать, дотрагиваясь уже носом.
Корней, поняв, что пора спасать понягу, застучал ножом по котелку.
Перепуганный зверь, зауффкав, бросился наутек. Отбежав немного, обернулся и посмотрел с обидой – «Эх! такую добычу пришлось оставить!»
Набрав почти полный котелок ягод, скитник продолжил путь. Метров через триста увидел медведицу с двумя медвежатами и тем самым любознательным пестуном. Вокруг них чернели свежие покопки. Косолапые старательно выкапывали корни борщевика и, отряхнув от земли, аппетитно причмокивая, ели их. Корней осторожно обошел семейку.
* * *
Чем ближе Кедровая Падь, тем сильней тревога: как примет отец?
Вот и скит. Из некоторых печных труб, видневшихся над заплотом, струился дымок. Корней жадно вдыхал знакомые, только этому месту присущие запахи.
Постаревший, белый как полярная сова, Елисей встретил неприветливо. Набычившись, недобро зыркнул глазами из-под кустистых бровей:
– Чо пожаловал?
Погрузневшая мать, держа в руках принесенный сыном котелок с шиповником и ковригу хлеба, запричитала:
– Чего уж ты, отец! Аль не сын? Поговори нормально.
– Ну, слушаю, – досадливо поморщился тот, насупив брови.
– Тятя, пришел вымолить твое прощение, – видя, что отец смотрит по-прежнему неприязненно, взмолился: – не гневайся, прости Христа ради. Затмение тогда нашло, бес попутал, – в голосе Корнея прозвучала такая непостижимая боль, что взгляд отца помягчел. – Наказан я сполна – вот и ногу потерял, – задрал штанину сын.
Увидев протез, Елисей обомлел, а мать завыла в голос.
– Прости, тятя! Прости! Прости Христа ради, – твердил Корней, с мольбой глядя на отца.
Старик торопливо смахнул непроизвольно выкатившуюся слезу и, прикрыв рот ладонью, прокашлялся:
– Я что? Я не судья. Главное, чтоб Господь простил… Может, и я где-то оплошку дал, – и, повернувшись к супруге, уже твердо произнес: – полно, мать, мокроту разводить, на стол мечи. А ты садись, – указал он Корнею на лавку.
Заметив, что тот не решается, добавил:
– Чо мнешься? С дороги, поди, голодный.
Узнав о намерении Корнея, Елисей преобразился и даже посветлел лицом:
– Я ведь тоже когда-то имел охоту до Студеного моря сходить, да не сложилось… Коли душа просит, благословляю… Токо впопыхах такие дела не делаются. Все загодя надобно обдумать, подготовить… Не знаю, дотяну ли до твоего возвращения. Изломался… и сердце что-то по утрам замирать стало, а потом как зачастит, будто вдогонку пускается. Похоже, подходит мое время землицу удобрить.
Елисей, шаркая, подошел к божнице и снял с полки литую иконку Николая Чудотворца. Глядя сыну в глаза, промолвил:
– Это наша родовая икона. Перешла ко мне от твоего любимого деда Никодима, а ему от основателя общины – Варлаама. Во всех мытарствах сопровождала, беду и напасть не раз отводила. Даст Бог, и тебя в пути оборонит.
– Спаси Христос, тятя!
Корней благоговейно приложился к иконке.
– В дороге, сынок, всяко может случиться. Как бы тяжко ни было, не паникуй. Запаникуешь – пропадешь. Паника вреднейший враг. Не давай ей овладеть тобой. Тогда и Господь не оставит… Токмо греха страшись…
Перекрестив, Елисей вручил иконку сыну.
– Растроганный Корней приложился к лику покровителя путешествующих, поклонился отцу в пояс, и попытался было что-то сказать, но горло сдавил судорожный комок…
Елисей же тихо радовался: так вот как Господь решил исполнить его юношескую мечту о хождении на Студеное море!
Ближе к вечеру вернулись с Глухоманки Дарья с Пашей и невесткой Катей. Они собирали уродившуюся на мари у Завала клюкву. Хоть и обрызнуло волосы у Дарьи сединой, и фигура несколько оплыла, но стан по-прежнему прямой, и лицо своей былой красоты не утратило.
Молодые, молча поклонившись, сразу удалились в свою каморку, а Дарья не знала, как себя вести. Корней тоже растерялся. Так и стояли молча.
– Дарья, пошто заморозилась? Чай твой муж, – нарушил заминку Елисей, – вот пришел благословение испросить на путь к Студеному морю.
– Куда?? – переспросила пораженная Дарья.
– Чо раскудахталась? Сказал же – к Студеному морю.
– Ну и как? Что порешили?
– Благословил… Простил я его.
Узнав, что Корней обезножел, Дарья в порыве сочувствия, неожиданно для себя, забыв обиды, обняла мужа.
Корней, вдыхая запах ее волос, замер, не веря своему счастью. Так они и стояли, глядя друг на друга сквозь пелену навернувшихся слез, как когда-то… в прошлой, такой счастливой и такой далекой жизни. Во взгляде Дарьи читались то бессловесный укор, то непонимание, то восхищение.
– Боже мой! Ты так и не изменился, – прошептала она, – все такой же шальной, волк-одиночка.
– Понимаешь, океан так манит, что порой дрожу от нетерпения – быстрей бы отправиться. Даже дышать стал по-другому.
– А сдюжишь?
– До вас же дошел, и до Алдан-реки, с Божьей помощью, дойду. А дале на пароходе мыслю. И не один иду, с товарищем. Он Север хорошо знает – родом с тех краев.
– Дивлюсь я на тебя.
Тут она едва сдержалась, чтобы не сказать ласково «Горе ты мое луковое».
– Родители с тобой живут как у Христа за пазухой. Отец вон какой бравый.
– Это он на людях бодрится. На самом деле болезный. Иной раз бывает так плох, что ляжет и задыхается, словно рыба на берегу. Давеча Катя едва откачала – чуть не задохся.
– Да уж, тятя жалобиться не любит… Пластина-то, гляжу, теперь в нашем доме стоит. Картинки смотрите?
– Какое! Она уж с год как не кажет.
– А Ларь как? На месте?
– С ним все в порядке. Паша с пещерниками приглядывают.
Утром, перед тем как выйти из избы, Корней постоял у порога, оглядывая отчий дом так, словно хотел запечатлеть в памяти все до мельчайших деталей. После чего решительно распахнул дверь – впереди его ждала полная приключений и испытаний дорога.
У скитских ворот Елисей еще раз перекрестил сына двумя перстами и добавил к лежащим в поняге трем вяленым гусям мешочек отборных кедровых ядрышек – полночи чистил. Прощались молча, соединяя усы и бороды в трехкратном поцелуе.
Дарья, прижавшись напоследок, прошептала:
– Буду каждодневно молить Господа за тебя.
Отходя, Корней несколько раз оборачивался и, щурясь от солнца, поглядывал на сутулого отца, грузную мать и ладную Дарью.
В монастырь он не шел, а почти летел по нахоженной за четверть века тропе, с наслаждением вдыхая пьянящие запахи хвои и смолы. Еще бы, такая радость – тятя и Дарья не только простили его, но и были приветливы, порой даже ласковы. Еще вдохновляло то, как легко он осилил полсотни верст, отделяющие скит от монастыря.
А вот к Алдану тропы не будет, разве что зверовая. Там завалы и буреломы, да и расстояние поболее верст на двадцать. Но в душе крепла уверенность, что и этот переход он одолеет.
Тайга, прогретая полуденным солнцем и погруженная в сладостную летнюю истому, была до того красива, что душу наполнила редкая благодать. Сердце Корнея переполняло желание поблагодарить Создателя, что он так замечательно все устроил. Осеняя себя крестным знамением, он принялся громко читать все известные ему благодарственные молитвы. После чего лег на до хруста высохший ягель и, раскинув руки, вслушивался в тишину.
Скитник безошибочно различал голоса деревьев: глухо шумел, вздыхая, старик кедр, пугливо звенела, дрожа от малейшего ветерка, осина; весело лопотала, словно радуясь ему, береза.
Сколько он так лежал, ласкаемый солнцем и шаловливым ветерком? Сколько прошло времени? И есть ли оно? Все это было не важно. Важно было то, что он чувствовал себя абсолютно счастливым!
* * *
Подготовив за зиму все необходимое для дальней дороги, а требовалось учесть массу мелочей, без которых в пути не обойтись, Корней с Николаем не чаяли, когда сойдет снег, подсохнет и можно будет отправиться в путь.
Весна не подвела – грянула дружно и стремительно, но не успела скатиться талая вода, зарядили обложные дожди. Потянулось мучительное ожидание погоды. Друзья каждое утро с надеждой взирали на небо, однако хмарь не собиралась отступать. Невзирая на непогоду, на соснах затопорщились розовые свечечки будущих шишек.
В конце второй седмицы июня ранним утром в келью Корнея зашел взволнованный Изосим.
– Тятя, собирайся! Чую, деда уходит.
До Корнея не сразу дошел смысл леденящих сердце слов.
– Куда это он на старости собрался? – а поняв, вскочил: – Так идем. Я готов.
Он не стал спрашивать, откуда сыну ведомо это – знал, что тот многое предчувствует. Через полчаса они были в пути. Хотя отправились налегке, идти споро не получалось. Тропа от дождей раскисла, и ноги на ней разъезжались. Корней, чтобы не упасть, вырубил себе посох. Изосим, жалея отца, весь груз нес сам.
Сильно задерживали ручьи, превратившиеся в клокочущие, пенные потоки. Если прежде их можно было просто перешагнуть, теперь приходилось одолевать вброд – до того много в них стало воды. Шли без остановки весь день и всю ночь. Утром, мокрые и грязные, вошли в скит. Дарья во дворе кормила собаку. Поцеловав сына и приобняв мужа, вполголоса произнесла:
– Отцу лихо. Не встает, второй день от еды отказывается, только водичку пьет. Вчера уж исповедовался и попросил причастия. Собиралась сегодня Пашу за вами послать, а вы, слава Богу, сами явились.
Возле кровати, на которой лежал исхудавший, с безжизненно застывшим лицом и заострившимся носом Елисей, сидела, поглаживая высохшую, перевитую венами, руку мужа, Ольга.
Услышав скрип половиц, старик приоткрыл глаза:
– Корней… вот радость! Не чаял увидеть, – с трудом пролепетал он, – думал, ты уж в пути, – и, переведя взгляд на Изосима, добавил: – а я, дурень, опасался, что не почуешь. Ан не утратил прозорливости. – Силясь что-то еще сказать, он весь напрягся, однако вместо слов зашелся сухим кашлем. Переведя дух, тихо, но в этот раз внятно, продолжил с трогательным спокойствием: – Приходит пора, и лист с дерева опадает… Вот и мой час настал… Одолела-таки немочь… Сердце чуть токает.
Приступ кашля не дал договорить. Отдышавшись, он напрягся, словно пытался что-то важное вспомнить. Наконец, видимо поймав ускользающую мысль, произнес:
– Сынок, ты уж нашу мечту и за меня исполни…
Создатель за добродетельно прожитую жизнь пожаловал Елисею Никодимовичу кончину легкую, безболезненную. Преставился он до того тихо и незаметно, что не сразу поняли – думали, спит.
Обмыв и облачив умершего в длинную белую рубаху с колпаком, уложили в выдолбленную им же из цельной лесины домовину. В руки вложили лестовку[13].
Лицо почившего все более просветлялось, казалось, даже слегка порозовело. Морщины и скорбные складки разгладились, проступила печать умиротворения. Он был красив в своем смирении и ожидании скорой встречи с Богом.
Во время отпевания Корней не сводил глаз с отца. Слезы текли по щекам и терялись в бороде. Он испытывал горькую сладость не только от того, что успел получить прощение и благословение, а еще оттого, что благодаря непогоде, устроенной по воле Господа, он задержался с выходом и сумел проводить отца в последний путь.
На следующий день одни мужики пошли на погост копать могилу, другие принялись готовить материал на могильный сруб и крест…
Хоронили всей общиной без плакальщиц, в благоговейном молчании. Торжественное спокойствие и достоинство хранили даже лица детей. Домовину несли шестеро не сродников до самого кладбища…
Мать после похорон слегла: не могла представлять себе жизнь без мужа, с которым в любви и согласии прожила пятьдесят девять лет. Глядя на лик Христа, она без конца молила:
– Господь, сжалься! Прошу Тебя лишь об одной милости – даруй мне смерть для воссоединения с мужем, рабом Твоим, Елисеем.
Изосим не мог надолго покидать монастырь. Отслужив на девятый день молебен, ушел. Корней остался. Он часами сидел рядом с матерью и, чтобы хоть как-то отвлечь ее от горестных дум, в подробностях рассказывал истории из того времени, когда он жил в стойбище ее отца.
Мать слушала, приложив ладошку к уху, то удивленно ахая, то – одобрительно кивая головой. Порой и сама принималась вспоминать случаи из своего детства.
В один из вечеров она взяла Корнея за руку и, глядя в глаза, принялась с дрожью в голосе говорить:
– Сынок, твой Север с головы не идет. Всякая жуть мерещится… Уж иней сел на волосы, а ты в такую даль собрался. Ну что вы с отцом в том окиане потеряли?
– Так ведь это твоя мама посеяла в моей душе тягу к Северу. Все ее сказки Студеным морем заканчивались.
– Сказки, они и есть сказки. Это ж не в стойбище сходить. Вспомни дядю Бюэна, на что опытный, а не доглядел – в полынье утоп. Да и сам ты, хоть и много хаживал, а вот ногу потерял… Еще о вас с Дарьей думаю. Она, гляжу, вроде оттаяла, может еще и наладится. Ей, что думаешь, легко одной?… Оставайся! Очень прошу!
И такая боль прозвучала в голосе матери, что у Корнея защемило в груди. Собираясь с мыслями, он откинул со лба тронутые сединой волосы:
– Матушка, как тебе объяснить… Хорошо в скиту. Рад, что привечаете. Но если останусь, все одно усидеть не смогу. У меня уже все мысли ТАМ. Ни о чем ином думать не могу. Пойми – если останусь, всю жизнь корить себя буду – почему не пошел?! Поверь, это не каприз, а обдуманное решение. Ты не тревожься, не один иду, а с бывалым товарищем. Он родом из тех мест.
Мать, прикрыв глаза, долго молчала. По ее щекам тихонько текли слезы. Вытащив из-под подушки платочек, вытерла их и высморкалась.
– Ну что ж, сынок, коли твердо решил, твоя воля, – наконец вымолвила она… – Видимо, моя эвенкийская кочевая кровь тебе покоя не дает… Спаси Христос, что побыл со мной, а то ведь и жить не хотелось. Сейчас, чувствую, силенки возвращаются. Пора вставать, хозяйством заниматься. Да и Катеньке скоро помощь нужна будет. Видел, поди – на сносях девочка.
– Вот это да! А я и не заметил, – удивился Корней.
– Смотрю на нее и не нарадуюсь – повезло Паше. Такая она проворная и внимательная. Дай Бог ей здоровья… За меня не тревожься. Спокойно иди. Исполняй свое и отцово мечтание.
– Спаси Христос, матушка! Знал, что поймешь.
– Корнюша, об одном прошу: каких бы людей в дороге не встретил, худа никому не желай. Худые мысли по миру погуляют и к тебе же возвернутся.
– Не переживай, матушка. Я это давно понял. Не юнец ведь – скоро, сама говоришь, дедом стану. Жаль только, что с Пашей у нас пока никак не наладится.
– А что ты хочешь? Вырос без тебя. Вас ничто кроме крови не связывает. Добавь сюда еще и обиду – все росли с отцами, а он без, при живом-то. Ежели хочешь наладить отношения, тебе с нами семьей надо жить, а ты опять неведомо куда собрался.
– Матушка, мы же с тобой все обговорили. Ну не могу я остаться. Давай не будем об этом больше.
Когда Корней возвратился в монастырь, томил июль. От жаркого солнца в воздухе стоял дурманящий запах багульника и едва уловимый пересохших до хруста мхов. Разыскал Географа.
– Николай, предлагаю завтра все еще раз проверить, получить продукты, а послезавтра в путь.
На следующий день, когда друзья паковали поняги, от ворот донесся громкий голос Вана:
– Люди, ходи! Товар привез! Люди, ходи! Товар привез!
У ворот стояли навьюченные лошади и китаец с вежливой, приятной улыбкой на лице.
Расплатившись с торговцем за доставленный товар, Изосим провел Вана в трапезную и попросил Марфу накормить его. Та поставила перед ним еду в гостевой посуде и, сев напротив, тут же принялась расспрашивать:
– Как там наши? Прибавление у кого есть?
– Прибавление есть, да ваших уже нет.
– Как так – нет? – Марфа аж подпрыгнула.
– Все на пароходе уплыли.
– А что случилось? Они ведь обустроились, хорошо жили, – удивился Изосим.
– Китай новый закон: русский старовер не надо.
– Куда уплыли, знаешь?
– Америку.
– Плохая новость. Ну а у тебя самого как дела?
– Моя плохо. На границе чуть не пропал. Назад ходи. Новый дорога искал. Не знай, как дальше ходи. Трудно.
– Ван, ты уж нас не бросай. Мы ведь всегда хорошо платим.
– Платите хорошо. Граница плохо ходить стало. Прибавка надо.
– Не переживай. Не обидим.
Попрощавшись, настоятель вышел. Пробыв у себя в келье с полчаса, направился к отцу.
– Тятя, тебя на Чукотку неспроста потянуло. Ван новость принес – маньчжурцы-то, оказывается, в Америку уплыли. Чую, где-то на Аляске строятся.
* * *
Провожать Корнея с Географом вышли почти все обитатели монастыря. Давали советы, желали удачи. Больше всего переживали за Корнея. Пухлая, предобрая тетка Марфа, беспрестанно всплескивая руками, причитала:
– Корней, да пошто ж ты себя на такие муки обрекаешь? Опамятуйся, пока не поздно! Далеко ль на одной ускачешь? Оголодаете, замрете!
Тот отшучивался:
– Мне на роду написано бродяжничать. Дарья так и говорит «бродячий волк».
– Знамо дело, Дарья зря не скажет.
– Ему, бедошнику, делать больше нечего, вот и изгиляется, – проворчал постаревший Дубов.
Корней подошел к Тинькову и крепко обнял.
– Николай Игнатьевич, не устаю в молитвах благодарить тебя. Если б ты не оттяпал мне полноги, давно б землю удобрял.
– Честно говоря, сам радуюсь, что так удачно вышло.
Из ворот к отбывающим вышел отец Андриан. Путники поклонились настоятелю в пояс:
– Отче, благословите.
– Братья, дело вы затеяли многотрудное. В дороге у разных людей придется бывать, с ними пищу делить, вместе спать. Посему, при каждом таком случае, читайте очистительную молитву. А вот постами себя не изнуряйте – дорога дальняя, тяжелая, позволительно и послабу дать.
Коли одноверцев встретите – всенепременно контакт наладьте. Свежая кровь нам вельми потребна. Может и не полные одноверцы, главное, чтобы почитали Святую Троицу, Символ Веры и крещены, как и Исус, тремя полными погружениями, – напутствовал настоятель. – На грубое слово не сердитесь, на сладкое – не поддавайтесь. В пути молитесь. Господь не оставит.
Андриан трижды осенил их благословляющим крестом. Странники, с почтением приложившись к его руке, закинули за спину увесистые поняги и, не оглядываясь, зашагали мимо уже тронутого желтизной поля пшеницы к перевальной седловине.
– Чистой дороги! Никола в путь! Будьте Богом хранимы! – неслось вдогонку.
Корней шел, поскрипывая ремнями протеза, со счастливой улыбкой на устах. Еще бы – наконец он в пути! И сразу глубже стало дыхание, пробудились, налились силой мускулы. А от пьянящих ароматов, разопревших на солнцепеке цветов и трав (скитник по привычке на ходу срывал целебные), от смолистого духа кедрового стланика, от предвкушения встречи с новыми, неизвестными ранее местами, а особенно – с Океаном – сердце переполняла такая неохватная радость, что ему так и хотелось взлететь и парить над любимыми горами и тайгой! Радости добавило и дозволение настоятеля на совместное принятие пищи с иноверцами, а то все думал, как быть, дабы не согрешить.
* * *
Взойдя на вершину гребня, Корней остановился. Сняв войлочный колпак и отерев платком со лба пот, выступивший от зноя и затяжного подъема, с волнением оглядел синеющую на северо-востоке зубчатую цепь в пухлой кайме облаков. Где-то там родная Впадина, Глухоманка с жемчужными сливами водопадов, золоторудное гнездо, надежно заваленное им в каменной теснине. Хотя они отсюда и не видны, Корней «видел» их в мельчайших деталях. Еще бы – исходил все вдоль и поперек!
Сердце сжалось – доведется ли вернуться? А ведь мог остаться и спокойно жить с Дарьей, родными. Так нет, жажда дороги и давняя мечта пересилили.
От этих мыслей отвлек восторженный возглас Николая:
– Корней Елисеевич, гляньте, красотища-то какая! Какое счастье видеть все это! Славно, что мы наконец в дороге!
Дальше шли по хорошо продуваемому водоразделу, обходя нагромождения камней и поля низкорослого кедрового стланика, обвешанного небольшими, тугими, пока еще фиолетовыми шишечками. Местами его упругие ветки переплетались столь густо, что по ним можно было шагать, не касаясь земли, но Корней знал, насколько обманчива эта соблазнительная доступность – если угодишь в прогал, можешь подвернуть ногу или, того хуже, сломать ее. Посему путники пользовались набитыми медвежьими тропами: косолапые тоже не любят ходить по коварному стланику. Но еще больше они не любят ходить по сырым, звенящим от комарья низинам. Сверху они кажутся красивыми и ровными, сулят легкую дорогу, а на деле встретят залежалой гнилью, непроходимой чащей и беспощадным гнусом.
Люди шли по водоразделу еще и потому, что с него хорошо просматривалась вязь хребтов и долин, иссеченных пенистыми ручьями. Это облегчало выбор наиболее удобного маршрута к Алдану.
В какой-то момент Корней краем глаза уловил чуть заметное движение. Повернувшись, увидел идущую за чапыжником рысь. Рельефно перекатывающиеся под крапчатой шкурой мышцы, мягкая вкрадчивая поступь, взгляд исподлобья говорили о ее независимости и самостоятельности. Тем не менее, заметив людей, кошка поспешила скрыться.
Путники то и дело вспугивали клевавших камушки глухарей. Те с оглушительным треском от ударов тугих крыльев улетали с залитого солнцем гребня в тенистую чащобу. Одного из них Корней подстрелил на ужин.
Далее дорогу перегородил большой муравейник. На нем лежал, раскинув крылья, ворон. Казалось, птица мертва, но при приближении людей она встрепенулась и взлетела, обдав резким запахом муравьиной кислоты.
– Дошлая карга. Намеренно ложится, чтобы муравьи очищали оперение от клещей и паразитов, – на ходу пояснил Корней. – Николай, погляди вон на ту сосну. Видишь царапины?
– Вижу. Это рысь когти точила.
– Верно! Похоже, давно – уже короста наросла.
Завершая дневной ход, светило зависло над горизонтом, и тайга замерла в безмятежной истоме тихого, теплого вечера. Пока подыскивали для ночевки подходящее место с проточной водой, солнце село. Зато их настойчивость была вознаграждена – нашли жизнерадостный родничок, бурунистой струйкой бьющий из-под обомшелого валуна. Теперь можно сбросить тяжелые котомки, умыться ключевой водой и, разостлав спальники, плюхнуться на них. Десять минут – и усталость сменилась привычной легкостью во всем теле. Правда, растревоженная ходьбой с тяжелым грузом, культя напоминала о себе пульсирующей болью.
Внимательный Николай взял хлопоты по приготовлению ужина на себя. Но прежде, мучимый жаждой, припал к роднику. Корней покачал головой:
– Воду лакает зверье. Негоже нам уподобляться им.
Николай вопросительно глянул.
– Ежели кружка далеко, хотя бы ладонью черпай.
Напившись, Географ соорудил таганок, принес сушняка, достал огниво: кусок кремния и железный брусок с мелкой насечкой. Ударяя им по острой кромке кремния с прижатым к нему куском фитиля, стал высекать искру. Когда он задымил, сунул его под пучок сухой травы и, опустившись на колени, принялся раздувать огонь. Трава задымилась и вспыхнула. На пламя тут же легли завитки бересты, мелкие сучья, сверху – покрупнее. Быстро разгораясь, костер заявил о себе энергичным треском и бойким танцем оранжевых язычков. Свет костра, ныряя в сразу сгустившуюся тьму, норовил вырвать у ночи кусочки пространства.
Корней тем временем ощипал и выпотрошил глухаря. Когда мясо сварилось, добавил в котелок собранного по дороге и мелко нарезанного дикого лука и сныти. После ужина Николай взбодрил костер и принялся что-то записывать в тетрадь.
– Что пишешь?
– Когда вышли, где шли, что видели, где встали. Эту привычку завел с тех пор, как прочитал дневники штурмана Альбанова. В них описана история двухлетнего дрейфа шхуны «Святая Анна» полярной экспедиции Брусилова. Почти все ее участники погибли, но благодаря этим дневниковым записям географические открытия, сделанные ими, стали достоянием человечества. А меня они пристрастили к чтению книг о путешественниках, мореплавателях и совершенных ими открытиях. Самая любимая – «Робинзон Крузо»[14]. Кстати, в этом году 300 лет с тех пор, как он после кораблекрушения оказался на необитаемом острове и прожил там двадцать восемь лет.
– Неужели все годы один?!
– Поначалу один, а потом с индейцем Пятницей. Робинзону повезло, что остров находился в теплых морях. Там круглый год лето. Правда, он и сам молодец – никогда руки не опускал. Хижину построил, коз приручил. Нам будет потрудней – идем туда, где море во льдах и девять месяцев зима.
Последние слова Географ произнес зевая.
Костер догорал. Фиолетовые язычки украдкой выглядывали между головешек и снова прятались в мерцающих жаром убежищах. Вот и они погасли. На черном небе сразу отчетливей проступила широкая жемчужная дорожка с разбросанными вокруг нее созвездиями.
Проснулся Корней от тоненького свиста. Открыв глаза, увидел в лучах солнца шныряющих по стану полосатых бурундуков. Забавы ради тихонько откликнулся голосом самочки. К нему тут же выбежал рыжеватый кавалер. Встав столбиком на обомшелом пне, завертел головкой – где же подружка? Корней повторил свист и осторожно потянул руку к котомке, чтобы достать лепешку. Бурундучок в мгновение ока исчез и в тот же миг вырос на другом конце валежины. Через некоторое время он осмелел и, подбежав к вкусно пахнущим кусочкам, стал забавно запихивать их лапками в защечные мешочки.
Эти малыши, пожалуй, самые милые и юркие среди всей таежной мелкоты.
На третий день горы пошли на понижение. Появились кусты жимолости. Сизая кисло-сладкая ягода уже почти вся осыпалась. А вот малина как раз поспевает. Возле особенно урожайных кустов останавливались полакомиться.
Когда отрог сошел на нет, путники оказались в сумраке пойменного леса. Ветра в нем не чувствовалось. Он слегка шумел лишь в позолоченных солнцем вершинах деревьев.
Тропа то пропадала, то появлялась. Деревья стояли так часто, что видимость не превышала пяти-шести метров. Сыростью и гнилью тянуло от затянутой влажными мхами земли, в воздухе клубились тучи кровососов. Они проникали во все доступные и недоступные места. Уж до чего Корней с Николаем привычны к укусам этих вампиров, но и они, потеряв терпение, то и дело бежали, отмахиваясь ветками. Однако через секунд пять их вновь окружало серое звенящее облако.
Неожиданно до ушей путников донеслось странное, повторяющееся протяжное дребезжание. Ветерок то приближал, то отдалял его.
– Похоже, медведь музицирует. Встречал таких. Пойдем глянем? – предложил Корней.
И в самом деле, на проплешине, усеянной вывороченными бурей деревьями, сидел у комля сломанной ели косолапый. Он передними лапами оттягивал длинный отщеп и, резко отпустив, с уморительным наслаждением вслушивался в произведенный им пронзительно-вибрирующий звук. Было заметно, что эта «игра» на «щепковом инструменте» доставляет могучему зверю удовольствие.
– Действительно, музыкант! – согласился Николай.
На соседнем кедре разглядели застывшего на суку глухаря. Казалось, он с неменьшим удовольствием слушал диковинные звуки. Чтобы не мешать исполнителю и его благодарному слушателю наслаждаться «музыкой», люди вернулись на тропу.
Через пару километров тайга расступилась, и ходоки оказались у болотистой мари, пахнущей ржавым железом. Огибая ее, вышли к зарослям смородины. Ягоды еще не совсем созрели, но некоторые есть уже было можно, однако армады беспощадных комаров, норовящих вонзить свои тонюсенькие жальца в незащищенные участки тела, не давали остановиться. Пришлось срывать ягоды на ходу.
