Камиль Фарухшинович Зиганшин
Золото Алдана
– С Уральского казачьего войска я. Можно сказать, с середки17.
– Стало быть, не из нашенских, но и не чужой.
Старателей загнали обратно в барак и заперли. Тут обнаружилось, что есаул исчез. Собрались было организовать погоню, как он вышел из густого ельника с туго набитой котомкой.
– Вы что, господин есаул, устав забыли? Ушли без доклада.
– Виноват, ваше благородие. Вещи взял.
Офицер развязал мешок, и все увидели сложенную казачью гимнастерку с серебристыми погонами и тёмно синии брюки с жёлтыми лампасами.
– Господа, взгляните, – человек форму сберег! Весьма похвально! – одобрил подполковник.
Уходя, долго путали следы. На одной из лужаек, сплошь покрытой кустиками княженики, не устояли – задержались. Малиново-красных ягод на коротких стебельках было так много, что стоило ступить, как под ногами растекался алый сок. По форме она похожа на малину, а по вкусу – земляника, только сочнее и слаще. Недаром зовется – княже-ни-ка! Княжна среди лесных ягод!
В гарнизоне поважневший якут подошел к Лосеву и протянул пустой мешочек:
– Ваше степенство, отсыпьте за добрый совет.
– Ох, и хитрован ты, Василий!
– Куды черт – хитрован! Трудно стало жить. Мал-мало зарабатывай надо, – надулся тот.
Разложив все золото по четырем вьючным сумам и насыпав сверху для маскировки кедровых шишек, якут притянул бесценный груз ремнями к бокам низкорослых, мохнатых лошадок. Соединил их друг с другом длинным кожаным ремнём и, ещё раз проверив ладно ли приторочены вьюки, оседлал переднюю.
Тронувшись, запел песню о том, какой умный и хозяйственный Василий Сафронов. Ни один якут не может сказать, что его голова мхом набита. Скоро его друзья офицеры получат много ящиков с патронами. Когда они перебьют красных, Василий опять станет уважаемым человеком. Он знает многих, кто пошел бы драться с красными. Он поможет собрать большую армию, чтобы прогнать большевиков, которые мешают ему, честному купцу, торговать.
Так пел он в своей бесконечной песне. Но пел, на всякий случай, тихо, чтобы никто, даже медведь, не услышал и не разнес по тайге его слова…
Монотонная жизнь обитателей гарнизона стала насыщенной. Утренние построения, рукопашные бои и стрельбы по мишеням приобрели конкретный смысл. Теперь только и говорили о скорой военной кампании…
Неожиданно пополнение
Якут в гарнизоне появился в начале осени.
– Не ругай, ваше степенство, опоздал маненько – болел.
– Патроны привез?
– Море скоро мерзнет, шхуна не ходи. Лето ждать надо, – ответил купец, щуря и без того узкие прорези глаз.
– Брешет он, плут толстомордый. Наверняка рыжуху прикарманил, – не сдержался ротмистр Пастухов.
– Куды, черт! Зачем так говоришь? Не слушайте его, ваше степенство. Василий Сафронов честный купец. Золото давал фактории. Вот тебе крест.
– Эх, грому на тебя нет, душа торговая! Божишься и не краснеешь, – не унимался ротмистр.
– Твой ум короче комариного шага, – огрызнулся Василий.
– Ты, любезный, язык-то прикуси, и боеприпасы следующим летом доставь в гарнизон без отговорок. Мы тебе золота с избытком дали, и ты уговор выполняй! – одёрнул купца подполковник Лосев.
– Хорошо, хорошо, ваше степенство, – тут же миролюбиво закивал Сафронов. – Шхуна не пришла, что могу делать? Шхуна придет – патроны привезу. Сердиться не надо. Василий любит, чтобы друзья удоволены были. Мужику плохо одному. Баба есть – мужику хорошо! – С подобострастной ласковостью пропел услужливый якут. – Погодите, я мигом. Василий скрылся за деревьями и вскоре вышел с девушками. Пять смуглолицых, кареглазых, с черными косами красавиц смущённо поглядывали на мужчин.
– Ваше степенство, выбирай первым, – елейным голоском предложил, низко поклонившись, Василий.
– Откуда они у тебя?
– Должники рассчитались. Всех вам дарю – мужику нельзя без жены. Мне соболь за них не надо. Василий добрый якут. Людям всегда хорошо делает, поэтому его все любят… Продукты вот вам еще привез. Посуда еще есть. Бери что надо, рассчитаетесь потом, – суетился купец, то и дело ласково улыбаясь.
– Это что ж получается, золото прихапал, а теперь барышнями хочешь откупиться!? Так не пойдёт. Нет патронов – возвращай золото, шельма, – затряс Василия за грудки взбешённый ротмистр.
– Зачем плохо думаешь. Как золото верну? Всё фактории сдал, а шхуна не пришла. Что делать могу?… Если жена не надо – увезу. Хотел добро делать. Думал радовать.
«Да, дураком я был, что понадеялся на якута. Видел же – каверзный тип. Но и ссориться с ним нельзя. Может, оно и неплохо, что женщин привел. Не по христиански, конечно, всё это. Однако и в этой глуши жизнь как-то надо налаживать. Надеялись, что скоро на настоящее дело пойдём и на тебе – такая осечка, – пронеслось в голове Лосева. Вслух же сказал:
– Господа, сами решайте. Я в этом деле вам не указ.
Офицеры и казаки, забыв про патроны, невольно приосанились.
– Ваше благородие, казаку ни как не можно без жены. Да и девчата хороши! Ладненькие, миленькие,– быстрее других сориентировался прыткий Шалый и тут же подскочил к засмущавшимся девушкам и приобнял одну из них за талию, – Дозвольте эту?
– Господа! Мы же не на рынке. Не лошадей покупаем. – Возмутился есаул. – Если уж на то пошло, всё должно быть с взаимного согласия, без понуждения. Пусть пару дней поживут, к нам присмотрятся, мы к ним, тогда уж видно будет кто кому глянется.
– Верно, дело серьёзное. Торопиться не следует. Пусть поживут, – подвёл черту Лосев, понимавший, что люди сейчас крайне раздражены, разочарованы и требуется время чтобы успокоились. Сам он давно смирился с мыслью, что из тайги ему уже не выйти и супругу не разыскать.
В этот же вечер к нему подошли штабс-капитан Тиньков и юнкер Хлебников.
– Господин подполковник, разрешите обратиться.
– Обращайтесь.
– Мы с юнкером по этическим соображениям отказываемся принимать участие в «покупке» женщин.
– Я вас понимаю и уважаю ваше решение.
На четвёртый день Лосев построил гарнизон и, дабы избежать конфликтов, попросил девиц самим выбрать спутников жизни – кому кто приглянулся. Все, как сговорились, указали на него. Тогда подполковник подошел и галантно подал руку понравившейся якутке. У Василия при этом глаза от радости прямо-таки засияли – это была его внебрачной дочь. Выбор остальных пал на казаков. Практичным женским умом они безошибочно определили, что с ними не пропадут.
– Господин подполковник, а как без венчания? Грех ведь, – заволновался глубоко верующий Дубов.
– Не беспокойтесь. Что в уставе сказано? В военное время старший чин всему голова. Так что я у вас один во всех ипостасях. С Божьей помощью повенчаю.
* * *
Минуло два года. Поселение стало не узнать. Офицерам, обученным в кадетских и юнкерских училищах только воевать, крайне повезло, что в отряде были выходцы из казачьего сословия: эти сноровистые мужики умели делать буквально всё.
Когда в гарнизоне появилось пять супружеских пар, и встал вопрос, где жить семейным, казаки сразу принялись за дело. Свалили на склоне горы, напротив землянок, пихты. Обрубив сучья, спустили хлысты18 по каткам вниз, ошкурили. Мастерски выбрали четвертя, срубили в верхнюю чашу углы с выпуском. Работали весело, подшучивая друг над другом, и, то и дело, приговаривая «кабы не клин да не мох, плотник бы сдох».
На нижние венцы использовали лиственницы, спиленные в полнолуние. Такие бревна не поддаются гниению и, делаясь все крепче, служат веками. Дерево для порогов и окон выбирали около муравейников – оно стойчей всех от тлена.
Офицеры были только на подхвате: принести, подать, подержать. Из них лишь есаул и мичман мало-мальски владели топором.
Собрали на мох два первых сруба-крестовика. Нижние венцы из лиственницы, верх – пихтовый. Лиственница крепче, пихта теплее. Накрыли двускатными тесовыми крышами. Окна прорубили на солнышко всего в три бревна, а пороги оставили высокие – для сбережения тепла. Больше до снега не успели.
Дубов не удержался и украсил окна резными наличниками. Для пола и потолка напилили плах. Из дикого камня сложили печи. Горницу разделили временными перегородками. Двери, чтоб не пробил мороз, обили с двух сторон шкурами. В сенях лестница на чердак и клеть для хранения продуктов. Дома получились ладные, опрятные.
В следующее лето поставили еще четыре избы. Для них брёвна готовили загодя, в феврале, на ущербе месяца. Деревья в эту пору спят – соку мало. (Весной и летом они все в соку, от чего при сушке лопаются).
Всего получилось шесть изб: пять для семейных и одна, побольше, для холостяков. Поселение, по предложению поручика, обнесли для порядка и безопасности высоким заплотом: ему больно хотелось, чтобы их небольшой гарнизон был похож на настоящую крепость.
У домов на припеке весной устроили гряды. Посадили лук, редьку, картошку. Семена для посадки услужливо доставил всё тот же Василий. Дубов собрал в лесу несколько пчелиных роев и расселил их в заранее подготовленные колоды. Кроме того, вблизи полян, богатых медоносами, выдолбил в нескольких кедрах полости. Внутри навешивал остатки сот. Пройму, через которую вырубал дупло, плотно закрывал деревянной вставкой. В период роения пчелы-разведчики быстро находили надежные, теплые жилища и приводили в них рои. К осени соорудил омшаник. Уже следующим летом меду взяли столько, что еще с пол пуда выделили на обмен с якутом.
Зимой добывали зверя. Шкуры выделывал Шалый, а супружница Ульяна19 шила из них одежду и обувку. Как-то он попросил её сшить ему шубу из медвежьей шкуры.
– Чур, тебя, чур! – замахала она руками, – Нельзя одевать шкуру амаки, худо будет.
Наденешь шкуру амаки, его дух за тобой придет. Накажет за то, что убил.
Про патроны уже и не поминали. У Василия всегда был один ответ – «шхуна не пришла». И горестно вздыхая, широко разводил руками. Белогвардейцам же ссориться с якутом было опасно. Он хоть и обдирал их, как липок, – все из осьмины норовил четвертину вытянуть, но необходимым обеспечивал. Что ни закажешь, все доставит.
Порой обитателей гарнизона все же посещали робкие мысли выйти, сдаться на милость властям. Но, выслушав в очередной раз рассказы якута о том, какие суровые приговоры выносят даже тем, кто всего лишь однажды помог белым, они быстро улетучивались. Понимали, что купец может и приврать, чтобы не потерять выгодных покупателей, но все равно было боязно.
Оставшиеся без женщин офицеры, уже на второй год стали просить якута привезти и для них невест, но тот почему-то упорно отказывал.
Особенно донимал купца ротмистр.
– Василий, выручи! Окажи милость – мне хоть косую, хоть кривую. А то ведь помру, так и не посеяв семени, как будто и не жил на земле. Страшно ведь. Сколько скажешь, уплачу, выручай!
Однако якут, против обыкновения, был тверд и непреклонен. Дело в том, что один из его должников пожаловался участковому милиционеру: мол, Сафронов Василий его дочь на год взял за долги и никак не отдает. Еле выкрутился. Пришлось самому одаривать жалобщика, чтобы тот сказал, что дочь, оказывается, у больной тетки живет – смотрит за ней.
* * *
Отец Хлебникова был священником, и Антон с малых лет вплоть до кадетского училища не только пел на клиросе, но и замещал то заболевшего пономаря, то подьячего, то звонаря. Приученный к твердым церковным порядкам, юнкер и здесь старался регулярно выполнять положенные обряды, молился за здравие обитателей гарнизона. Постепенно к нему начали присоединяться и другие. Последним штабс-капитан, да и то из солидарности. На главные напрестольные праздники собирались, как правило, в доме командира.
Перед рождением первого младенца срубили ладную часовенку. Лосев поставил в ней свой походный складень. Вместо лампадки повесил плошку с фитильком из скрученных прядок лишайника и в дальнейшем каждое воскресение Хлебников стал вести службу.
Зная наизусть почти все Евангелие, он всегда к месту рассказывал что-нибудь из жития святых, пел красивым голосом псалмы. Так постепенно и служба по чину наладилась.
Лосев как-то даже пошутил:
– Ты, юнкер, среди нас самый молодой, а уже учительствуешь.
– Господин подполковник, Боже упаси, я не учительствую. Просто пытаюсь донести до всех слова Господни.
– Ты не обижайся, я очень одобряю твои старания.
В один из вечеров, когда холостяки собирались ложиться спать, ротмистр с юнкером вышли на крыльцо. На небе сияла луна, где-то вдали настойчиво гукал филин.
– Хорошо-то как! Почти как дома, – сказал Пастухов и повернулся к Антону:
– Я сегодня внимательно слушал твою проповедь о совести. Говоришь верно, но от того безумия, что охватило Россию, просто оторопь берет. Мы сражались за правое дело, а проиграли большевикам. Как Господь мог допустить победу воинствующих богоненавистников?
– Сам об этом часто думаю. Знаете, у меня из головы не выходит разговор с отцом, состоявшийся в девятнадцатом, когда заехал к нему в Самару. Так вот, он убежден, что в мире всего поровну: есть день и ночь, есть плохие люди и хорошие. Так же и у Бога есть супротивник —диавол. Он властвует под землей, а Бог на небесах. Земля – поле их брани, на коем они сражаются за наши души. Бесы долго разжигали в нашем народе жажду перемен, и мы поддались им. Господь и решил – хотите жить по законам зла? Пожалуйста, – мешать не буду, но сами потом расхлебывайте то, чего возжелали, а явившись ко Мне не ропщите за строгость Суда.
– Любопытно! То, что Бог и диавол на самой Земле равны по силе, пожалуй, верно. Иначе, как объяснить то, что диавол по сей день не побежден? Ты и сам, наверное, замечал, что тем, кто не покоряется ему, он старается создать на земле самые тяжелые условия и, постоянно нашептывая «предай, отними, обмани», пытается сбить с пути праведного. А заложившему ему душу – начинает помогать изо всех сил. И те, кто послабже духом, уступают. Рассуждают: есть ад или нет – неизвестно, сейчас мне хорошо и ладно. Не задумываясь, какая страшная кара ждет их после смерти.
– Наш полковой по этому поводу сходно говорил: «На кривде можно дальше уехать, чем на правде, но взыщется потом сторицей».
– Господь отправляет нас на землю для испытания. Выстоишь, сдашь экзамен – вернешься в Божье царство, а нет – прямая дорога в геенну огненную.
* * *
Вечера холостяки чаще всего коротали за разговорами. К ним на огонек заглядывали и семейные. Порой посиделки затягивались за полночь: у каждого за плечами была интересная, полная событий жизнь.
По большей части вспоминали детство, родителей, места где жили. Это объединяло их и поддерживало дух братства. Но, как ни старались избегать воспоминаний о революции, о Великой20 и Гражданской войнах, все равно нет-нет да и сворачивали к этой кровоточащей теме…
– Что-то Шалый который день не заглядывает. Без него скучновато, – однажды обронил мичман, срезая нагар с фитиля светильника.
– Опять, поди, полы драит, женушка-то у него на сносях. Сходи, помоги, коль соскучился, – с улыбкой откликнулся поручик Орлов.
Он был, что называется, книжник. Благородный, элегантный и вместе с тем несколько высокомерный молодой человек. При этом в боях показал себя столь отважным и грамотным офицером, что генерал неоднократно отмечал его в приказах.
– А что, я это запросто! На флоте изрядно драить пришлось!
– Послушай, мичман, ты ведь вроде из землепашцев. Рассказал бы, как морским волком стал.
– Ничего романтичного. Наша семья по переселенческой программе в 1911 году переехала всей улицей из Костромской губернии в Уссурийский край, в поселок Терней. Это на берегу Японского моря. Как и многих, батю поманило обещание безвозмездно выделить 100 десятин21 земли по выбору. К тому же, проезд оплачивали, да еще в дорогу на каждую душу выдавали по полтине золотом и пуду зерна.
Отец с соседом взяли на новое место столько инвентаря, машин, скарба и скотины, что пришлось к нашему вагону прицеплять еще открытую платформу и телятник.
Земли оказались плодородными. В кредит купили двухколёсные плуга, жатки-самосборки, конные грабли. Урожаи были отменные. Построили в складчину мукомолку. Пасека разрослась до ста семей. Дичи в тайге оказалось столько, что иной раз стреляли прямо со двора. Про рыбу уж и не говорю. За мануфактурой и прочей надобностью ездили в Харбин. Там всё было дешевле – товар таможенными пошлинами не облагался.
В достатке жили. У кого-то он был больше, у кого-то меньше – кто как смог развернуться, но никто не бедствовал. Да и грех было жить по-иному – море и земля кормили с избытком. Имелись, конечно, и лодыри, хотя и им вольготно жилось. Не считалось зазорным отвесить такому нескладехе меру муки. Наперед знали, что долг не вернет, но давали. И не подозревали тогда, что подкармливаем на свою голову тех, кто в восемнадцатом году, оказавшись в комбедах, нас же, своих благодетелей, достигших достатка упорным, каждодневным трудом, придут раскулачивать.
– Точно! Мы сами взрастили опору для большевиков – постоянно такого рода бездельникам жалеючи помогали. Я не про тех, кто увечный, такому дать – святое дело, а про любителей жить за счет других, – согласно закивал ротмистр. – Извини что перебил.
– Когда дошла весть, что началась война с германцем, хотя переселенцев не трогали, отец собрал нас и сказал: «Негоже нам, пятерым здоровым мужикам, в стороне оставаться – кому-то надобно на фронт идти».
Поскольку из всех только я был холостой, я и вызвался. В шестнадцатом году закончил во Владивостоке мореходку. В двадцать первом наш миноносец подорвался. Меня после санчасти откомандировали на охрану складов на острове Русском. А как услыхал про набор Пепеляевым добровольцев в Якутскую дружину, так сразу и записался. А дальше вы знаете.
– Получается, что мы с тобой, мичман, почти земляки. Я ведь из Ярославской губернии, – неожиданно присоединился к беседе обычно помалкивающий поручик Орлов. – Господа, вы будете смеяться, а мне почти каждую ночь снится наше родовое поместье. Будто брожу я, то по усадьбе, то по аллеям старого парка… Все дотла сожгли! Другом нашей семьи был художник Нестеров, и все четыре картины, что он отцу подарил, в огне погибли....Непонятна эта страсть к разрушению. Почему бы не устроить там, скажем, школу? Сжигать – какая польза?
– Сейчас плачемся, а ведь сами радели за демократию! А надо было на корню давить большевистскую заразу, – с горечью заметил штабс-капитан Тиньков.
– И все же элемент демократии необходим, – возразил поручик.
– Какая к черту демократия?! – не сдержался штабс-капитан. – Хотите пример демократии? Вот послушайте. В бою под Уфой, в рукопашной красноармеец с криком «Подыхай, барин!» воткнул мне в легкое штык. Хотел еще пырнуть, да я его саблей успел по шее полоснуть. Он упал и тут я разглядел, что это наш садовник. В глазах злоба и хрипит: «Будь ты трижды проклят!» Каково! А мы его во Франции обучали, на именины одаривали, во флигеле отдельном с семьёй жил. Вот и вся демократия, господа!
– Тогда ж Уфу красные взяли. Как выбрался-то? – поинтересовался ротмистр.
– Башкир сердобольный на заимке выходил. Когда окреп, купил у него лошадку, сани, мужицкий армячок и тулуп, и на восток по лесам двинул. Вышел к Транссибу. Сколько ехал вдоль насыпи, столько и видел промерзшие трупы людей, коней. Лежат, припорошенные снегом, где смерть настигла. Телеграфные провода оборваны, на ветру болтаются. На путях брошенные эшелоны: вагоны с выбитыми стеклами, искромсанные снарядами теплушки. В них заледенелые трупы. Больные и раненые, не способные двигаться, так и замерзли – кто на полках, кто в проходах.
Что, думаю, делать? Зашел к обходчику, тот говорит, что эдак до самого Омска. Решил: была, не была, двум смертям не бывать, одной не миновать – поехал на своей лошадке дальше. И добрался-таки до наших частей и сразу с ротой стрелков был направлен в Харбин сопровождать спецгруз – ящики с останками Великих князей с алапаевской трагедии22.
– Бедняги… Кто мог подумать, что на такое решатся – весь род Романовых истребили. Да так жестоко…
– А я, господа, поначалу даже обрадовался, когда царь отрекся от престола и свершилась Февральская революция, – признался ротмистр Пастухов. – Да и не только я – все устали от бездарных и несуразных приказов военного министра. Верил, глупец, в справедливую жизнь, хотя и страшновато без монарха было.
– К сожалению, ни Львов, ни Керенский не сумели остановить развал. Огромная империя погрузилась в неуправляемый хаос. Народ, забыв о Боге, Отечестве, пошел за кучкой авантюристов, бросивших голытьбе клич «грабь награбленное», – вступил в разговор есаул.
– А я сразу не принял революцию. И сердце, и разум противились. Я монархист. Жизнь положу за царя… это, господа, без позы. Временному правительству не присягал, – заявил поручик Орлов.
– Чувство долга, верность присяге, конечно, похвальны, но и мы Отечество не предавали, —ответил несколько смущенный ротмистр.
– То, что мы – офицеры, сошлись в схватке с большевиками, это естественно – спасали страну от крушения. А отчего брат на брата, сосед на соседа пошли? Вот непостижимая загадка! – задумчиво произнес юнкер.
– Ничего загадочного. Ответ на поверхности – зависть! Все враз захотели быть богатыми. И пошло: сплошное воровство, разбой. Как же: у соседа добра больше – надо отнять. И не хочет такой взять в толк, что сосед-то работал, как проклятый, а не в трактире со стопкой водки сидел, – вскипел есаул.
– Так много было и тех, кто вроде и не пьянствовал, а из нужды не вылезал. Я хорошо татар и башкир знаю – у них бражничать вообще не принято. Так и они бедствовали, – возразил ротмистр.
– Конечно, дело не только в зависти и лени – можно подумать, будто их прежде не было. Ноги наших бед растут еще из 19 века. Тогда в России стал насаждаться принцип личной свободы, который, к сожалению, в нашей стране из-за незрелости общества обратился в губительное зло. Яркий пример тому – убийство Александра II. Человек отменил крепостное право, начал проводить демократические реформы, а народники, сами же ратовавшие за все это, таким образом «отблагодарили» его, – парировал Лосев.
– Что верно, то верно – демократия не для нас, – подтвердил штабс-капитан.
– Ну почему же? Демократии нужно учиться. Тут не без ошибок. Если держать народ в железных рукавицах, контролировать каждый вдох и выдох – получим совершенно неспособную к самостоятельному существованию массу. Если бы Столыпину дали довести реформы до конца, то, я в этом уверен, никакой катастрофы не произошло бы, и Россия могла стать самой процветающей державой, – упорствовал поручик.
– Но и монархию не нужно, друзья, идеализировать. Революция не была случайностью. Царь, возможно, человек хороший, но правителем оказался никудышным. В одну войну ввязался, вторую. Обескровил, истощил страну, а в критический момент, вместо того, чтобы власть употребить, бесхарактерно отрекся от престола.
Мы запутались в вечных вопросах: что правда, что ложь, кто виноват и что делать? Для меня теперь совершенно очевидно, что в Гражданскую выбор шел между двумя равновеликими неправдами. Мы защищали одну неправду, приведшую к революции, от другой, разрушившей страну и выкосившей самый плодородный слой общества, взращивавшийся веками. К сожалению, не нашлось в России силы, которая привела бы ее к той единственной, приемлемой для всех правде, – попытался подвести черту, подполковник.
– Верно! Жизнь – это река, у которой два берега: берег добра и берег зла. А между ними множество течений. Одни несут к берегу добра, другие к берегу зла. Нашу же страну, похоже, подхватили потоки, несущие прямо в преисподнюю, – с грустью произнёс штабс-капитан.
– Русский всегда идет вперед. Но иной раз прямо к обрыву, – начал было есаул, но подполковник его перебил:
– Господа, есть факт – большевики победили. И оттого, что мы сейчас с умным видом рассуждаем, нужна демократия, не нужна демократия, ничего не изменится! Давайте лучше подумаем о том, как нам жить дальше. Ведь мы оказались изгоями в своей собственной стране, и даже хуже – объявлены ее врагами.
– Крамола кругом! – прокричал вдруг ротмистр Пастухов, дико вращая глазами.
– Тихо, тихо, господин ротмистр! Не волнуйтесь – зачинщиков уже арестовали, порядок в гарнизоне восстановлен, – привычно успокаивал его штабс-капитан, выводя контуженного на свежий воздух.
На крыльце Пастухов принялся отчаянно растирать лицо. Буйная растительность, забывшая бритву, закрывала всю его физиономию, оставив в неприкосновенности лишь губы, нос и горящие безумным огнем глаза, да на макушке поблескивала загорелая лысина.
– Проклятая контузия! – Ротмистр расстегнул тугой воротник, глубоко вздохнул несколько раз. – Вроде отпускает… благодарствую. Волноваться совсем нельзя… Идите, я немного подышу, – оправдывался он, виновато улыбаясь.
