Калле Каспер
Ослепляющая страсть
Судья
Поклоняясь Мопассану
Эту историю рассказал мне доктор Х., психиатр.
«Несколько лет назад к нам привезли пациента, сделавшего попытку самоубийства. Обычно подобные люди не имеют психических расстройств, скорее, их характеризует отсутствие воли – они не в силах участвовать в борьбе за существование и таким экстраординарным поступком хотят привлечь к себе внимание, надеясь на то, что кто-нибудь поможет и позаботится о них. Однако на этот раз это был совершенно другой тип личности. Начнем с того, что его никак нельзя было называть „сдавшимся“ жизни. По обычным меркам, это был весьма преуспевающий человек, по профессии судья, и притом судья известный, чье имя слышал и я. Он был женат, его дочери недавно исполнилось восемнадцать, финансовые проблемы у семьи отсутствовали – у судей высокая зарплата, – дурные привычки тоже. Он не пил, не курил, не увлекался азартными играми. Иногда пытаются покончить с собой безнадежно больные – нет, и со здоровьем у него все было в порядке, разве что некоторые возрастные недуги, как, например, высокое давление; но это ведь не причина, чтобы вскрывать себе вены! Нашлась одна-единственная зацепка – некоторое время назад он был свидетелем гибели человека. Некий молодой человек в нетрезвом состоянии упал с лестницы в подъезде его дома и разбился насмерть. Труп нашел судья, он услышал шум на лестнице и вышел. Мог ли он быть причастен к этой трагедии? А вдруг он знал погибшего? От судьи мне объяснения услышать не довелось, он упрямо молчал, но его жена объяснила, что я ошибаюсь, муж видел юношу впервые в жизни.
Наладить контакт с судьей не удавалось долго. Обычно мы довольно быстро отправляем самоубийц домой, ждем лишь, пока психологическое состояние стабилизируется, опасности для общества они ведь не представляют – только для себя; но на этот раз я медлил с выпиской – хотел разобраться, что мучает этого человека.
Прошло недели две, прежде чем судья впервые посмотрел на меня – до этого он, уставившись в пол, машинально отвечал на мои вопросы, в основном „да“ и „нет“.
– Вы не хотите меня отпустить? – спросил он.
– Хочу, но не могу, пока не убежусь, что вы не повторите свою попытку.
Он некоторое время молча глядел на меня и затем произнес:
– Этого я вам обещать не могу.
И снова замкнулся.
И все же мне показалось, что с этого момента в нем начался некий незримый процесс: раньше меня для него как будто не существовало, теперь он стал следить за мной – и я вынужден признать, что почувствовал себя под его взглядом жутковато: ведь все мы люди, все совершаем ошибки, нарушаем закон – я тоже нарушал, уклонялся от уплаты налогов; он же был как-никак представителем закона.
Важнейшее качество человека – это умение задавать себе вопросы; вспомнив об этом, я спросил себя: почему он меня изучает? Ответ мог быть только один: он прикидывает, рассказать ли мне о том, что у него на душе, или нет.
– Предлагаю вам сделку, – сказал он мне однажды. – Вижу, вы – человек мыслящий. Я расскажу вам одну историю. Можете ею пользоваться в своей практике, можете даже написать на эту тему научную статью. Но вы ни в коем случае не должны связывать ее с моей личностью.
– Есть такая штука, как врачебная тайна.
– Этого мне недостаточно.
– Вы имеете в виду, что мне нельзя будет эту историю записать в ваш анамнез?
– Именно.
Я поколебался – но любопытство оказалось сильнее общепринятых правил.
– Обещаю.
Он помолчал, наверно, размышлял, с чего начать, и, решившись, заговорил:
– В молодости я охотно прожигал жизнь, но после окончания университета остепенился. Работа увлекла меня, на глупости не оставалось времени. Скоро я женился, мою жену вы видели, это интеллигентная, разумная женщина. Я был с ней счастлив двадцать лет. Возможно, именно благодаря ее хорошей интуиции я не слишком крепко связал себя с предыдущей властью, посему моя карьера после развала СССР пошла в гору – таких, как я, в нашей системе было немного, большинство себя хоть чем-то, да запачкали. Если вкратце, то все могло бы быть замечательно, но, как вы, возможно, знаете, хотя бы теоретически, ибо вы еще молоды, – однажды у всех мужчин наступает возраст, когда они становятся словно безумными. Наверняка здесь задействованы какие-то физиологические процессы, которые еще не распознали или распознали, но не нашли подходящего средства для борьбы с ними. Со мной случилось нечто подобное.
Он выдержал короткую паузу, словно вспоминая нечто, и это „нечто“, должно быть, вызвало приятные ощущения, так как на его устах на мгновение появилась печальная улыбка.
– В наш суд поступила на работу практикантка, весьма смышленая девушка. Не буду вам ее описывать, потому что это не имеет значения – важно лишь то, что она была молода. Иногда мне кажется, что на ее месте могла быть любая девушка, иногда я в этом сомневаюсь. В любом случае я потерял голову. Скорее всего, этого не произошло бы, если бы она стала чинить мне препятствия, но она тоже обезумела, чего я не мог понять тогда и не могу сейчас.
– Ничего удивительного в этом нет, есть тип молодых женщин, которым нравятся мужчины заметно старше их, – вставил я, чтобы его подбодрить.
Он бросил на меня взгляд, полный такого презрения, что я, кажется, даже покраснел.
– Роксана – назовем ее так – жила в съемной квартире вместе с подругой. Родом она была из Южной Эстонии, мать вырастила ее и ее брата-близнеца одна, отца она никогда не видела, это был некий латыш. Вы знаете, зарплата судьи высокая, даже очень высокая, на фоне нашей всеобщей бедности, так что мне не составило труда снять для нее маленькую квартирку в центре, недалеко от здания суда. Жене я, разумеется, ничего не говорил, возможно, она догадывалась, что у меня кто-то есть, но, как я сказал, она – умная женщина, и она промолчала, даже не подала виду, что что-то не так. Дочь мы как раз послали учиться в Англию, в Кембридж, это важная деталь, потому что она – девушка проницательная, и, если бы была дома, мне трудно было бы провернуть эту аферу. Естественно, как все мужчины в такой ситуации, я тоже не думал о далеком будущем, максимум – смотрел вперед на две-три недели. Тем не менее безумие было настолько сильное, что я вполне мог в один прекрасный день упаковать чемоданы и перебраться к ней – но раньше случилось нечто ужасное.
Он выдержал еще одну паузу, и я заметил, что его лоб покрылся испариной. Было видно, что ему приходится прилагать огромные моральные усилия, чтобы продолжить, мне даже показалось, что он вот-вот замолкнет и не скажет больше ни слова; но, наверно, это была натура, которая не может остановиться на полпути, так что он снова открыл рот:
– Однажды Роксана поехала на уик-энд в деревню, навестить маму, и вернулась сильно взволнованная. Подруга, с которой она прежде делила квартиру, была родом из того же поселка на юге Эстонии, и она разболтала, что у Роксаны старик-любовник. Слух дошел до матери Роксаны, и она устроила ей форменный допрос – кто этот «старик», какие у него планы и так далее. Под нажимом Роксана во всем призналась, скрыв лишь мое имя – дескать, старший, опытный коллега. Мать потребовала, чтобы она немедленно порвала со мной. Вы знаете, в деревне сохранились нормы морали, которые у нас, в городе, давно исчезли. Роксана, припертая к стенке, обещала матери, что даст мне волчий паспорт, но мать, наверно, не поверила, потому что посвятила в историю брата Роксаны, который работал в Хельсинки водителем. Тот позвонил Роксане и пригрозил неприятностями – неприятностями, естественно, для меня.
Я успокоил Роксану, насколько мог, но, разумеется, был и сам встревожен. Я был достаточно опытен, чтобы знать – ни одна любовная история не касается только данной пары, она задевает еще множество других людей: родственников, друзей, знакомых. Почему-то я до этого момента думал только о тех конфликтах, которые могли возникнуть в моей семье, а совсем не о том, что и у Роксаны есть близкие, и им наши отношения тоже могут не понравиться.
Несколько дней меня не покидало дурное предчувствие, но ничего не произошло, и я успокоился. На всякий случай мы с Роксаной избегали новых встреч, но через несколько дней я не выдержал и снова пошел к ней. На обратной дороге мне показалось, что кто-то за мной следит, но я отогнал это подозрение. Зайдя домой, я только успел переодеться и отправился мыть руки, как раздался звонок. Что-то подтолкнуло меня заторопиться в прихожую, чтобы опередить жену. Открыв дверь, я увидел в подъезде агрессивно настроенного молодого человека и сразу понял, что это – брат Роксаны. Я не хотел, чтобы жена слышала наш разговор, вышел из квартиры и прикрыл дверь. Юноша был под хмельком, наверно, выпил до прихода „для храбрости“. Он начал, безо всякого почтения к моему возрасту, раздраженно выпытывать, чего я хочу от его сестры, серьезные ли у меня намерения, или я всего лишь забавляюсь с ней. Он даже говорил мне „ты“, что меня раздражало, но я заставил себя сохранять хладнокровие, так как знал, что в Финляндии так принято. Я не стал ничего отрицать, вместо этого попытался его успокоить, объяснил, что Роксана мне дорога, но я еще не решил окончательно, как поступить, потому что у меня семья. Может, я повел себя неправильно, может, следовало быть с ним строже, но он все же был братом моей любимой, и я не хотел с ним ссориться. Увы, как всегда, доброжелательность привела к обратному результату, он принял это за слабость и повысил голос, кроме того, сделал шаг по направлению ко мне и угрожающе поднял руку. Тут это и случилось – я хотел только слегка его оттолкнуть, но то ли не рассчитал силу толчка, то ли он неуверенно держался на ногах, в любом случае он попятился, споткнулся и упал с лестницы.
Я последовал за ним – он безжизненно лежал на полу, ударившись затылком о чугунную батарею.
Далее я потерял голову. Я вернулся в квартиру и признался жене, что я только что убил брата своей любовницы. Она, я уже говорил – умная женщина, и я смог в этом в очередной раз убедиться. Не сделав мне ни малейшего упрека, она немедленно сосредоточилась на решении проблемы.
– Ты ударил его? – спросила она.
– Нет, только оттолкнул.
Она подумала.
– Это необязательно говорить полиции.
– А что мне сказать, если они спросят, знаю ли я его?
– Говори правду, все равно выяснят. Но попроси сохранить в тайне. Это твоя частная жизнь, она никого не касается.
Человек – существо слабое, трусливое; я поддался уговорам жены. Она еще порекомендовала, чтобы я положил в карман трупа пятьсот крон и сказал, что юноша приходил ко мне просить денег в долг, что исключило бы мотив убийства, но этого я делать не стал – я все-таки юрист и знаю, что означает подделка улик. Вызвав полицию, я объяснил, что, да, между нами произошла небольшая ссора, но в итоге мы мирно разошлись, я вернулся в квартиру, и тут услышал в подъезде сильный шум, вышел снова и обнаружил его там, этажом ниже, на полу. Никто в моих словах сомневаться не стал – все меня знают, мой авторитет в юридическом сообществе достаточно высок. Даже Роксана поверила. Сразу после того, как полиция удалилась, я поехал к ней. Жене я обещал, что это будет наша последняя или, вернее, предпоследняя встреча.
– Мне надо взять на себя похороны, – сказал я ей.
– Это неизбежно?
– Да, я чувствую, что это – мой долг.
Она подумала.
– Может, ты и прав. Если будешь избегать похорон, то этим как будто признаешь себя косвенно виновным.
Так и случилось, что с матерью Роксаны я познакомился в крематории. Я поздоровался с ней, выразил соболезнование, но сразу заметил, что она не слушает, а потрясенно смотрит на меня.
– Роксана, оставь нас на минутку вдвоем, – сказала она.
И, когда Роксана отошла, она спросила:
– Ристо, неужели ты не узнаешь меня?
Я действительно не узнал, с нашего знакомства прошло четверть века, но она напомнила мне кое-какие обстоятельства, и во мне пробудилось смутное воспоминание. В дни защиты диплома у меня был короткий роман с одной молодой филологиней; на самом деле, даже глупо называть это «романом», мы встретились лишь однажды, у меня тогда был предельно циничный принцип: ни с одной девушкой больше одной ночи. С трудом вспомнил еще, как я удивлялся тому, что она оказалась невинной.
– Ристо, я была тогда молода и неопытна, я даже не догадалась обратиться к врачу, пока не стало слишком поздно.
– Вы хотите сказать…
Я был не в силах говорить ей „ты“.
– Да, это твои дети. Родителям я сказала, что у меня был роман с одним латышом.
Мы смотрели друг другу в глаза, и это была страшная минута, притом что она даже не подозревала, что на самом деле случилось в подъезде.
– Роксана никогда не должна об этом узнать, – сказал я наконец.
– Да, разумеется, – согласилась она.
После окончания похоронной церемонии я сразу же сел в машину и поехал домой. Можете себе представить психическое состояние человека, который только что узнал, что он неоднократно занимался любовью с родной дочерью и убил собственного сына? В ту же ночь я вскрыл себе вены. Увы, жена была настороже и вызвала „скорую“…
Судья замолчал, молчал и я. На следующий день я выписал его из больницы, и через пару недель увидел в газете его некролог».
Тайна
Моя мать умерла, когда мне было тридцать. Она долго болела, некоторое время лежала в больнице, а когда надежды угасли, мы привезли ее домой. Не думаю, чтобы я один отважился на такой шаг, но моя жена работала медсестрой и взяла на себя уход за ней: она знала, насколько я привязан к матери. Наш сын тогда еще был маленьким, и я боялся, что домашняя трагедия может плохо повлиять на его психику, но Ребекка успокоила меня, объяснив, что дети лишены эмпатии; она сказала, что скорее это принесет пользу, потому что из детей, выросших в стерильных условиях, нередко получаются монстры.
Недели через две после похорон я начал разбирать вещи в мамином комоде, чтобы определиться, что оставить на память, а что выкинуть; в квартире следовало сделать кое-какие перестановки. После матери осталось немало снимков: было время фотобума, и ей, как вообще всем женщинам, нравилось позировать перед объективом. Исключая детство – те фотографии сгорели во время войны вместе с домом ее родителей – перед моими глазами развернулась вся ее жизнь: окончание школы, первое место работы… Дойдя до свадебных фотографий, я почувствовал в сердце знакомую боль: мои родители быстро развелись, отец, человек с крутым характером, безосновательно ревновал мать и превратил ее существование в ад; она не выдержала, забрала меня и переехала к своей маме, где мы прожили много лет в крохотной комнатенке, без бытовых удобств и с противной соседкой, которая так и не смирилась с тем, что ей пришлось делить с кем-то квартиру, в буржуазное время принадлежавшую ей одной. Помню наше счастье, когда маме выделили новую квартиру на Мустамяэ, ту самую, куда я потом привел Ребекку и где сейчас сидел на краю кушетки и, растроганный, рассматривал мамины фотографии.
Под снимками я обнаружил две пачки писем: одну толстую, другую тонкую. Первую сразу узнал по почерку: это были мои послания матери, отправленные из самых разных мест, где я учился, работал или проводил отпуск: из Тарту, Ленинграда, Сааремаа, Сочи…
«Дорогая мама!» – начинались эти письма. «Дорогая Мина!» – прочел я на верхнем пожелтевшем листке в другой пачке, на листке, в левом верхнем углу которого было фото – парк Кадриорг, если еще помните такого рода писчую бумагу.
Я развернул пачку; возможно, мне не стоило этого делать, но – положа руку на сердце – кто бы поступил иначе?
Прочитав первое письмо, я почувствовал, что невольно краснею. Да, это было самое что ни на есть любовное письмо, и отправил его маме отнюдь не мой отец. Думаете, что тут такого, мама рано развелась, естественно, у нее могли случаться романы, она ведь женщина; но даты указывали на более ранний срок.
Неужели отец был прав?
Мое удивление возросло, когда я прибавил к датам – письма были написаны в течение краткого промежутка, за одно лето – девять месяцев и получил время своего рождения.
Может, мне следовало хоть сейчас остановиться, выкинуть письма в мусорную корзину и все забыть, но опять-таки – кто на моем месте смог бы это сделать?
История скрывает множество тайн, мы никогда не узнаем, на самом ли деле Лукреция Борджиа отравляла своих врагов, или это всего лишь сплетни, так же, как не узнаем, умер ли Ленин своей смертью, или Сталин этому поспособствовал…
Передо мной стояла, вернее, лежала на моих коленях такая же тайна, и я решил, что попытаюсь ее раскрыть.
Стиль посланий обнаруживал образованного человека с поэтическим складом характера и изящным слогом, и, после того как я прочел на единственном сохранившемся конверте имя и фамилию отправителя, я понял, что не ошибся – это был один из известнейших наших писателей; конечно, когда мама с ним познакомилась, он делал в литературе первые шаги.
На следующий день я позвонил ему, представился и сказал, что хотел бы встретиться.
– По какому делу, можно спросить? – поинтересовался он вежливо.
– По личному.
Поскольку фамилия моя – одна из самых распространенных в Эстонии, я был почти уверен, что он не сможет так вот сразу понять причину моего звонка; он все же заколебался, наверное, размышлял, чего я хочу: денег в долг или поговорить о неудавшейся жизни; однако наши писатели, кажется, страдают от нехватки внимания, так что он быстро согласился и позвал меня на следующий день в гости.
Перед тем как отправиться к писателю, я зашел к отцу, которого видел довольно редко: я сам и вовсе не общался бы с ним, но мать настаивала, чтобы я иногда ходил к нему, наверное, считала, что сыну нужен отец, каким бы он ни был. Никакой радости эти встречи мне не доставляли: отец не скрывал своей враждебности по отношению к матери, и мне стоило немалого труда, чтобы не накричать на него и уйти, не хлопнув дверью. После смерти мамы я даже подумал, что прекращу эти бессмысленные визиты, от которых одни огорчения – отец не соизволил даже явиться на похороны. Но теперь, в новых обстоятельствах, мне казалось, что надо бы поделиться с ним открытием. Чувствовал ли я вину за то, что считал его порывы ревности безосновательными? Возможно, однако отец быстро затоптал ростки моего раскаяния, кинув презрительную реплику:
– Да я всегда знал, что твоя мать – шлюха.
Почувствовав себя оскорбленным – кому хочется быть сыном шлюхи? – я поспешно ушел; в этот момент я вполне понимал мать: само собой, живя вместе с таким отвратительным типом, хочешь хоть на короткий срок сблизиться с другим – чутким человеком.
Писатель провел меня в гостиную, налил мне, невзирая на дневное время, рюмку коньяку и сказал:
– Рассказывайте, что у вас на душе.
Мне показалось, что в течение этого времени он успел поразмыслить над моим звонком и, хотя бы в качестве версии, вспомнил о маме.
Я вынул из кармана пиджака пачку писем и молча протянул писателю.
Он развязал тесемку, быстро пробежал глазами по первому, второму, третьему посланию, бегло улыбнулся, словно вспомнив о чем-то приятном, и спросил:
– Что именно вас интересует?
Я стал рассказывать о болезни матери, о ее смерти, но он нетерпеливо прервал меня:
– Да, я в курсе, видел объявление в газете.
Это звучало почти как признание.
– Значит, это правда? – спросил я, показав на пачку.
– Естественно, правда, – пожал он плечами. – Ну да, это мои письма. Но в чем все-таки дело?
– Видите ли, – продолжил я, запинаясь (я был молод и не привык к такой откровенности), – я сопоставил даты написания писем и моего рождения…
Я говорил путанно, но он все понял.
– Вы хотите знать, не мой ли вы сын?
Я кивнул.
Он молчал какое-то время.
– Да, но если бы я мог это сказать…
Я возмутился, мне показалось, что он хочет отвертеться. Неужели он боится, что я буду предъявлять материальные претензии, добиваться, чтобы меня внесли в список наследников? Писатель жил небедно, мы сидели в его просторной квартире в центре города, обставленной по тем далеким советским временам весьма неплохо: румынская мебель, картины на стене, безделушки на полках и, конечно же, книги, огромное количество книг, что в моих глазах представляло наибольшее богатство, но все равно я пришел к нему не по меркантильным соображениям.
– Что-то вы все-таки должны знать, – сказал я, возможно, немного резко. – По письмам трудно понять, как далеко зашли ваши отношения с моей мамой, но для вас это ведь не секрет?
Он покачал головой:
– Вы не поняли меня. Почему вы считаете, что я обязан это помнить?
Я почувствовал, что меня охватывает ярость: вот это действительно было оскорбительно.
– Не знаю, сколько у вас в молодости было любовных историй, – сказал я, с трудом подавляя гнев, – у меня немало, больше двадцати, но, несмотря на это, я помню совершенно четко, с кем добрался до постели, а с кем нет.
– Вы все еще не понимаете меня, – сказал он мягко. – Вы рассуждаете согласно логике обычного человека, но я не обычный человек, я писатель. Я творю новый мир, и я не могу сотворить его из пустоты, мне нужны для этого и воспоминания, и воображение. Повторяю: воспоминания и воображение. Это две совершенно разные вещи, но чтобы родилось произведение, они должны смешаться.
Он посмотрел на меня с благосклонным вниманием, словно в первый раз отыскивая на моем лице знакомые черты.
– Видите ли, беда в том, – продолжил он, – что, после того как они смешались, очень трудно их снова разделить. Вот я и не знаю про многое в своей жизни, случилось ли оно на самом деле, или это всего лишь плод моей фантазии. Эпизод с вашей матерью не исключение. Да, я помню, что мы одновременно отдыхали в Вызу, катались на велосипеде в Кясму и обратно, танцевали в Доме культуры. Впоследствии я дважды использовал этот эпизод в своем творчестве; в одном варианте все закончилось победой, если вы понимаете, что я имею в виду, а в другом, наоборот, я остался с носом. И даю вам слово чести, что не могу сказать, какой из двух соответствует действительности.
Слово «эпизод» вновь задело меня, но в целом мой гнев успел развеяться; я не настолько глуп, как может показаться, и был способен поставить себя на его место.
– Теперь я все понял, – сказал я спокойно. – В таком случае у меня к вам вот какое предложение.
Ребекка говорила мне, что отцовство определяют по группе крови; правда, она объяснила, что это годится только, так сказать, в отрицательном смысле, помогая определить тех, кто отцом быть никак не может; но и это лучше, чем ничего.
Довольно путанно я изложил свою идею и закончил так:
– Можно мне прийти к вам еще раз, уже вместе с супругой, чтобы она взяла у вас кровь на анализ?
– В этом нет необходимости, – сказал писатель.
Он порылся в ящиках письменного стола, потом встал, подошел к книжной полке, поискал там что-то, наконец, ударил себя ладонью по лбу и поспешно вышел из гостиной.
Пока он занимался поисками, я внимательно наблюдал за ним, пытаясь найти какие-то общие черты, однако безрезультатно: писатель широк в плечах, я худой, он сутулился, я держался прямо, цвет его глаз мне с такого расстояния и за очками рассмотреть не удалось, но его линия подбородка была заметно мужественнее, чем у меня; правда, пока это ни о чем не говорило, поскольку, по общему мнению, я пошел в маму.
Единственное, в чем мы с писателем действительно имели сходство, это нос: у нас обоих он был крупным.
Скоро он вернулся и протянул мне документ в красной корочке.
– Посмотрите сами, я попросил отметить в паспорте группу крови – на всякий случай, если что-нибудь произойдет.
«Трус, – подумал я про себя, – трясется за свою жизнь, но номер группы в записную книжку переписал».
– Большое спасибо, – сказал я, вставая, – я позвоню, когда что-нибудь выяснится.
– А я обещаю, что постараюсь вспомнить, что же тогда могло случиться, – ответил он дружелюбно, даже с некоторой нежностью; мой отец никогда в жизни со мной так не разговаривал.
Мне было неловко просить вернуть мне письма, но он сам решил эту проблему, безмолвно протянув мне всю пачку.
На следующее утро вместе с Ребеккой я пошел в поликлинику, где она взяла у меня кровь на анализ. Я уже несколько дней назад рассказал ей о своем открытии, просто был не в силах молчать.
– Надеюсь, что в больнице, где лежала мать, сохранились ее данные, – сказал я, когда Ребекка через некоторое время вернулась.
– Это не имеет значения, – сказала она. – Все и так ясно. У этого человека первая группа, а у тебя четвертая. Такое сочетание невозможно. Ты не его сын.
Я был разочарован, поскольку уже стал привыкать к мысли, что мой отец – известный писатель, и даже прочел вчера вечером один из его романов; теперь он сразу почему-то показался мне не таким интересным, как накануне.
– Ну, по крайней мере, тайна разгадана! – улыбнулся я храбро.
Из поликлиники я пошел прямо к отцу и рассказал ему, что произошло за эти дни.
– Прости, что позволил себе сомневаться в твоем отцовстве, – закончил я. – Но тебе, надеюсь, все это пошло на пользу, может, ты теперь изменишь свое отношение к маме?
Он посмотрел на меня и вдруг гомерически расхохотался. Открыв ящик письменного стола, он вытащил какую-то коробку, оттуда – паспорт, открыл его и сунул мне под нос.
– Теперь ты поверишь, что твоя мать – шлюха?
Я заглянул в паспорт: у моего отца оказалась та же группа крови, что и у писателя.
Ребекке о беседе с отцом я не сказал; снимки мамы выкидывать не стал, но с тех пор ни разу к ним не притронулся.
