К. Рогнич
Агата
Но вот что поразило меня: волосы были седыми. Даже не белыми или блондинистыми, какими они бывают у старух, пытающихся замаскировать любые признаки увядания, нет, серыми, с выцветшими изгибами прядей, неприкрыто кричащими о старости. Как странно смотрелись они на её ещё не таком пожилом лице – конечно, болезнь взяла своё, но Агате с трудом можно было дать хотя бы сорок.
Когда мы были моложе, она терпеть не могла свои волосы. Точнее не так – волосы-то она любила, да ещё как. Её вообще устраивала каждая частичка собственного тела. Но Агата на дух не переносила, манеру некоторый людей делать бессмысленные комплименты её густой, рассыпающейся медью шевелюре. Каждый раз, когда моя тётя, или мама, или, тем более, госпожа Лилу, с восхищением проводили рукой по прядям и шептали: «Ну сокровище, ну настоящее богатство!», я видел, как морщилось её лицо.
–– Как будто сказать больше нечего, честное слово! А если я эти волосы отрежу? Или сожгу в перекиси водорода? Они объявят всенародный траур или просто перестанут каждый раз пороть чушь?
И я знал, что ничего ей не стоит хоть сбрить всю копну напрочь, вот только она не станет этого делать. Это ведь было бы совершенно глупо и даже немножко по-детски, а ни того, ни другого Агата терпеть не могла.
Мы с ней стояли тогда в парке. Просто стояли посреди уже посеревшей в весенних сумерках тропинки, я – прислонившись к выпирающей ветви ясень, она – гордо и совершенно прямо. Даже с ноги на ногу не переступала.
–– Ненавижу. – её бледные пальцы резко дёрнули случайную прядку вниз. Локон подпрыгнул кривой спиралью и распушился в наступившей тишине. Агата раздражённо убрала его за ухо. – А ты чего молчишь?
–– Я?
–– А кто?
–– Да кто угодно.
Она нахмурилась. Было видно, что ещё секунда – и она задаст вопрос, что-то вроде «В каком смысле?», на что я бы ответил ей невероятно остроумно: «В том, что все и всё здесь молчит, кроме тебя». Я знал, что переспрашивать она не станет. Она была не из тех, кто вот так запросто позволял простакам вроде меня втягивать их в свои дурацкие, заранее изобретённые спектакли. Печально, конечно, но с другой стороны – я хотя бы не выглядел таким уж жалким.
Агата снова пригладила волосы рукой и бросила на меня кривой взгляд. Её губы сломались в улыбке и она высунула самый кончик языка – буквально на секунду, острый и блестящий.
–– Домой пора, дуралей. Госпожа Лилу сказала, что закроет двери ровно в девять часов.
Госпожа Лилу! Я оторвал взгляд от мелких рыжеватых волн на голове покойницы и оглядел зал. Сзади уже нарастала волна нетерпеливых покашливаний, но я решил, что имею право постоять тут ещё пару минут. По какой-то причине во мне росла уверенность, что вообще-то я – единственный, кто здесь имеет право стоять рядом с гробом. Стоять в этой комнате. Да и вообще быть на этих дурацких похоронах.
Мне хватило нескольких мгновений, чтобы отыскать её. Это сгорбленное, совершенно бесцветное и ещё сильнее чем обычно надушенное существо маячило где-то в углу, между чёрных платьев, выглаженных галстуков и бокалов с шампанским. Казалось, за все эти годы она ничуть не изменилась, напротив, ещё больше стала походить на саму себя. Её извечный пучок на голове был скреплён извечной заколкой – искусственное золото и почти полностью потемневшие стекляшки-изумруды. Сколько я себя помнил, она всегда заплетала волосы только так. Агата как-то сказала, что это оттого, что волос у неё больше нет, она просто лепит на голову кучу пакли и скрепляет этой «убогой прищепкой».
Да, ничего не поменялось в облике госпожи Лилу – тот же пропахший подгорелой кашей свитерок мелкой вязки, те же длиннющие мочки ушей, в которых постоянно болтались странного вида серьги, те же собравшиеся складками у щиколоток чулки. Но меньше всего изменился взгляд. Её цепкие, полные злобы глаза так и рыскали из угла в угол, ища, на кого бы эту скопившуюся за долгие годы злобу выплеснуть. Теперь они тонули в морщинах и старческих пятнах, а безволосые брови нависали на них сверху, грозя превратить в щели. Но этого было недостаточно. Я ощущал уколы ненависти даже здесь.
Будучи детьми, мы постоянно становились жертвами её нападок. Она то и дело пыталась захлестнуть нас своей злостью, утопить в ней, вот только делать этого не умела.
–– Она не злодейка. – Сказала мне однажды Агата, когда бы вместе пытались успокоить перепуганного после столкновения со старухой Мелкого. – Для злодейки она слишком мелочная.
И это было правдой. Нас только слегка обрызгивало, ошпаривало, но не более того. Возразить мы ничего не могли – если мои родители ещё были способны оплачивать аренду квартиры в срок, то вот мать Агаты, обедневшая под конец жизни аристократка, частенько оставалась должной за два, а то и три месяца.
Эта больная, чахлая женщина с тонким лицом и безжизненно-тёплым взглядом почему-то сразу попала в немилость хозяйки дома, в результате чего, сама того не ведая, была вынуждена платить за свою комнатушку под крышей втрое больше, чем та стоила. В тайне от неё Агата то и дело искала способы заработать хоть пару сотен, хваталась за любые предложения и то и дело поносила госпожу Лилу на чём свет стоит.
А та, между тем, творила странные и совершенно дикие вещи. То и дело больно дёргала нас за носы и волосы, бранила самыми грязными и мерзкими словами наши семьи, включала музыку посреди ночи, расплёскивала на пол вёдра воды с щёлочью и вереща, что всего лишь «желает вымыть эту конуру», но в итоге оставляя всё мокрым и намыленным. Тогда нам приходилось убирать этот бардак самим, а так как дело было зимой, мы, конечно, или простывали, или не успевали убрать всю воду; она застаивалась в потаённых уголках дома, плодя плесень и полчища мокриц. Да уж, госпожа Лилу внушала нам ужас и ненависть.
