Иван Огарев привел к эмиру целый армейский корпус. Это была часть той колонны, что заняла Омск. Не будучи в силах разрушить город, где, надо помнить, находились в то время сам губернатор и весь местный гарнизон, Огарев, чтоб не задерживать военных действий, долженствовавших привести к покорению всей Восточной Сибири, решил обойти его. Оставив там довольно значительный гарнизон и подкрепившись по дороге колыванскими победителями, он повел свои орды в лагерь Феофара, чтобы там соединиться с ним. Солдаты Огарева остановились за лагерем. Они не получили приказания стать на бивак. Без сомнения, предводитель их не намерен был здесь останавливаться, а спешил дальше, в Томск, город важный, предназначенный сделаться центром будущих операций. Вместе с солдатами Иван Огарев привел еще новый отряд пленных, русских и сибиряков, захваченных частью в Омске, частью в Колывани. Несчастных не повели за ограду, там и без них было слишком тесно, они, как и солдаты, остались за лагерем, лишенные крова и даже пищи.
За новоприбывшими тянулась толпа нищих, мародеров, купцов и цыган, составляющих обыкновенно арьергард действующей армии. Все эти люди питались тем, что грабили по дороге, и поэтому пройденный ими путь превращался в голодную пустыню. В числе цыган, бежавших из западных губерний, находилась и та цыганская группа, с которой Михаилу Строгову привелось ехать до Перми. Сангарра была также там. Эта дикая шпионка, тень Ивана Огарева, ни на шаг не покидала своего повелителя. Благодаря ей, Огарев имел всегда и о всем самые новые, точные и верные сведения. Сотни ушей, сотни глаз служили только ему одному. К тому же он очень щедро оплачивал это выгодное для себя шпионство.
Сангарра, попавшаяся когда-то в одном важном деле, была спасена русским офицером. С тех пор она никогда не забывала, чем была обязана этому человеку. Иван Огарев, сделавшись изменником, сразу же понял, какую выгоду мог он извлечь для себя из этой женщины.
Между тем при первых звуках труб и барабанного боя начальник главной артиллерии и главный конюший в сопровождении блестящей свиты кавалеристов-узбеков выехали навстречу Огареву. Подъехав к нему, они сперва приветствовали его, воздавая ему самые высокие, по восточному обычаю, почести, а затем пригласили ехать за собой, к палатке Феофар-Хана.
Невозмутимый, как всегда, Иван Огарев очень холодно отвечал на все эти любезности высланных ему навстречу сановников. Он был одет очень просто, но в силу какой-то наглой похвальбы все еще носил русскую офицерскую форму. В ту минуту, как он соскочил с лошади, чтобы идти в лагерь, сквозь окружавшую его толпу всадников проскользнула Сангарра.
– Ничего? – спросил ее Иван Огарев.
– Ничего.
– Будь терпелива.
– Час, когда ты заставишь говорить старуху, приближается?
– Приближается.
– Когда же она заговорит?
– Когда мы будем в Томске.
– А когда мы там будем?
– Через три дня.
Большие черные глаза Сангарры блеснули недобрым огнем, и, успокоенная, она отошла прочь.
Огарев направился к палатке эмира, Феофар-Хан ждал своего адъютанта. Там уже заседал весь совет, состоявший из хранителя царской печати, ходжи и многих других важных сановников.
Когда на пороге ханского шатра показался Иван Огарев, сановники продолжали сидеть неподвижно на своих вышитых золотом подушках. Один только Феофар поднялся со своего роскошного дивана, стоявшего в глубине устланной пушистыми бухарскими коврами палатки, и, подойдя к Огареву, поцеловал его. В значении этого поцелуя нельзя было ошибиться. Этот поцелуй производил его из адъютантов в главные советники и временно ставил его чином выше ходжи.
– Мне не нужно тебя расспрашивать, – обратился Феофар к Огареву. – Все уши находящихся здесь приготовились слушать тебя.
– Takhsir, – отвечал Иван, – вот что я должен сообщить тебе.
Огарев говорил по-татарски, придавая оборотам своей речи ту напыщенность, которая так присуща восточным языкам.
– Нам некогда терять время на пустые разговоры, – продолжал он. – То, что я сделал, предводительствуя твоим войском, тебе известно. Границы Ишима и Иртыша принадлежат тебе. Киргизские орды по твоему голосу поднялись все до единого человека, и главная сибирская дорога от Ишима до Томска – твоя. Итак, ты можешь вести свои полки куда хочешь, на запад ли, где солнце закатывается, или на восток, где оно восходит.
– А если я захочу идти вместе с солнцем? – спросил эмир.
– Идти вместе с солнцем, – отвечал Огарев, – значит идти на Европу, значит завоевать все земли от Тобольска до Уральских гор.
– Но войска петербургского султана?.. – проговорил недоверчиво Феофар-Хан, подразумевая под этим странным именем императора России.
– Тебе их нечего бояться ни на востоке, ни на западе, – отвечал Огарев. – Твое нападение было так неожиданно, что русские и опомниться не успеют, как Иркутск и Тобольск очутятся в твоих руках. Царские войска при Колывани были разбиты, и они всегда будут разбиты везде, где только твои солдаты будут биться с ними.
– А какое мнение внушает тебе насчет этого твоя преданность нам? – спросил его эмир после минутного молчания.
– Мое мнение, – поспешно отвечал Иван, – опередить солнце! Отдать траву с восточных степей на корм туркменским лошадям! Взять Иркутск, столицу Востока, а вместе с нею, как залог, того, кто стрит больше всей страны! Уж если не сам царь, так, по крайней мере, великий князь, брат государя, достанется тебе в руки.
Это была конечная цель всех стремлений Ивана Огарева.
– Так и будет сделано, Иван, – отвечал Феофар.
Иван Огарев молча поклонился и вышел из палатки. Ему подали коня. Но только что он занес ногу в стремя, как невдалеке от него, в той стороне, где помещались пленные, произошло какое-то смятение, послышались сперва крики, затем выстрелы. Огарев сделал было несколько шагов вперед, но в ту же минуту два человека, вырвавшись из рук державших их солдат, подбежали к нему.
Хуш-беги, шедший рядом с Огаревым, без дальних рассуждений взмахнул саблей, и голова одного из этих людей чуть было не покатилась на землю, но Иван Огарев успел вовремя схватить его руку и отклонить смертельный удар. Русский сразу узнал, что пленные были иностранцы, и отдал приказание немедленно привести их к себе.
Это были Гарри Блэнт и Альсид Жоливе. С самого приезда Ивана Огарева в лагерь они просили свести себя к нему. Солдаты не согласились.
Иностранцы пытались бежать, солдаты их не пускали, они вступили с ними в драку, а те стали стрелять, и, без сомнения, журналисты были бы убиты, если бы Огарев не вмешался сам в это дело. В продолжение нескольких минут он молча разглядывал стоявших перед ним совершенно незнакомых ему пленников.
А между тем они были свидетелями той сцены, что произошла на почтовой станции в Ишиме, когда Иван Огарев ударил Михаила Строгова. Но свирепый путешественник не обратил тогда никакого внимания на находящуюся в то время в общей зале публику. Гарри Блэнт и Альсид Жоливе, напротив, сейчас же узнали его.
– Гм-гм, кажется, полковник Огарев и тот грубиян с Ишима одно и то же лицо, – сказал француз вполголоса.
– Объясните ему наше дело вы, Блэнт, – шепнул он на ухо своему приятелю. – Этот русский полковник в татарском лагере мне прямо противен, и хотя, благодаря ему, моя голова и не слетела с плеч, но я не могу смотреть ему прямо в глаза: он внушает мне такое презрение!
Сказав это, Жоливе окинул Огарева с ног до головы презрительным, высокомерным взглядом и отошел прочь. Заметил ли Огарев этот оскорбительный для себя взгляд пленника или нет? Во всяком случае, он не показал этого.
– Кто вы такие? – спросил он по-русски.
– Два газетных корреспондента английской и французской печати, – лаконически отвечал Гарри Блэнт.
– Вы, конечно, имеете при себе бумаги, удостоверяющие вашу личность?
– Вот письма, уполномочивающие нас жить в России и состоять при французской и английской канцеляриях.
Иван Огарев взял письма и стал внимательно читать их.
– Вы просите, – сказал он, – разрешения следовать за нашими войсками дальше в Сибирь?
– Мы просим нас освободить, вот и все, – сухо отвечал английский корреспондент.
– Но вы свободны, господа, – отвечал Иван Огарев, – и мне будет очень интересно прочесть вашу хронику в «Ежедневном Телеграфе».
– Милостивый государь, – отвечал Блэнт с невозмутимостью истого англичанина, – номер этой газеты стоит шесть пенсов с почтовыми издержками включительно.
Сказав это, он повернулся к своему товарищу, по-видимому, очень довольному его ответом. Иван Огарев и бровью не повел, он вскочил на лошадь и, окруженный своею свитой, быстро скрылся в облаках пыли.
– Итак, Жоливе, какого вы мнения о полковнике Огареве или, что то же, о предводителе татарского войска? – спросил англичанин.
– Я думаю, дорогой друг, – улыбаясь, отвечал Жоливе, – что жест, которым хуш-беги собирался рубить нам головы, был великолепен!
Как бы то ни было и какие бы ни были причины, заставившие Ивана Огарева поступить так великодушно относительно двух журналистов, эти последние были свободны и могли, по желанию, беспрепятственно разъезжать по всему театру военных действий. Они решили продолжать свое путешествие. Чувство антипатии, испытываемое ими когда-то друг к другу, превратилось в самую искреннюю дружбу. Блэнт не мог забыть услуги, оказанной ему французом, о чем тот не любил даже и вспоминать. В общем, их дружба, облегчая им репортерский труд, послужила в пользу и их читателям.
– А теперь, – спросил Гарри Блэнт, – что же мы станем делать с нашей свободой?
– Злоупотреблять ею, конечно, черт подери, – отвечал Жоливе. – Мы преспокойно отправимся в Томск и станем наблюдать над всем, что там делается.
– До той минуты, и, надеюсь, близкой минуты, когда мы сможем присоединиться к какому-нибудь русскому отряду?
– Как вы выражаетесь, мой дорогой Блэнт! Вы начали отатариваться! Если оружие победителей просвещает побежденных – тогда хорошо. В настоящем же случае ясно, что народы Средней Азии ничего не выиграют от татарского нашествия, а, напротив, только проиграют. Но, конечно, русские сумеют прогнать их! Все дело во времени!
Между тем приезд Ивана Огарева, возвративший свободу иностранцам, был большим несчастьем для Михаила Строгова. Если случай столкнет их друг с другом, то, конечно, первый не замедлит узнать в нем путешественника, с которым он так сурово обошелся в Ишиме, и, хотя Михаил молча перенес это оскорбление, все же на него будет обращено внимание, а это может повредить исполнению его планов. Вот в чем и заключалась дурная сторона приезда Ивана Огарева. Одно только было хорошо – это то, что Феофар отдал приказ перевести немедленно свою главную квартиру в Томск. Таким образом, исполнялось самое горячее желание Михаила Строгова.
Он рассчитывал добраться до Томска, замешавшись в толпу пленных и не рискуя попасться в руки разведчикам, шнырявшим без устали кругом города. Теперь же, по приезде в лагерь Ивана Огарева, опасаясь быть им узнанным, он положительно не знал, как поступить, и думал, что не лучше ли будет просто-напросто бежать из татарского лагеря? И наверное, он остановился бы на этом последнем решении, если бы в лагере не пронеслась вдруг неожиданная новость, что Феофар-Хан и Иван Огарев во главе нескольких тысяч кавалерий уже отправились в Томск.
«Что же делать? – подумал Строгов. – Придется подождать, пока не представится какой-нибудь исключительный случай к побегу. Вся опасность заключается до Томска, за Томском же, стоит мне только перейти через восточные татарские посты, и я свободен. Еще три дня терпения и… да поможет мне Бог!»
Действительно, пленникам предстояло трехдневное путешествие через степь, под охраной многочисленного татарского отряда. Лагерь отстоял от города на сто пятьдесят верст.
Для солдат, пользующихся всеми удобствами, переход этот был, конечно, нетруден, но для несчастных, больных и изнуренных всевозможными лишениями пленников он был ужасен. Немало трупов легло во время этого перехода по большой сибирской дороге.
12 августа в два часа пополудни топчи-баши отдал приказ выступить в поход. Небо было безоблачно – солнце пекло невыносимо.
Альсид Жоливе и Гарри Блэнт, купив себе лошадей, уехали еще раньше в Томск, где, по странному стечению обстоятельств, суждено было встретиться всем главным лицам этого романа.
Среди пленных, доставленных в татарский стан Иваном Огаревым, была одна старая женщина, молчаливость которой даже как будто выделяла ее из числа всех разделявших с ней ее участь. Ни одна жалоба не исходила из ее уст. Ее можно было назвать статуей печали. За этой женщиной, неподвижной и безмолвной, день и ночь следила Сангарра. С ней обращались грубее и строже, чем с другими, но, казалось, она не замечала ничего. Само Провидение послало ей ангела-хранителя в лице молодой девушки, отважной и милосердной, созданной понять ее и поддержать в ней дух.
Это была тоже пленница, девушка замечательной красоты. Она так же, как и старая сибирячка, совершенно безучастно относилась ко всей окружающей их обстановке, но по отношению к старухе она, казалось, задалась целью заботиться о ней как о родной матери. Они не обмолвились еще ни единым словом, но молодая девушка всегда как-то вовремя умела помочь старухе.
Та первое время принимала эти услуги красавицы незнакомки довольно недоверчиво. Мало-помалу, однако, всегда открытый, честный взгляд молодой пленницы, ее скромность и сдержанность и эта таинственная симпатия к ней победили наконец высокомерную холодность Марфы Строговой. Надя – так как это была она – могла таким образом оказывать матери те же услуги, что когда-то оказывал ей ее сын. Ее врожденная доброта сослужила ей двоякую службу. Почтенный возраст старухи охранял, в свою очередь, молодость и красоту Нади. Глядя на эту молчаливую группу двух женщин, из которых одна казалась бабушкой, другая – внучкой, всякий проникался к ним уважением. Когда татарские разведчики схватили Надю и увезли ее на своей барке в Омск, она сделалась пленницей вместе со всеми захваченными там в плен Иваном Огаревым, в том числе и с Марфой Строговой. Если бы Надя была менее энергична, она, наверное, не перенесла бы этого двойного удара и погибла бы. Прерванное путешествие, внезапная смерть Михаила Строгова – все это вместе повергло ее и в отчаяние, и в негодование. Оторванная, быть может, навсегда от своего отца, разлученная со своим отважным спутником, она вдруг потеряла все. Образ Михаила, исчезнувшего в водах Иртыша, не покидал ее ни на минуту. Неужели он утонул? Для кого же Господь творит Свои чудеса, если этот честный, благородный человек так безвременно и так недостойно погиб?!
«Кто отомстит за умершего, ведь он не может теперь отомстить сам за себя? – думала Надя и в глубине сердца своего взывала к Господу: – Боже, сделай, чтоб это была я!»
Естественно, что, погруженная в свои невеселые думы, Надя оставалась нечувствительной к испытываемым ею лишениям в плену. И вот случай свел ее с Марфой Строговой. Она и не подозревала, кто была эта женщина! Да и как могла она поверить, что эта старуха пленница – мать ее спутника, которого она знала только под именем купца Николая Корпанова? А с другой стороны, как могла догадаться Марфа, что чувство признательности в этой незнакомой молодой девушке связывало ее с ее сыном?
Марфа Строгова сразу обратила на себя внимание Нади. Это равнодушие старой женщины к материальным лишениям их каждодневной жизни, это презрение к физическим страданиям могло быть вызвано только сильной нравственной скорбью. Так думала Надя, и она не ошиблась.
И вот между ними незаметно, почти инстинктивно, возникла самая нежная симпатия друг к другу. Если на пути встречались затруднения и молодая девушка видела, что Марфе тяжело идти, она сейчас же предлагала ей руку и поддерживала ее. Когда пленным раздавали пищу, старуха не двигалась с места, но Надя всякий раз делилась с ней своей скудной порцией. Благодаря своей молоденькой спутнице Марфа Строгова могла идти следом за солдатами, конвоирующими пленный отряд, не будучи привязана к луке седла одного из них, как это делалось со многими из этих несчастных, больных женщин.
– Да наградит тебя Бог за твое внимание к моей старости, дочь моя! – сказала однажды ей Марфа Строгова, и это были единственные слова, произнесенные между ними за это время.
В продолжение следующих дней, скучных и однообразных, они, казалось, поневоле должны были разговориться. Но Марфа Строгова по-прежнему молчала. Она ни разу не заикнулась ни о сыне, ни о роковой встрече, так внезапно столкнувшей их лицом к лицу. Надя со своей стороны также, если и не молчала все время, то говорила мало и сдержанно. Но вот однажды, чувствуя, что перед ней простая и высокая душа, она откровенно рассказала ей обо всем, что произошло с ней со времени отъезда ее из Владимира до самой смерти Николая Корпанова. Ее рассказ о молодом ее спутнике живо заинтересовал старую сибирячку.
– Николай Корпанов? – проговорила она. – Расскажи мне еще про этого Николая! Я знаю только одного человека, единственного среди нынешней молодежи, такое поведение которого меня бы нисколько не удивило. Николай Корпанов! Настоящее ли это было его имя? Уверена ли ты в этом, дочь моя?
– Почему же он стал бы меня обманывать, – отвечала Надя, – когда он никогда ни в чем меня не обманывал?
Между тем какое-то предчувствие заставляло Марфу расспрашивать о нем все подробнее и подробнее.
– Ты сказала, что он был отважен, дочь моя! Ты мне доказала это! – сказала она.
– Да, отважен, – отвечала Надя.
«И мой сын был такой же», – думала про себя Марфа Строгова.
– Ты мне говорила, – снова начинала она, – что он не останавливался ни перед чем, что его ничто не удивляло, что он был кроток и что нежность выражалась даже в его силе, что он был для тебя и сестра, и брат и что он заботился о тебе, как может заботиться только нежная мать?
– Да-да! – воскликнула Надя. – Брат, сестра, мать, он был все для меня!
– А чтобы защищать тебя, он превращался в льва?
– Да, действительно, льва! – отвечала Надя. – Да, он был и лев, и герой в одно и то же время!
«Мой сын, мой сын!» – думала старая сибирячка.
– Он был высок ростом? – спросила она.
– Очень высок!
– И очень красив собой, не правда ли? Ну, отвечай же мне, дочь моя!
– Он был очень красив, – отвечала Надя, вся покраснев.
– Это был мой сын! Говорю тебе, это был мой сын! – вскричала старуха, обнимая Надю.
– Ваш сын? – отвечала страшно изумленная и смущенная Надя. – Ваш сын!
– Ну расскажи же мне все, – продолжала Марфа, – все до конца. Твой спутник, твой друг, твой покровитель, имел он мать? Разве он никогда не говорил тебе о своей матери?
– О своей матери? – сказала Надя. – Он говорил мне о своей матери так же, как я рассказывала ему об отце, часто, постоянно! Он обожал свою мать!
– Надя, Надя, ты рассказала мне историю моего сына, – сказала старуха. – Скажи же мне, проходя через Омск, он не должен был видеться со своей матерью?
– Нет, – отвечала Надя, – нет, не должен был.
– Нет? – воскликнула Марфа. – И ты смеешь мне говорить: нет?
– Я вам сказала «нет», но я должна прибавить, что по каким-то причинам, очень важным, но мне неизвестным, я думаю, что Николай Корпанов должен был проходить через Сибирь, сохраняя глубокое инкогнито. Это был для него вопрос жизни и смерти, нет, скорее вопрос долга и чести.
– Да, ты права: это был его долг, великий долг, – проговорила старая сибирячка. – Долг, для выполнения которого жертвуют всем, отказывают себе во всем, даже в простой радости прийти и поцеловать, быть может, в последний раз старуху мать. То, что тебе неизвестно, Надя, и то, что было до сих пор и для меня тайной – теперь я узнала! Твой рассказ открыл мне все. Но тот свет, что ты пролила мне в душу, я не могу поделиться им с тобой! Если сын мой не открыл тебе своей тайны, то и я не в праве открывать ее. Прости мне, Надя! Я плачу тебе неблагодарностью за всю доброту твою ко мне.
– Мать, – отвечала Надя, – я не спрашиваю у вас ни о чем.
Да, теперь для старой сибирячки все стало ясно, все, даже странное поведение ее сына в Омске, в присутствии посторонних свидетелей их встречи. Не было сомнения, что спутник молодой девушки был не кто другой, как Михаил Строгов. Какое-нибудь тайное поручение, быть может, важная депеша, которую он должен был отвезти через завоеванную страну, заставила его скрывать свою должность царского курьера.
«Ах, мое дорогое дитя, – думала Марфа Строгова. – Нет, я не предам тебя, никакие мучения не заставят меня признаться в том, что я видела в Омске своего сына!»