John Hall
Последняя возможность увидеть солнце
—
Мои ладони в кровавых мозолях. Под ногтями грязь. Мне за сорок. Я на самом дне. Занял свое место, если так можно сказать.
Я – последний элемент загадки под названием «Жизнь». Я – всего лишь кусок дерьма, который брошен кем-то владеющим большими полномочиями на вентилятор. Я – пыль.
Я жил неправильной, неправедной, нехорошей жизнью, за которую мне не стыдно. Я был там, где должен был быть, и не стану сожалеть ни за единый момент, ни за единый взгляд, ни за единую капельку пота или крови, что была потеряна мной или из-за меня. Я – отброс.
У меня нет никого, кто мог бы стать мне близким, но были те, кто пытались стать таковыми. За душой, за спиной нет совершенно ничего такого, к чему стремглав, ломая ноги, переступая через головы, истаптывая тела под ногами, мчится большинство. Нет ничего такого, к чему стремятся плывущие против, отстаивающие противоположные суждения, отчужденные и отвергнутые обществом. Я – ничто.
Единственное, что я делаю, – копаю. Гнию на лопате в любую погоду, в любое время года. Кидаю землю, глину, камни, которые встречаются вместе с корнями, какими-то кустами, если брать с самой верхушки, с поверхности. Я рою лопатой нечто огромное под ногами, что даровало всем и всему существование, и одновременно с этим все глубже закапываюсь внутрь самого себя. Себя, полного недоразумений, мыслей, грязи, накопленного опыта, прочитанных книг, пройденных километров, просмотренных снов, услышанных сплетен, прочувствованных чувств. Я – сочетание, компиляция, избранное из всего того, что мне противно, но до соплей мило. Я – все то, за что мне стыдно, и все то, за что я испытываю гордость, но ни единой капли не жалею и не раскаиваюсь. Я – письмо этому миру о том, как «не надо»… А о том, как «надо», мир и сам знает. Я – миг угасающего существа всего сущего.
Мое окружение – кресты. В моей атмосфере только мрамор, лишь часы, наполненные тишиной. Я живу в маленьком стремном здании, паршивой постройке в двух шагах от рабочего места. От места, смысл которого туманен и непонятен мне по огромному количеству причин.
У меня есть только одно реальное развлечение, от которого я получаю удовольствие. Я пишу письма самому себе, но не будущему, а прошлому. Я пишу себе письма, в которых говорю о том, что случится дальше. Я – подтверждение своего пути.
Иногда для разнообразия я ругаю сам себя. Делаю это грубо, жестко, с оттяжкой, с чувством, с толком, с расстановкой. Я пишу себе письма о том, как я себя ненавижу, нынешнего. Иногда напиваюсь и хожу среди мрачных лиц и читаю им свои признания, зачитываю свои мысли, оглашаю список того, из чего состою, из того, что составляет меня нынешнего, того, которого я ненавижу. Я – обличие ненависти к самому себе.
Рядом с моей койкой есть небольшая тумбочка, на которой рождаются строки, рассказывающие обо мне больше, чем мог бы рассказать я, если бы начал говорить. Будто бы что-то потустороннее, иное вселяется в руку, которая берет перо и, ощущая его продолжением тела, исписывает бумагу с обеих сторон словами и выражениями, которые характеризуют меня. Там же, на тумбочке, лежат две книги: словарь и Библия. На вторую я ставлю кружку чая и никогда не открываю, а первая, наоборот, вечно открыта на странице, содержащей слово «сочувствие», что расположилось где-то между «сифилисом » и «сукой». Я – несуществующий человек.
Обо мне знает только заведующий местом, который сам зачастую забывает о моем существовании и вспоминает только в те моменты, когда я появляюсь позади него. Он боится меня. Он хотел бы избавиться от меня, как от кошмара, но не может. Я – тень, преследующая того, кто совершил преступление по случайности. Я – неприятная мысль.
Начало.
Это моя история. Здесь я укажу только начало и конец. Здесь все будет буквально, четко и неотступно, неотвратимо.
То, что было сказано выше, – мироощущение, которым я пронизан, словно мельчайшими, тончайшими нитями абсолюта, эфира, который поддерживает жизнь в этом маленьком, душном, мерзком мирке.
Я – продукт системы под названием «Государство». Меня таким создали посредством сотен и тысяч людей, скрепленных друг с другом цепочками связей, уводящих сам черт только знает, куда. Я – брак, который эта система выплюнула из себя… Я – выкидыш.
Здесь, в этом месте, я ощущаю единение с собой, с соседями по вселенной, с каждой тварью, как нельзя лучше, сильнее, чем кто бы то ни было. Я ощущаю себя прислужником и Бога, и Смерти, и даже Жизни. У этих трех институтов я хожу в подчинении и выполняю все, чтобы они могли развиваться. Я воспринимаю эти понятия не как каких-то конкретных персонажей, а как заведения, наполненные сальными, жирными, скучными и исписанными морщинами и макияжем лицами. Такими, которых крутят по телевидению, такими, которых печатают в газетах, такими, о которых говорят, которых обсуждают, которым поклоняются и ненавидят всем сердцем. Я – клерк.
Внутри меня, внутри моего сознания, в моей голове живут голоса, которые говорят со мной, которые также имеют лица и тела, которые очень просто спутать с реальными людьми… Иногда мне кажется, что они тоже реальны… Иногда я ловлю себя на том, что они даже более реальны, чем окружающие… Иногда я ощущаю, что я один из голосов в чьей-то голове, и я звучу серенадой ереси, бреда и чепухи. Я – ошибки, неврозы и комплексы нашего времени.
В этом блокноте я делаю пометки, которые наполнены мной, которые мной пропитаны, которые и есть я. Здесь записано все то, что составляет меня, но нет ни единого конкретного слова о том, кем я был раньше, или о том, кем я буду впредь. Даже не указано конкретного времени просто потому, что все это просто есть. Все это не привязано ни к каким координатам, ни к отсчетам, ни к чему! Это все просто есть здесь, в этом блокноте, который впитывает, впитал, впитает всего меня по частям. Я – хаотичный набор мыслей, перечисленных событий, сказанных слов. Я – нигде и никогда… Здесь.
——
Очередное паршивое утро. Дождь за окном. Запах сырой земли и разложений пробивается сквозь закрытые глаза. Я жду, выжидаю момент, который мне больше всего нравится. Момент, когда пора, миг, когда все наконец-таки сдвинется с мертвой точки. Секунду, когда я буду вести себя так, как положено. Я жду звонка будильника. Так происходит каждую ночь. Это часть меня. Я – поломанный механизм.
Вот он – мерзкий звон, от которого я тащусь, как кот от валерьяны. Маленький неутомимый механизм лупит молоточками по металлической крышке. Будто бы он в ярости, словно хочет на смерть забить обидчика. Каждое утро я наблюдаю это небольшое шоу ненависти. Каждое утро я его дожидаюсь. Каждое утро, каждую ночь я просто лежу с закрытыми глазами и жду. Иногда сплю, иногда нет, иногда нахожусь где-то между, но одно остается неизменным: я жду звонка будильника в старых часах, которые принес мне священник.
Остановив звон, я иду в туалет на улицу.
«Холодно», – доносится внутри меня.
Я иду в туалет, который находится метрах в ста от моего маленького пристанища. Меня осыпает дождь. Ноги скользят по грязи и глине. Благодаря дождю здесь воняет аммиаком, здесь воняет человеком, нечистотами. Здесь запах человечества приобретает свое реальное обличие.
Потом я плетусь обратно, также под дождем. После захожу в свою тусклую и грязную обитель, в свой холодный склеп. Здесь есть только таз с водой, чтобы умыться. Еще вчера я набрал его и принес сюда, с храма к которому я принадлежу. Я – вещь.
Я каждый день повторяю стандартный для себя набор действий. Поэтому после умывания натягиваю на себя старые спортивные штаны, которые упали мне в руки все с того же священника, его толстовку и старые высокие резиновые сапоги.
«Осень скоро закончится», – думаю я и иду с лопатой, закинутой на плечо. Я иду на планерку. Там наш святой отец скажет нормативы на сегодня. Там он огласит нам цены и заказчиков. Так этот любящий цацки урод расскажет нам о том, где он и как будет тратить деньги.
«Будь ты проклят, – думаю я. – Будь ты благословлен, думаю я, вспоминая о том, кому принадлежат вещи».
Смотрю на строй, во главе которого стою, и понимаю, что не смена сменилась, а просто те, кто был вчера, не пришли. Возможно, они больше никогда не придут. А я останусь тут в любом случае. Я – прикованный к кладбищу живой… Будто труп, прикованный к батарее наручниками.
– Вы, – начинает священник, – принесете мне сегодня…
Но продолжает, но я уже не там, уже далеко от планерки могильщиков. Я всего лишь под злым и холодным дождем ноября. Он лупит со всех сторон и будто бы въедается в кожу.
«Новичкам не повезло, – думаю я. – Завтра будут другие».
Я смотрю на строй. Все они – ошибки общества, все они – неудачники, все они – просранные надежды родителей, все они – пока что живы. Они еще да, я уже нет… Еще нет… Пока что да.
Ни мертв, ни жив, еще не жив, уже не мертв. Где-то в состоянии анабиоза, летаргического сна. Затяжного тумана после передозировки. Я здесь, перед жирным священником, который держит зонт, скрывающий лоснящееся сало от дождя. Также он укрывает огромный золотой крест на золотой цепи в три пальца взрослого человека. Шея выдерживает вес божественной благодати благодаря жиру.
Я здесь, в строю нелепостей, преступлений, отчаяния, наркомании и алкоголизма. Я стою в строю и смотрю на того, кто даровал мне холодный кров с обсосанными одеялами и шмотки, которые воняют грешником. Я смотрю на этого человека и вижу, как обилие подбородков содрогается в бесконечном танце, пока он произносит свою речь с довольным видом. Он предвкушает прибыльность сегодняшнего дня. Он запускает систему по полной. Он использует погоду. Он – демон для всех, ангел для меня. Жирный, обрюзглый, сальный, жадный и мерзкий человек, за которым наблюдает бог.
Я слушаю его, а потом иду занять свое рабочее место. В высоких резиновых сапогах, надетых на босую грязную ногу, я иду копать землю, в которую рано или поздно лягу сам. Лягу, сгребу горстки вокруг, а потом спрячусь под ними, став одним из моих соседей.
А пока что я иду с лопатой на плече и слушаю, как дождь разбивается о металл. Слышу, как тяжелые шаги строя чавкают грязью. Слышу, как все они переговариваются, слышу, что они говорят обо мне. Все потому что перед тем, как распустить нас, священник подошел ко мне, по-отцовски обнял и сказал: «Сынок, я верю в тебя как в Бога, которому служу».
«Жирный ублюдок, – думаю я. – Ты служишь только деньгам… Ты любишь только деньги». Я вспоминаю про томик библии, который использую как подставку для кружки. Сильный порыв ветра заставляет меня остановиться и забыть о священнике.
«Новенькие… Завтра будут другие, не эти новенькие. Редко кто остается дольше, чем на неделю», – размышляю я, кидая грязь лопатой.
Дождь становится мелким и еще более мерзким. Ощущение, будто стало холоднее, и уже не капли, а кристаллики бьют по коже. Холодно.
Пот со лба попадает в глаза. Больно. Я весь мокрый. Из-за погоды, из-за работы. Я мокрый и холодный, но мне это нравится.
«Он ненормальный, – слышу я шепот одного из новеньких. – Вы только посмотрите на него!».
Я снимаю толстовку. Мне невыносимо душно. Я чувствую вонь грешника – святого отца. Толстовка отправляется на крест одной из могил поблизости. Капюшон крепко цепляется за верхушку, а злой ветер ноября прибивает ткань, будто Христа, к кресту и загораживает собой фотографию.
Теперь лед впивается в кожу моего тела, холод пронизывает меня. Я вновь беру лопату в ладонь, заполненную кровью от сорванных мозолей. Она стекает вниз по древку, смешивается с грязью, с потом, с моими мыслями и падает в свежевырытую канаву.
«Он ненормальный. Я сваливаю», – раздается все тот же голос и звук упавшей лопаты следом.
– Ублюдок, – начинаю я. – Если ты нуждаешься в деньгах, то ты остановишься, вернешься и проведешь этот паршивый день в нашем обществе.
«Мы – горькие слезы неба», – думаю я.
– Ты вернешься и отработаешь, – говорю я.
– Как ты меня назвал? – голос полный ярости доносится до меня. Мощным ударом я вгоняю лопату по древко в землю и поворачиваюсь на голос. Впервые полностью расправляюсь и смотрю в сторону голоса. Он – ничтожество, он – муха, он – будущий труп. Я об этом думаю и вижу лишь очертание своей цели. Вижу силуэт и мысленно перекладываю его туда, где сейчас мой рабочий инструмент.
– Эй, чувак, не связывайся, – звучит третий. – Не стоит связываться с этим… с этим демоном …
– Ладно, – слышу второй голос, полный страха.–Тебе повезло.
Последние слова сопровождаются скрежетом металла по земле.
Волосы на моем лице и теле впитали холод. Мое тело пронизано ветром ноября. Мне холодно, мне надо работать, если я хочу, чтобы меня сегодня накормили и напоили крепким чаем. Мне надо работать. Надо бросать землю. Надо сделать это быстро. Затем на дно кинуть клеенку. После закидать ее землицей. Все остальное за меня сделает дождь, смешанный со льдом. Мне надо закончить эту и начать новую. Святой отец верит в меня.
Я беру лопату в руки и начинаю двигаться быстрее, чем раньше, яростнее, чем раньше, увлеченнее, чем раньше. Я – сектант своей веры. Я – фанат своих мыслей. Они – они завтра не придут.
Вот она – свежая яма. Я смотрю в нее. Внутрь. Смотрю и вижу себя там. Лежащего в воде. Гниющего и разлагающегося в колодце капель дождя. Они собраны в линейку, в целую коллекцию одного дня благодаря целлофановой клеенке. Я ее положил собственноручно. Мне сказал делать это самый благородный из людей. Сегодня он доволен, сегодня он счастлив, и это благодаря мрачной и мерзкой погоде, что рушится на хрупкие тела созданий, укрывшихся под ней.
Я вижу себя, лежащего в яме, в воде, которую не пропускает клеенка под тонким слоем земли – это маскировка. Сегодня идет дождь, и мне не приходится брать ведро и бегать от храма сюда, чтобы наполнить ее. Я это делаю в точности так, как мне сказал автор капель какого-то дерьма на толстовке. Она сейчас висит на кресте. Ветер сменил направление и теперь она, как пиратский флаг, что был привязан к кресту погибшего капитана.
Я смотрю в могилу и, клянусь, если бы она могла говорить или видеть, или мыслить, или быть живой, вот она смотрела бы в меня… Она бы забрала меня. Но это не мое пристанище… Чужое.
Я работал над новой дырой под ногами, когда святой отец… святой… отец… Когда этот ублюдок пришел с целой процессией. Он направился к заранее приготовленной канаве и был готов начать проповедь, но его перебили.
– Что это? – спросил мужской голос.
– Это? Это могила, сын мой, – ответил прислужник всех богов.
– Да, но там воды по самые яйца!
– И что? – спросил автор тех порванных штанов с вытянутыми коленками, которые сейчас были на мне затянутыми при помощи холщовой нити.
– С этим можно что-нибудь сделать? – спрашивает парень, а рядом с могилой ставят гроб, готовя к погребению.
– Ну а что с этим сделаешь? –спрашивает уродливый кусок жира.
– Рядом есть другая, сухая, – говорит парень. – Может быть…
– Да как ты смеешь!? Перед лицом Бога?!
– Вот, – говорит он и крепко пожимает руку священнику.
– Это большой грех! Через час приедут люди! – продолжает возмущаться мой спаситель.
– Да-да, конечно, – говорит парень и вновь пожимает руку.
– Да что вы себе позволяете?! Самоубийца вообще не достоин быть погребенным! Самоубийца должен гореть в крематории! Как в аду.
– Нет! Она не грешница! Сам бог… Само существование звало ее в форме мыслей и идей, – В третий раз пожимая руку священнику, говорит парень.
Я знаю этого демона с цепью на шее слишком хорошо. В его глазах огонь, которым святой отец сам будет сожжен глубоко в аду. Я вижу его тщательно утаиваемую улыбочку.
– Полагаю, с этим тоже можно что-нибудь сделать? – тихо тараторит молодой человек.
– Но учтите, вы платите не мне, моей нужде, – соглашаясь, говорит священник.
– А вы выполняете это не для меня, а для нее, – сговаривается парень.
Я смотрю на гроб. Крышка открыта. Внутри девушка. Я ее уже видел. Вчера или позавчера. Не помню. Помню только, как она лежала на асфальте. Вокруг бегали санитары. А я просто смотрел на нее. Я – любознательность.
– Сегодня мы просим господа нашего Бога принять к себе Кристину… – не успевает договорить человек в черных одеждах.
– Просто Кристи. Она любила, когда ее звали Кристи, – сказал парень.
– Хорошо… Сегодня мы просим господа нашего Бога принять к себе Кристи.
Я наблюдаю за парадом лицемерия, после того как посмотрел серию о купленном помиловании. Я смотрю за всем этим и чувствую, как холод ноября сковывает кости внутри.
«Надо работать», – мелькнуло в мыслях.
Я – аппарат, механизм. Мне необходимо топливо. Оно будет вечером, после причастия, а пока что – работа.
Я рою землю, вгрызаясь все глубже. А потом поп подзывает меня. Он говорит, что пора закрыть крышку и погрузить девушку. Я беру одного из тех, кто завтра не придет, и тащу к гробу. Мы закрываем ее. Мы используем веревки, чтобы опустить его на самое дно. Затем ждем, пока желающие кинут по горсти на крышку, и только после закидываем смерзшейся землей.
Ветер ноября, злой и холодный, треплет толстовку на кресте. Ветер ноября пытается сломить меня, но мне жарко. Я ощущаю лишь огонь под кожей. А руки держат древко, крепко. Так сильно, как только можно! Вниз спускается кровь, и с каждым броском земли через плечо несколько капель летят вслед. Красная жидкость согревает руки.
Волосы промокли от пота и холодного дождя, в волосы впутались кусочки льда. Они бьют меня по лицу, прядями свисают вниз. Длинные, черные волосы скрывают лицо. Я смотрю сквозь пряди черного холода.
Когда все заканчивается, святой отец подходит ко мне и говорит, что клеенку можно достать и прибрать для клиентов через одного. Он смотрит на меня с жадностью. Я – его любимый инструмент. Я – голем. Я – существо.
Жирный ублюдок достает деньги и трясет ими перед моим лицом.
– Если бы ты знал, если бы ты понимал, если бы ты видел смысл в этих бумажках, – начинает он. – Ты бы тоже получал кайф.
«Мразь, – думаю я. – Я знаю, что такое и для чего нужны эти купюры».
– Да, отец. Я глуп и ничего не смыслю ни в жизни, ни в деньгах. Во мне нет Бога, – в итоге говорю я.
– Ударь его, – звучит другой голос в моих мыслях. – Вонзи лезвие лопаты в шею.
– Да-да! Пробей трахею и послушай, как он будет хрипеть, как будет проклинать тебя, – появляется еще один голос. – Затем возьми его крест и натяни им цепь на этой жирной шее.
– Смелее, – еще один голос. – А потом начни двигать из стороны в сторону, распиливая шею, и так до позвоночника!
– И просто оставь его таким, – прозвучал еще один.
– Простите, наисвятейший, – говорю я.
«Ненавижу и преклоняюсь перед тобой, мразь», – думаю я.
– Позвольте вернуться к работе? – говорю я. – Хочу причаститься поскорее, а работа сокращает время.
Батюшка кивает и жестом позволяет мне идти копать еще одну дыру в земле, чтобы ноябрь наполнил ее водой, чтобы продать погребение. Этот человек, он демон жадности, что прикинулся добром. Мразь.
—–
– Могу ли я поговорить с богом? – спрашиваю я человека, мне противного.
– Конечно! Правда, сейчас он занят, – говорит тот, кто даровал мне кров и пищу, говорит тот, кто сделал меня цепным животным. Говорит один из самых мерзких из людей. – Ты можешь все сказать мне, а я потом ему передам твои слова.
– Хорошо, – говорю я, а после начинаю. – Господи, прости меня. Я согрешил. Каждый день я повторяю один и тот же грех. Он заключается в том, что при рождении я отведал запретный плод. Поддался искусителю. Вкусил сладость и познал первородный грех. Обрел сознание и последовал по стопам твоих детей. Прости меня за это.
– Каждый день ты просишь за это прощение, и каждый день я тебе говорю о том, что ты не прав, – говорит святой отец, и его подбородок трясется подобно флагу на ветру. – Мы все дети детей Божьи, на нас нет того греха, за который ты просишь прощения. Все искуплено.
Он говорит, и внутри меня закипает ярость.
– Простите, – говорю я.
«Сдохни», – думаю я.
«Этого больше не повторится», – говорю я.
«Завтра я вновь буду просить прощения за это», – думаю я.
Все эти мысли тесно сплетены в одну цепочку из правды, которую я храню в себе, и лжи, которую я произношу. Я – грешник… Но не больше того, кому я исповедуюсь.
– Святой отец, за мной имеется еще один грех.
– Какой?
– Ярость. Я испытываю ярость. Чувствую злость, когда вижу праведного грешника.
– Так нельзя, сын мой. Ты пойми, каждый выбирает собственный путь. Мы с тобой на том, который ведет нас к Богу.
– Только не ты, – звучит голос в моей голове.
– Мы с тобой? – еще один.
– К Богу? – следующий.
– Сын? – очередной голос.
«Я ненавижу тебя, – думаю я. – Когда ты передо мной, я хочу превратить тебя в ничто! Ты искусно слепленная фигура, сочетающая в себе грехи».
– А что же мне делать, отец? – говорю я. Я – лжец.
– Ищи усмирение в молитве, – отвечает он мне и начинает читать.
Он забывает строчки. Перевирает стихи. Он может петь, только когда носом чешет страницы библии. Я знаю все его ошибки. Знаю каждый стих наизусть. Знаю разницу между тем, что он читает и что поет людям во время службы. Я – система, что следит за грешником. Я ни разу не открывал святую книгу, но знаю ее наизусть. Он ее держит открытой всегда, но не знает ни единой строчки. Он – создатель веры, наполненной ложью. Он – спекулянт Бога. Он – коммерсант захоронений. Он – грех во плоти.
—–
«Ты то, что ты ешь! – думаю я и несу перед собой чашу каких-то помоев.
Каждый день после причастия он кормит меня каким-то мусором. Это мясные отходы, какая-то каша. Это какие-то овощи, какие-то фрукты. Все это перемолото в единый фарш. Все это воняет тухлятиной. Все это кинуто с горкой в чашку, которую каждый вечер я приношу обратно, чтобы взять кружку с горячим чаем.
То, что не обладает вкусом, лишено формы. Это что-то цвета грязи и с ужасным запахом. Это то, что подпитывает скудным своим объемом мышцы, что трещат во время работы. Это мой рацион на конец этого дня и на практически весь следующий день. Я знаю, из чего его делает этот мерзкий священник. Он перемалывает в пюре все то, что не может съесть сам. Из того, что некогда было шедевром кулинарии, он делает отходы. То же он делает и с верой… То же он делает с библией, которую не знает, с богом, которому и во имя которого должен, но не служит, с людьми, которые возлагают на него свои надежды. Он берет все это, пихает в мясорубку и пропускает через механизм, сквозь лопасти, несколько раз, чтобы в итоге наверняка получить дерьмо.
Я несу перед собой это. Выхожу на улицу, где холодный ветер ноября бьет в грудь, в лицо, пробирается внутрь и сковывает легкими судорогами. Через несколько секунд я привыкаю к этому. Продолжаю идти в свою скромную обитель с панцирной койкой, украденной для меня из детского дома все тем же святым отцом. С пахнущими мочой и рвотой матрацем и несколькими одеялами, которые он бесплатно вынес из психиатрической больницы после смерти на них одного из пациентов. С библией, на которую я потом поставлю кружку чая, со словарем Даля и его «сочувствием» между «сукой» и «сифилисом», с блокнотом, в который я уже мысленно записал все это. Причем библию он взял с рук старика, которому книгу положила его супруга-старуха прямо перед погребением. Сделал он это со словами: «Бога вместе с человеком хоронить нельзя». А после отдал мне. Словарь Даля я нашел на кладбище. Его потеряли школьники, которые трахались среди могил в целях получить острые ощущения. А блокнот я сам купил, когда святой отец отпустил меня погулять. Он делает это раз в месяц. Дает мне деньги и отпускает сразу после причастия. Раз в месяц я свободен. Раз в месяц я такой, каким был прежде. Я – обычный человек.
А пока что я сижу на влажном от сырости сегодняшнего дня матраце и заставляю свой организм питаться. Впитывать и насыщаться тем, что навалено в чашу. Каждая ложка дается мне с трудом, с боем, с принуждением организма. Но я понимаю, что должен питаться. Я тот, кого обнаружат уже остывшим, уже разлагающимся на полу этого гнилого домишки, я тот, кто останется валяться на воняющем аммиаком и тухлятиной матраце… И все это будет, если я откажусь запихиваться этими отбросами.
Зато дальше будет чай. Горячий и обжигающий. Кружку с которым я буду ставить на томик библии. А сам тем временем буду писать об этом дне. Я – система протоколирование событий.
Голоса в голове унялись. Они молчат. Знаю, они вынашивают мысль, которая разрастется в бурную беседу после. Это произойдет тогда, когда я скрою свое тело от холода под влажным, по вине погоды сегодняшнего дня, одеялом. Я буду лежать и трястись. Я буду чувствовать силу ноября, который неустанно лупит дождем. Я буду слушать барабанный оркестр капель дождя. Я – дирижер для ударников.
Я буду смотреть в темноту комнаты и представлять то, что я не один. Что кто-то кроме меня здесь есть. Я буду думать об этом всю эту ночь, как и ночь перед этим, как ночь перед ночью перед этой ночью, как ночь перед той ночью, перед ночью перед этой ночью. Я буду лежать и смотреть в дальний темный угол и представлять, что там кто-то есть. А потом и голоса сформулируют свою мысль. И начнется громкий и протяжный спор длинною в одну новую ночь.
А пока что я пытаюсь проглотить очередную ложку того, что откровенно навалено в чашу, и не сорваться. Не разнести все в этом месте, будучи ведомым своим безумием. Я – психопат. Я – загнанный в угол. Я – зверь… Но мне это нравится. Мне это необходимо… Сейчас. Я – психопат.
– Да, это ты! – один голос.
– Психопат – это ты, – второй голос.
– Загнанный зверь – психопат, – третий голос.
– Ты перемолотый в кашу своих недостатков и достоинств безумный кусок дерьма, – последний голос озвучил свое мнение, и я громко засмеялся, почувствовав безграничную радость в груди.
Время неумолимо мчится вперед. Как гончая, которая несется за куском поролона, обшитого дешевой поддельной шерстью. Эта псина никогда не сможет догнать свою цель. Только время, оно безумно, как я. Оно – бешеная гончая псина, которая мчится вперед, ведомая своим инстинктом, мозгом, умирающим по причине болезни. Оно, время, оно еще та сука.
Оно утекает сквозь пальцы, оставляя свежие мозоли, которые своими наростами сдерживают температуру кружки с чаем. Я тяну его с огромным удовольствием, будто бы это единственное, что у меня осталось в жизни. Я пью чай и представляю совершенно глупый сценарий о том, как у меня отбирают или выбивают из рук сосуд с милой моему сердцу жидкостью. Я представляю это в мельчайших подробностях.
– Бери за волосы, – один голос.
– Давай! Бей об землю лицом, – второй.
– Смотри внимательно, это глаз! Он вылетел из черепа! Ха-Ха! – третий.
– Еще пару ударов, и ты уничтожишь это ничтожество, – четвертый.
– Стоп! – кричит пятый голос в моей голове, и я возвращаюсь в суровую реальность.
Мой внутренний мирок лопнул. Он раскидал вокруг тысячи маленьких кусочков себя подобно мыльному пузырю. Я смотрю в другой конец комнаты и вижу там отражение своих иллюзий. Я – генератор глупых мыслей.
Я пью горячий чай и смотрю на то, как это сырое, холодное место, в котором жизни нет и быть не может, изменяется благодаря мультикам моего сознания… Как бешеная гончая псина мчится за своей призрачной целью. Если она догонит этого иллюзорного кролика, если это случится, то вселенная лопнет из-за того, что время не будет знать, что делать со своей добычей. Вселенная лопнет подобно мыльному пузырю мультика моего сознания.
А я пью чай и вношу эти заметки в небольшой блокнот, купленный мной на кладбищенские деньги. Я пишу о том, как сегодня утром резкий запах людских нечистот поприветствовал меня на улице. Описываю скользкую глину, мерзкую грязь под ногами, которая проникала сквозь пальцы при каждом шаге и пачкала мои стопы собою. Я пишу о холодном ветре ноября, который мириадом тончайших нитей чистой стужи пронизывал мое толе позже, когда я кидал лопатой грязь. Как я смотрел на капельки пота, смешанные со струйками крови, скользящими вниз. Как толстовка, повешенная на крест, изображала собой сына божьего. Вспоминаю торговлю, вспоминаю покупку посмертной индульгенции, приобретение освобождения от грехов у того, кто торгует верой тем, кто в Бога не верит.
«Слепцы, – думаю я. – Все вы будете приглашены на собрание вам подобных, и там, в большой светлой комнате, в компании Сократа и Декарта вы будете обречены на вечные беседы. Вы все будете сосланы на один из уровней единственного заинтересованного в человеческих жизнях, человеческих душах. Вы все будете ублажать его слух своими догадками и теориями, своими гипотезами и аксиомами о том, что мироздание является чем-то другим и отличается от места их заточения. Все они будут рассказывать про крепкий сон в летнюю ночь где-нибудь в яблочном саду, где в ожидании прелестницы они уснули и теперь наблюдают даже не кошмар, а просто странный сон длинною в бесконечность».
Я вновь вспоминаю о приобретении милости божественной и о девушке в деревянном ящике. Она была такой живой и счастливой, когда я встретил ее впервые. Она лежала на сером асфальте, прислонившись к нему щекой, и улыбалась так, будто бы слышала, как город дышит, или же слушала сказки этого города. Она лежала на асфальте и была недвижима, полна безмятежного спокойствия, а в глазах ее я видел счастье от создания нового мира. Такого выражения глаз никогда раньше я не видел и, думаю, больше никогда не увижу.
Она лежала на асфальте. Вокруг бегал тот самый покупатель очищения запятнанной самоубийством души. Он ее любит, до сих пор… Уверен.
Я – беспрекословная вера своим мыслям.
Я помню, как девушка-санитар помогала уложить бездыханное тело в черный пакет. Я наблюдал за этим словно завороженный, и мысли потоком капель, наполняющих океан, неслись сквозь меня. Я стоял как вкопанный. Стоял и мешал ей пройти к дверям грузового отделения машины скорой помощи. Не знаю, почему стоял именно там, не помню этого, это не важно… Она коснулась моего оголенного из-за формы майки плеча. Она такая милая, она коснулась моего плеча, и я ощутил холод кубиков льда Сабзиро, холод Антарктиды, холод космоса, холод азота, холод абсолютного нуля.
Я описываю ее погребение, Кристи, и то, что на этих похоронах было всего несколько человек. Не было тех, кто обсуждал бы гроб, покойника, что внутри, организацию похорон, близких, те пирожки, что еще будут поданы чуть позже во время скорбного обеда в ресторане или же дома. Я пишу об этом сейчас, вспоминая, что было чуть раньше сегодня, и одновременно сама вселенная возвращает меня к опыту практически бесчисленного количества погребений. Всякий раз я сравниваю каждое новое запомнившееся с одним особенным. Я – алгоритм сравнения товаров.
