Живиль Богун
Цветы пустыни
И спросила пустыня:
– Что такое «любовь»?
– Любовь – это когда над твоими песками летит сокол. Для него ты – зелёный луг. Он никогда не вернётся без добычи.
Паоло Коэльо, «Алхимик»
Пролог
Искры костров взметались в звёздное небо – к единственной крыше табора. Стенами же служили кибитки, составленные в круг на ночь. Утром, как только солнце взойдёт, мужчины с крупными серьгами в ушах, в драных ярких рубашках, подпоясанных вышитыми кушаками – неизменно нарядные и вечно голодные – запрягут своих лошадей, ухоженных и сытых, в отличие от людей, и маленький табор снова отправится в путь. Что поделаешь, цыгане – теплолюбивый народ. Вот и кочуют вслед перелётным птицам: зимой к морю, летом обратно, в верховья могучей гостеприимной реки. Дунай, как и вольные цыгане, не признаёт границ, катит свои воды через половину Европы, и ему безразлично, на каком языке говорят люди, живущие на его берегах.
Цыгане же пели на своём наречии, звучном и резком, то холодном, как родниковая вода, то жарком, как пламя костров, навеки поселившееся в их чёрных глазах. Женщины в многослойных цветастых юбках плясали в середине огненного круга под гитары и бубны, под ритмичное бренчание собственных браслетов, и сверкали в ночи золотые мониста на высоких грудях и белоснежные улыбки на смуглых лицах.
Лицо старухи в обрамлении седых спутанных волос казалось почти чёрным. Полог кибитки был откинут, и свет от костров проникал внутрь, отражаясь на тяжёлых золотых украшениях. Она сидела у самого выхода, грузная, но ещё крепкая, не сводя цепкого взгляда с молоденькой девушки, полулежавшей на груде старых перин и комковатых подушек.
– Не пара он тебе, красавица моя, не пара! – бормотала старуха, повторяя одно и то же в сотый раз, как заклинание. – Уйдешь с ним – быть беде! Потому что не пара он тебе, не пара…
Девушка её не слушала. Напряжённая, как перетянутая гитарная струна, она отчаянно пыталась уловить сквозь гомон табора: пение, хохот, выкрики, ржание лошадей, – звук одного голоса, так непохожего на голоса её сородичей, или звон шпор на ботфортах, какие цыгане отродясь не носили…
И действительно услышала шаги. К кибитке приближались двое. Но в проёме показалась одна голова, кудрявая, всклокоченная, с круглой серьгой в мясистом ухе.
– Повезло же тебе, дочка! – рассмеялся грубый голос. – Век должна быть мне благодарна, что отправил веселить господ на свадьбе – приворожила-таки знатного кавалера… – ловкие пальцы вставили ключ в замочек, и цепь с тихим звоном соскользнула со стройной щиколотки юной цыганки. – Ну всё, лети, птичка!
Девушке не нужно было повторять дважды. Радостно вскрикнув, она выпрыгнула из кибитки прямо в руки второму мужчине, в ботфортах и длинном дорожном плаще.
– Ай-ай, не к добру это, не к добру! – снова запричитала старуха, стряхивая второй конец цепи со своей ноги, толстой, как колода. – Не пара он ей, не пара…
– Кончай ворчать, мать! – резко оборвал её лохматый цыган. – На вот лучше, полюбуйся – проверь, хорошо ли блестит! – и он с гортанным смехом кинул старухе на колени тяжёлый кошель.
– Что это? – подслеповатая старуха с трудом нащупала завязки на кожаном мешочке.
– Это выкуп! Самый большой выкуп, который когда-либо давали за цыганскую дочь – больше и королева не стоит, честное слово! Теперь мой табор – самый богатый в долине Дуная, и быть мне ром-баро ещё до начала весны, вот увидишь!
Распутав наконец шнурки, старуха жадно запустила пальцы в кошель, полный золотых монет, тяжёлых, гладких и прохладных. Но всё равно пробормотала себе под нос:
– Не видать моей птичке счастья, не видать…
Цыган услышал, замахнулся было, но блеск жёлтого металла подействовал успокаивающе. И он лишь брякнул старухе, уходя:
– Твоя любимица всю жизнь будет в шелках ходить, из золотых тарелок есть!
– Всего один год, всего год! А потом сто лет будет доживать в нищете и одиночестве… – со вздохом ответила старая цыганка.
Её никто не услышал: ни довольный отец, ни счастливая дочь. А если бы и услышали, это ничего не изменило бы. Никакие пророчества старой ворчливой бабки не могли остановить юную красавицу. Обняв тонкими руками шею любимого, она доверчиво прильнула к его плечу. А он прикрыл её от ветра полой своего плаща, пришпорил коня изабелловой масти, чистокровного андалузца, который стоил больше, чем все лошади табора, вместе взятые, и умчал цыганку в ночь…
Глава 1. Ночь, день и снова ночь
Он шёл на свет. Шёл, полз, прорывался, плыл, летел – способ движения можно было назвать как угодно, не суть важно. Главное, что он двигался к свету. Тоненький мерцающий лучик, словно путеводная нить Ариадны, пронзил густую тьму, и Лео намертво вцепился в него, как альпинист в спасательный трос. Сначала медленно, отчаянными рывками – тьма очень не хотела отпускать! – затем всё быстрее, всё легче преодолевая притяжение мира, оставшегося позади. А нить света разбухала на глазах: вот она уже толщиной с верёвку… с канат… с винтовую лестницу. Последний отрезок пути он летел по сияющему тоннелю, прямо в ослепительный круг золотисто-белого огня…
…Лео открыл глаза и снова зажмурился от яркого света, бьющего в лицо. Он повернул голову, и перед глазами заплясали аляповатые, слишком затейливые на его вкус узоры на толстом турецком ковре; отчего-то он точно знал, что ковёр именно турецкий. Щурясь и моргая, Лео осторожно приподнялся на локте и огляделся. Ковёр, пыльный, старый, линялый, почти полностью закрывал пол из широкой сосновой доски. И всё. Мебель в помещении напрочь отсутствовала.
И тут он вспомнил, что сам же вынес отсюда стол и стулья, с каким трудом вытолкал за дверь и спустил вниз скрипучий продавленный диван. Выволок даже старомодный торшер, чтобы не разбить… при возвращении. Хотя толку от этого торшера было как от козла молока, ввиду полного отсутствия электричества в доме. Раньше оно наверняка было – об этом свидетельствовал серый от пыли плафон под потолком – но теперь нет. Да и не нужно Лео никакое электричество…
Он встал, пошатываясь, и нетвёрдым шагом подошёл к окну, сквозь которое в комнату лился поток слепящего солнечного света. Всё верно, он сам снял ставни, присутствующие на окнах всех местных домов как единственное спасение от дневного зноя – снял, чтобы ничто не мешало солнцу разбудить его.
Лишь свет мог вернуть его к жизни.
Вот только с каждым днём это происходило всё позже. Судя по углу падения лучей, шёл уже одиннадцатый час.
Лео со стуком распахнул створки окна и по пояс высунулся наружу, жадно вдыхая сырой воздух, пропитанный острым запахом моря. Мозг, словно промытый солёной водой, тотчас очистился и заработал чётко и быстро, выдавая соответствующую информацию.
Время действия: июль, самая середина лета.
Место действия: Андираспа, крошечный островок в Эгейском море, один из многочисленных островов Восточных Спорад, разбросанных более чем хаотично – так и тянет сказать «спорадически»! – вблизи берегов Малой Азии.
Действующие лица: Лео, строитель-отделочник, столяр и плотник в одном лице. Подрядился практически даром подлатать местную церквушку, а заодно и несколько домиков для паломников и туристов; правда, первые появляются на островке только в августе, а вторые лишь изредка приплывают полазить по скалистым берегам да поглазеть на редких птиц, гнездящихся здесь. Отдыхающие предпочитают останавливаться в деревне на соседнем острове Распа*, а то и вовсе на Хиосе, куда более приспособленном для приятного времяпрепровождения. Именно поэтому Лео и жил здесь уже более года.
*Распа, Андираспа – изменённые названия. Прототипом места действия романа являются греческие острова Псара и Антипсара, принадлежащие архипелагу Восточные Спорады.
В гордом одиночестве.
Не считая тех дней, когда сам отправлялся на Распу за провизией и строительными материалами.
Вспомнив об этом, Лео тревожно нахмурился: как раз сегодня он планировал поездку в деревню. Надо было заказать ещё досок и пару листов кровли, заменить аккумуляторы для шуруповёрта и дрели, прикупить саморезов; да и запас продуктов подходил к концу.
А поскольку он сегодня сильно припозднился, отправляться следует немедленно… если он хочет вовремя вернуться. А он очень хочет!
Захлопнув окно, Лео кинулся вон из комнаты, вниз по узкой, шаткой лестнице. Заглянул на кухню, жадно выпил чуть ли не полкувшина воды – вода была тёплая, но идти к источнику за свежей уже не было времени – выгреб из миски на столе горсть маслин, с полки в прихожей прихватил шляпу да очки от солнца и выскочил во двор. Быстрым шагом миновал гостевой домик, невольно рыща взглядом по сторонам. Но Бесс нигде не было видно: либо уже спит, либо ещё не вернулась с ночной прогулки…
Зато Альфа был, как всегда, на посту: парил над островом чёрной точкой в бескрайней лазури. Один. Омега, похоже, уже сидела на кладке, в гнезде над карнизом высокой скалы, где берег отвесной стеной уходил в море. Алеты, они же соколы Элеоноры, обзаводятся потомством лишь к осени, позже любой другой птицы Северного полушария; и выкармливают птенцов мелкими перелётными пернатыми, что в это время года целыми полчищами мигрируют из Европы на юг. Альфа – отличный охотник: с полтысячи пичуг так и не долетают до берегов Африки.
Лео обогнул церквушку из замшелого камня, но с блестящей новой крышей и, привычно балансируя на камнях, сбежал по насыпи к бухте. Едва он оказался на берегу, алет спикировал вниз и опустился на его протянутую руку. Сложив тёмные, почти чёрные крылья, в размахе достигающие около метра, он казался не таким уж и большим, сантиметров сорок в длину, весом с полкило.
– Привет, красавчик! – Лео одним пальцем пригладил жёлто-серые пёрышки на груди птицы. Алет щёлкнул хищным клювом и одновременно прикрыл от удовольствия круглые жёлтые глаза. – Я в деревню и обратно. Как понимаю, ты скоро снова станешь папой, а, красавчик? Привезти твоей подруге что-нибудь вкусненькое?
Альфа смерил его гордым взглядом и с клёкотом взмыл ввысь, оставив на изодранном рукаве грубой кожаной куртки ещё пару царапин. Пернатый дружил с человеком не ради подачек: что он, сам свою подругу не накормит?!
– Не обижайся! – крикнул Лео вдогонку птице. – У людей так принято: делать подарки в знак взаимного расположения!
Смилостивившись, алет спустился чуть ниже и описал над его головой пару прощальных кругов. Обычно он провожал Лео до большого острова, один или с подругой, но сейчас, видимо, не хотел оставлять её даже на короткое время.
– Я скоро, ждите гостинцев! – Лео махнул птице, и та, едва шевельнув кончиками распростёртых крыльев, повернула назад, в сторону гнезда.
Андираспу издавна облюбовали морские птицы. Это был каменный островок, неприступный с трёх сторон света, почти лишённый растительности и поэтому избавленный от постоянного присутствия людей. Однако колонии бакланов и буревестников предпочитали селиться на северной и западной стороне, подальше от единственного лодочного причала и особенно от парочки хищных соколов. И те, то есть соколы, властвовали на восточном берегу, довольствуясь компанией друг друга. Лео, с неистребимой человеческой склонностью всему вокруг давать имена, так и окрестил пернатых супругов: Альфа и Омега.
Они подружились почти сразу, как только Лео поселился здесь. Правда, самка, более светлая, с коричнево-бурым оперением, была пугливее, осторожнее и не подпускала нового обитателя острова к себе ближе, чем на два метра. А вот самец, крупный, почти чёрный, оказался не только бесстрашным и безмерно любопытным, но вдобавок ещё и падким на похвалу: ему явно нравилось, когда им любовались… Тем более, что Лео делал это искренне – он в жизни не видел ничего красивее полёта сокола в синем небе над синем же морем…
Размышляя о причудах своих крылатых друзей, кстати, единственных, поскольку Бестию Бесс вряд ли можно было назвать другом – так, соседка по воле случая – он отвязал лодку, одиноко тоскующую у дощатого причала, ловко забрался в неё, взял со дна вёсла и сноровисто вставил в уключины. Мотор заводить не стал: затёкшие за ночь мышцы требовали разминки. Да и грести-то было всего ничего, чуть более двух километров. В случае надобности Лео мог легко преодолеть это расстояние вплавь, если волна была не слишком высокой. Он плавал как дельфин, хотя море впервые увидел лишь в шестнадцать лет. Зато его детство прошло в деревне, недалеко от того места, где тихая, скромная река Раба вливается в боковой рукав величественного Дуная…
Солнце, благодатное солнце, когда-то пробудившее к жизни саму колыбель западной цивилизации – Элладу, уже жарило во всю. Лео по утрам невыносимо знобило, но теперь он наконец снял кожаную куртку и заработал вёслами. С каждым гребком, плавным и мощным, старая, но ещё крепкая и вместительная лодка всё больше отдалялась от маленького необитаемого острова, приближаясь к большому обитаемому. Хотя большой Распа была лишь по сравнению с крошечной Андираспой. В главном и единственном посёлке на восточном берегу жили сотни три человек, в основном, рыбаки да лодочники, ещё полторы сотни рапсиотов обитали в середине острова, на холмах, поросших маквисом* и тимьяном, что позволяло разводить овец и коз. Более-менее плодородной земля была лишь в узких прибрежных полосах: там росли груши, сливы, абрикос, инжир и, конечно же, виноград – куда ж без него? Там же, на пляжах, водились и дикие туристы, то есть любители простой и вечной красоты, ради неё готовые обходиться минимумом комфорта.
*Маквис – заросли вечнозелёных жестколистных и колючих кустарников, низкорослых деревьев и высоких трав в засушливых субтропических регионах.
Швартуя лодку у причала, Лео нос к носу столкнулся с такими ценительницами естественности: навалившись на деревянные перила смотровой площадки, две дамы бальзаковского возраста в весьма откровенных нарядах разглядывали его с нескрываемым одобрением.
– О-о, так вот что из себя представляет истинно греческий профиль! – сказала одна по-немецки, обращаясь к подруге, но стреляя глазами в Лео. – Наверняка только здесь, на краю цивилизации, ещё можно увидеть настоящих данайцев!
– А какое у него тело! – поддакнула вторая, взглядом ощупывая мускулы под рубашкой Лео, намокшей от пота и морских брызг. – Достойное внимания самого Фидия… или кто там ваял голых спортсменов?
– Поликтет и Мирон, – проходя мимо них, услужливо подсказал Лео на чистейшем немецком. – А Фидий специализировался на богинях в исключительно целомудренных одеяниях…
Не особо интересуясь дальнейшей реакцией любительниц античности, он стремительно исчез в дверях ближайшей кофейни: у него самого кофе уже два дня как закончился.
Эрасмос, владелец кофейни «Триера», он же бармен и официант по совместительству, был жгучим брюнетом неопределённого возраста, но явно пиратской наружности – даже крупная серьга в ухе присутствовала. Едва завидев посетителя в окно витрины, Эрасмос кинулся готовить ему эспрессо. Сердечно поздоровавшись с ним, Лео уселся на высокий стул у барной стойки и уже потянулся за чашкой, как дверь снова распахнулась, пропуская коренастого пожилого бородача с мясистым носом и широкой улыбкой на смуглом лице.
– Здорово, парень! – бородач с размаху хлопнул Лео по плечу, ловко устроился на соседнем сидении и по-свойски кивнул хозяину заведения. – Мне тоже ещё кофейку, пожалуй…
Однако Эрасмос со стуком поставил перед ним стакан висинаду – напитка из вишнёвого сока со льдом:
– Прости, приятель, твоя мама велела не давать тебе больше двух чашек до обеда.
– Вечно она… – начал было бородач, однако тут же осёкся: как известно, греческие мужчины в большинстве своём до старости остаются маменькиными сынками, что, впрочем, нисколько не умаляет их мужественности. – Ладно, давай! – и сжал стакан в огромной волосатой лапище.
– Рад тебя видеть, Памфилос! – сказал Лео, обращаясь к нему. – Я как раз к тебе в контору собирался…
– А я вот – тут как тут! – прогудел бородач, выразительно жестикулируя, и зычно захохотал, словно сказал что-то очень смешное.
Памфилос Эксархидис, обладатель роскошной чёрной бороды, какой и ассирийские цари позавидовали бы, торговал строительными материалами. Он же по договору с местными властями поставлял всё необходимое для ремонта построек на Андираспе, которым как раз и занимался Лео. Как и Эрасмос, внешне он больше походил на морского разбойника, чем на честного предпринимателя, что неудивительно: островитяне, потомки хитроумного Одиссея и его дружков, ещё в недавнем прошлом не считали зазорным взимать дань с проплывающих мимо кораблей. Однако Лео, больше года прожив среди этих людей, не заметил в них ни коварства, ни жестокости. Рапсиоты, как, впрочем, и большинство греков, были темпераментны и свободолюбивы, но при этом жизнерадостны, простодушны и непосредственны.
Конечно, приличного делового человека смутила бы столь явная безответственность – Памфилосу в данный момент надлежало трудиться в своей конторе, а не просиживать штаны, болтая с другими посетителями кофейни – но для Лео важнее была их искренняя общительность. Чем-чем, а безразличием к окружающим эти люди точно не страдали. У них даже имена были соответствующие: Памфилос, к примеру, означало «друг всех», а Эрасмос так вообще «любящий».
То, что туристы и его принимали за местного, Лео было только на руку. Он потому и поселился здесь, что его оливковая кожа и чёрные курчавые волосы не привлекали особого внимания – не то что на родине, где его с детства дразнили «цыганёнком». Что ж, в этом ведь тоже была доля истины…
Его отнюдь не ностальгические мысли прервал ещё один хлопок по плечу.
– Ты чего это наговорил тем двум дамочкам на пристани? – бородач Памфилос смотрел на него с жадным любопытством. – Я же видел, обе расплылись, как воск на солнце – делай с ними, что хочешь!
– Да ничего, просто назвал парочку античных скульпторов, – признался Лео. – Теперь вот думаю: может, не стоило?
– Ещё как стоило! – рассмеявшись, заверил его бородач. – Молодец, парень!
– Теперь они будут думать, что все местные с пелёнок являются знатоками своей героической истории и искусства! – поддакнул Эрасмос, энергично вытирая полотенцем бокалы.
– А разве это не так? – Лео состроил наивную мину, которая ещё пуще развеселила собеседников.
– Так, так! Приходи вечерком, когда народу побольше, такие истории услышишь – Геракл со своими подвигами в сторонке отдыхает! – Памфилос переглянулся с хозяином заведения, и оба буквально покатились со смеху.
Неопределённо покивав, Лео дождался, пока они утихомирятся, и снова обратился к бородачу:
– Так что насчёт материалов? Мне бы ещё пару листов металлопрофиля и хотя бы полкуба доски. И саморезов, конечно.
– Металл дам, и саморезов дам, – на минутку приняв деловой вид, заявил торговец. – Сходи на склад, мои ребята всё выдадут…
– А пиломатериал?
– Доски будут завтра… нет, послезавтра… Знаешь, приезжай-ка денька через три – точно будут, обещаю!
– И что я без них буду делать три дня?
– Да что хочешь, то и делай! Тебя что, гонит кто? Отдохни, выспись как следует, а то выглядишь неважно: осунулся совсем, сутулишься как старик! – Памфилос покачал головой. – В твои годы я о работе вообще не думал!
– Как будто ты сейчас о ней много думаешь, – вставил Эрасмос, переключаясь с бокалов на ножи и вилки.
– Так я уже своё отработал! Пусть теперь сыновья вкалывают… Кстати, брат, уже почти время обеда, дай-ка мне чего перекусить – а потом глоток кофейку, чтобы в сон так не клонило…
На этом Лео их оставил. Сначала сходил на склад строительных материалов, договорился, что металл возьмёт вместе с досками в следующий раз, затем отправился на рынок и набрал провизии на три дня: овощей, фруктов, неизменного местного сыра фета, свежайшего, ещё тёплого хлеба – всего, что не требовало готовки, и кофе в зёрнах. Там же, в ресторанчике напротив рынка, подкрепился; аппетит, напрочь отсутствовавший после пробуждения, к обеду обычно просыпался, а здесь подавали отличный авголемоно – яично-лимонный суп.
Он уже направлялся обратно на пристань, когда его вдруг окликнули:
– Эй, сынок!
Лео обернулся: его звала пожилая женщина. Она сидела на каменной скамье у калитки, в зыбкой тени деревьев, опираясь на тяжёлую трость – в это время дня, в самую жару, лишь старики, и так уже высушенные здешним солнцем дальше некуда, могли позволить себе оставаться на улице.
Он подошёл и почтительно поздоровался. Имени старухи Лео не знал, однако видел её почти каждый раз, когда являлся на большой остров за покупками: обычно она сидела на этой скамье с приятельницами, такими же сухими, морщинистыми и жилистыми старухами, одетыми во всё чёрное – белыми были лишь волосы, выбивающиеся из-под плотных платков.
– Ну что, успеешь к празднику? – без обиняков осведомилась старуха надтреснутым, но ещё властным голосом.
Лео сразу понял, о чём она: в августе паломники с ближайших островов неизменно наведывались в церковь св. Иоанна, построенную на Андираспе в память о далёких трагических событиях войны за независимость. Греки, когда-то давшие начало западной культуре, остались охранять её на границе с заново набирающим силу Средним Востоком. Соседство с турками, нацией молодой и энергичной, дорого обошлось потомкам древних ахейцев; быть может, это было возмездие мироздания за осквернённую ими Трою?..
– Успею, – заверил старуху Лео, снова почтительно поклонившись.
– Хорошо, – проскрежетала старуха, кивая собственным мыслям. Затем вдруг впилась в Лео взглядом маленьких чёрных глазок, сверкающих из-под кустистых бровей: – Держись, сынок! А когда совсем не останется сил, помощь придёт…
– Какая… помощь? – растерявшись, спросил Лео.
– Откуда мне знать, какая! – старуха вдруг резко стукнула о землю палкой, ручку которой сжимала в узловатых пальцах. – То лишь Святым Небесам ведомо… – перекрестившись, она встала и споро заковыляла прочь, вверх по улице, в сторону церкви Святителя Николая – щуплая чёрная фигурка, ростом почти вдвое ниже взрослого мужчины.
– Твои слова да Богу в уши, – автоматически пробормотал Лео: память услужливо подсунула принятое в таких случаях выражение. И быстрым шагом продолжил свой путь.
Спустя четверть часа он вернулся на пристань. Кинул рюкзак с покупками на дно лодки, накрыл его куском брезента от морских брызг и без малейших раздумий завёл мотор – время поджимало. Солнце, перекатившись через зенит, напекало затылок даже сквозь шляпу, но Лео не ощущал дискомфорта. Наоборот, он нежился под жаркими лучами, как кот, вбирая тепло всем телом… словно в надежде согреть душу.
К тому времени, когда лодка причалила к берегу маленького острова, он напрочь забыл о странной старухе.
Альфа был тут как тут: мигом спустился ему на запястье, хлопая мощными крыльями, моргнул хищным глазом, цапнул гостинец – Лео не забыл прихватить из ресторанчика кусок ветчины – и умчался назад к подруге.
Зато Бесс в этот раз повела себе более бескорыстно. Вылакав сливки – ей ведь тоже полагался гостинец – кошка потёрлась о ноги Лео, соизволив издать даже что-то вроде мурлыкания. Для дикой зверюги это была высшая степень признательности.
До ночи оставалась ещё уйма времени. Продолжать работу Лео не мог из-за отсутствия нужных материалов, поэтому решил последовать совету добряка Памфилоса: отдохнуть. То, что ему требовалось для отдыха, находилось за домом, под широким навесом: здесь была его мастерская. Повязав фартук и разложив на верстаке необходимые инструменты, он аккуратно снял кусок полиэтилена со своего последнего творения и тотчас принялся за работу: руки, соскучившиеся по любимому делу, чесались в предвкушении.
Это было большое панно, естественно, на морскую тему. Собирая на берегу плавник, Лео по привычке откладывал самые интересные деревяшки и сушил их в тени под навесом. А в конце осени штормящее море выкинуло на отмель широченную дубовую плаху длиной в четыре локтя, чёрную, с серебристо-седыми прожилками, проступившими после сушки – бог знает, когда и откуда похитили её жадные волны. И Лео сразу понял, на что использует плаху: для панно. Картина сама возникла перед его внутренним взором: прибрежные скалы, окружённые бурлящей пеной, и два парусника по центру: один, с обрывками такелажа на сломанных мачтах, уже идёт на дно, а второй, потрёпанный бурей, но уцелевший, уносится в неведомую даль. Возможно, он каким-то образом считал информацию, запечатлённую в дереве, а может, это была лишь игра воображения, но сюжет напрашивался сам собой…
Мастер более практического склада наверняка определил бы столь ценную находку под столешницу, фасад буфета или изголовье кровати, а затем продал бы за большие деньги. Нет более дорогой древесины, чем морёный дуб, тем более естественно морёный. Но Лео в деньгах не нуждался, а мебельщик из него был так себе. Другое дело – художественные детали интерьера: это был его конёк! Недаром говорят: «Найди себе труд по душе, и тебе никогда в жизни не придётся работать». Работать ему, правда, пришлось, зато труд по душе служил лучшим отдыхом…
Панно было уже почти готово. Оставалось самое сложное: выложить из мельчайших кусочков древесины уходящий в море корабль. Помимо накладной резьбы, в этом изделии Лео использовал разное дерево для инкрустации. Розовато-серая осина, например, отлично подходила для мокрых после бури парусов, освещённых первыми лучами восходящего над морем солнца. Для обшивки кораблей подошла местная груша и тёмный орех, а на скалы пошла вишня, крупинки млечного дуба, почти прозрачные пластинки ясеня. Разумеется, пришлось выписывать это всё по интернету – на складе старины Памфилоса отродясь не водились породы, ценимые больше краснодеревщиками, чем строителями.
Увлёкшись, Лео не заметил, как наступил вечер. Очнулся, только когда под навесом стало слишком темно для кропотливой работы. С моря подул сырой ветер, и ему снова стало зябко. Ещё один день жизни – светлый, яркий, тёплый – подходил к концу. Неумолимо надвигалась ночь. И тьма.
Но он был к этому готов.
Накрыв панно полиэтиленом и убрав на место инструмент, Лео снял фартук и снова накинул на плечи кожаную куртку. Затем быстро пересёк двор, мимоходом оглядел сидевшую на перилах крыльца кошку и вошёл в дом. Внутри уже царили сумерки. Миновав вход на кухню, он поднялся по лестнице в пустую комнату, в которой проснулся утром и уселся посередине потёртого турецкого ковра с аляповатыми узорами. Ждать оставалось недолго, от силы четверть часа: окна мансарды выходили на восток, но Лео затылком чувствовал, как на западной стороне по синему полотну неба разливаются оранжево-пурпурные полосы.
Он шевельнулся лишь раз: сунул руку под куртку, проверяя, на месте ли талисман. Тот был там, где положено, надёжно приколот к плотной подкладке.
А мгновенье спустя мир погрузился во мрак…
