Жанна Голубицкая
Тегеран-82. Война

Начинали мы в девять утра. Первым уроком обычно был русский: сначала Светлана Александровна проверяла нашу «домашку», которую исправно и довольно щедро каждый раз задавала, а потом мы проходили новую тему. В отличие от московской школы, проверочные работы у нас были каждый четверг. После перемены у нас начиналась «родная речь» – так почему-то называлась в то время хрестоматия по литературе для 4-го класса. На этом уроке мы тоже разбирали домашнее задание – пересказывали и обсуждали прочитанное, а затем Светлана Александровна рассказывала нам о новом произведении, которое нам предстоит прочитать и о его авторе. По родной речи у нас тоже часто были «контрошки» в виде сочинений, но не каждый четверг, а через неделю. Некоторые тексты из хрестоматии мы читали частями и не могли писать по ним сочинения раз в неделю.

Третий урок был «сводным»: на нем учительница проверяла параграфы, которые задала нам на прошлом занятии по истории и природоведению, а также иногда давала задания по внеклассному чтению и рисованию. Обычно это имело отношение к родной речи. Светлана Александровна просила нас к следующей нашей встрече изобразить особо запомнившуюся сцену из прочитанного или нарисовать одного из героев. А по «внеклашке» чаще задавала прочесть целиком то произведение, из которого в хрестоматии был только отрывок.

Все учебники за 4-й класс еще в начале лета прислала моя бабушка, которая уверяла, что «у нее прихватывает сердце» каждый раз, когда она вспоминает, что я не хожу в школу. Учебников было не так много: русский язык, математика, природоведение, английский и «Рассказы по истории СССР» – так в то время назывался учебник по истории для 4-го класса с Кремлем на обложке. Учебник был новым, на него еще даже не все московские школы перешли, но бабушке удалось где-то его добыть.

Учебник по математике для 4-го класса поразил меня тем, что в конце у него были ответы на задачи, примеры и уравнения. Третьеклашкам такой услуги не предлагалось. Учебник для четвероклассников по «инглишу» показался мне каким-то угрожающе-серьезным: прошлогодний был с картинками на обложке, а этот – со строгой темно-голубой обложкой с лаконичной черной надписью: «English IV». Внутри он тоже оказался каким-то невеселым, особенно в сравнении с оксфордскими пособиями, которые выдавали мне на английском отделении армянской школы. Там были сплошь веселые картинки, иллюстрирующие тему параграфа. Моя мама, впервые увидев их, даже решила, что это комиксы, и я вожу ее за нос, говоря, что выполняю упражнение по английскому.

То ли мы и в самом деле соскучились по школе, то ли Светлана Александровна обладала главным педагогическим даром и умела привить любовь к знаниям, но все трое ее учеников всерьез увлеклись учебой. Даже в свои учебные дни к полудню мы уже были совершенно свободны, но вместо того, чтобы, как обычно, гонять по двору на скейтах или выдумывать «странные забавы», как называла моя мама наши игры, мы продолжали заниматься – читали, рисовали, писали сочинения. Иногда вместе, иногда порознь.

Я откопала в книжном шкафу мольберт, подаренный шахиней, когда она посещала наш класс в посольской школе, установила его перед окном и принялась рисовать армянскую церковь, ощущая себя настоящей художницей. В первый день затея так захватила меня, что я стояла перед мольбертом до самого заката, пока мою «натуру» не закрыли светомаскировкой. Мама даже пощупала мне лоб, проверяя, не болезнь ли это. Правда, на второй день я провела за мольбертом уже вдвое меньше времени, а на третий день проснулась, посмотрела на свое творение и поняла, что церковь у меня косая, как избушка бабы яги, а небо над ней неправдоподобно синее, как на рисунке детсадовца. Я сняла картину с мольберта и отнесла в урну под раковиной на кухне. Спустя годы моя «натурная живопись» обнаружилась у мамы: оказывается, тогда она потихоньку вытащила рисунок из помойки и сохранила для истории.

Вскоре после начала занятий со Светланой Александровной папа появился в моей комнате с таинственным видом, прикрыл за собой дверь и достал толстую английскую книгу в яркой оранжевой обложке.

– Смотри, какая прелесть! – заявил папа и вручил мне увесистый томик.

Я открыла его. Он пьяняще пах «книгой» – свежей типографской краской, бумагой и чем-то там еще, я точно не знала, чем, но от запаха просто балдела. Я все время нюхала книги, мама называла это «полиграфической наркоманией» с ударением на «и» в последнем слове. Бумага в папиной книге была гладкой, шелковистой и очень приятной на ощупь, ее так и хотелось гладить. А яркая, глянцевая оранжевая обложка оказалась верхней, бумажной, а внутри таился дорогой твердый переплет с золотым тиснением.

Я пролистала папину книгу: если это и был учебник, то для самих англичан, ни единого русского слова, предисловия или адреса типографии в ней не было.

– Это не адаптированное, а самое настоящее дорогое английское издание, – прочел папа мои мысли. – Сборник рассказов разных англоязычных авторов. Книга, конечно, для взрослых и мама бы ни за что не разрешила тебе ее читать, – папа хитро прищурился, – но тебе повезло, что она не понимает по-английски. А ты, смотри, ничего ей не рассказывай, когда прочитаешь!

Мой папа отлично знал, как меня «купить». Всякий запретный плод немедленно вызывал у меня непреодолимое желание скорее его вкусить.

Папа сказал, что будет заниматься со мной английским по методу, который подсказал ему дядя Леня, наш сосед по заргандинской даче. Каждое утро он будет помечать мне отрывок текста, перевод которого я должна сделать. Я могу делать это письменно или устно, как мне угодно, но к вечеру, когда папа придет проверять задание, я должна сначала прочитать ему текст по-английски, а затем построчно перевести. И не коряво, а чтобы папа мог насладиться произведением. А еще я должна продолжать вести личный английский словарик, который начала еще в армянской школе, но теперь записывать туда не только случайно услышанные разговорные обороты, но и новые для меня слова и выражения из книги. По мере чтения нужно выписывать в блокнот каждое незнакомое слово или выражение, затем смотреть все его значения в большом словаре, вносить их в личный словарик, а уж оттуда выбирать подходящее по контексту значение, нужное для перевода текста. Для этого у меня имелся небольшой англо-русский словарь, который мы привезли из Москвы, и огромный оксфордский толковый, который нам оставили в наследство прежние обитатели нашей квартиры.

Утром следующего дня, уходя на работу, папа «задал» мне первый рассказ в сборнике. Он был всего на две странички, поэтому прочитать и перевести мне предстояло не отрывок, а весь текст целиком.

Перед каждым рассказом в книге давалась небольшая справка курсивом, рассказывающая, кто автор произведения, когда он жил и что еще написал. Ее мне тоже нужно было перевести, чтобы понимать, какого писателя я читаю и в каком жанре он пишет. Папа сказал, что в сборнике попадаются новеллы юмористические и сатирические, а понимать английский юмор очень важно.

– Кто не понимает юмора на изучаемом языке, то этого языка не знает, – сказал папа. – Равно как и устойчивые разговорные обороты нужно отличать, чтобы не понимать их буквально. Вспомни, как ты хотела взять чужие ботинки!

Я вспомнила. Такое разве забудешь?

С выражением «If I were in your shoes» («Я бы на вашем месте» – англ., переносное значение) я столкнулась в армянской школе, где никаких русских переводов, разумеется, не делали, изучая английский на английском же, а в случаях крайнего непонимания классом смысла – на армянском. Поэтому в свой личный словарик русский перевод я вписывала самостоятельно, справляясь в англо-русском словаре. Напротив нового выражения я вписала его буквальный перевод: «Если бы я была в ваших ботинках». Увидев это, папа очень развеселился и спросил, зачем мне чужие ботинки?!

Я ответила, что мне они незачем, а вот англичанам, наверное, нужны, их же выражение, не мое.

– А как ты думаешь, – допытывался папа, – зачем им такое выражение?

– Ну, может, для того, чтобы вежливо выпросить чужие ботинки? – предположила я. – Англичане же славятся своей вежливостью.

Папу почему-то очень обрадовало мое предположение по поводу уловок знаменитой английской вежливости. Он еще некоторое время развлекался, изображая, как вежливо англичане выпрашивают друг у друга дома («If I were in your house» – «Если бы я был в вашем доме») или даже жен («If I were in your wife» – «Если бы я был в вашей жене»). Он так хохотал, что даже заглянула мама и подозрительно осведомилась, точно ли мы занимаемся английским?!

– Of course, my dear! («Конечно, дорогая!» – англ.) – торжественно ответил ей папа и подмигнул мне. Мол, вот как удобно знать иностранный язык, которого не знает ближний. Обсуждай что хочешь, шути, веселись – все равно со стороны сойдет за занятие. А человек, языком владеющий, никогда в дураках не останется, так как сам все поймет.

– Вот тебя теперь не проведешь! Ты как услышишь «If I was in your shoes», так сразу поймешь, что это один англичанин клянчит у другого ботинки! – заявил папа и снова покатился со смеху.

И только вдоволь навеселившись, объяснил мне, что у этого устойчивого английского выражения смысл переносный – «будь я на вашем месте».

Тогда же папа указал мне на необычное употребление в этом речевом обороте глагола «to be». По правилам, в единственном числе в прошедшем времени он должен звучать как «I was» – «я был». А «were» – это прошедшее время этого глагола во множественном числе – «мы были».

– Можно было бы, конечно, влепить «двойку» самим носителям языка, – посмеялся папа. – Но это особенность, которую нужно просто запомнить, поэтому выражение и называется «устойчивым». В условных предложениях – то есть, предполагающих некие условия, как, к примеру, «если бы да кабы, да во рту росли грибы» – и для единственного, и для множественного числа используется одна форма «were». «Was» в принципе тоже допустим, но только в разговорной, а не в официальной речи. То есть, в письменном переводе «was» в этом выражении будет ошибкой. Okay, If I were in your shoes, I would put it up in my pocket vocabulary. Переводи!

– Если бы да кабы на тебе были мои сандалии, ты бы записал это в свой личный словарик, – пошутила я.

И папа понял, что я все поняла. Еще бы: представив во всех красках англичан, во множественном числе вежливо вымогающих друг у друга обувь, такое выражение запомнишь на всю жизнь.

Перед тем, как приступить к чтению первого рассказа, я посмотрела оглавление принесенного папой сборника. Некоторые имена я хотя бы слышала раньше – Оскар Уайльд, О’Генри, Джером Клапка Джером, Эдгар По, Джек Лондон, Роберт Стивенсон, Эрнест Хемингуэй. Но большинство фамилий писателей в содержании ни о чем мне не говорили.

Первым моим заданием оказался рассказ О’Генри «The Gift of the Magi».

Слово «magi» я слышала впервые. Советский англо-русский словарь переводил его как «маги, волхвы». Слово «волхвы» я тоже не знала, поэтому озаглавила свой будущий письменный перевод в тетрадке как «Подарок магов».

Рассказ был не длинным, но ковырялась я с ним целый день. Совсем незнакомых мне слов в нем было немного и они легко находились в англо-русском словаре, но общий смысл уловить мне все равно было сложно. Наверное, просто мне было рановато (в нашей Первой школе мы прошли «Дары волхвов» по внеклассному английскому чтению только три года спустя, в седьмом классе).

Поняв, что папа не обманул, и темы рассказов действительно «взрослые», я увлеклась и, не сдаваясь, корпела над рассказом до самого вечера.

Зато когда папа пришел проверять задание, с легкостью прочитала ему текст по-английски, а затем, как конферансье на концерте, объявила: «Подарок магов». И принялась в красках излагать историю, как молодые и бедные супруги Джим и Делла Диллингхем попали впросак, стремясь порадовать друг друга нужными рождественскими подарками. Муж очень гордился роскошными длинными локонами своей жены и знал, что она давно мечтает о наборе гребней для них. Джим решил сделать Делле сюрприз и подарить ей этот набор на Рождество. Но набор стоил так дорого, что Джим мог купить его, только продав самое дорогое, что у него есть – золотые часы. Ради любимой он сделал это. А когда настает праздник и пара обменивается подарками, выясняется, что Делла тоже готовила любимому сюрприз – платиновую цепочку для его золотых часов. Но чтобы купить такую дорогую вещь, ей пришлось продать свою косу. Таким образом, оба подарка, ради которых супруги продали самое дорогое, что у них было, оказались ненужными. Зато оба получили подарок куда более ценный – они убедились, что им одинаково ничего не жаль друг для друга.

Папа слушал очень внимательно, то улыбаясь, то смеясь, то сокрушенно качая головой, будто сидит в театре одного актера, поглощенный пьесой. Видя такое внимание, я вошла в раж и стала изображать героев рассказа в лицах, выдавая реплики Джима мужским баском, а Деллы – тоненьким девичьим голоском.

В конце папа даже захлопал и спросил:

– И какой главный подарок, по-твоему, каждый из них получил на праздник?

– Доказательство, что другой готов ради него на все! – не задумываясь, ответила я.

В этот момент я ощущала себя очень взрослой и мне это нравилось.

Папа спросил, осталось ли мне что-нибудь в рассказе непонятным?

– Да, – призналась я, – я не понимаю, почему такой заголовок? Почему это подарок каких-то магов? Можно было бы назвать рассказ «Дар любви», например.

– В русском литературном переводе этот рассказ называется «Дары волхвов», – сообщил папа.

– Но это же неправильно! – возмутилась я. – «Gift» – это единственное число, тогда уж «дар»! И кто такие эти волхвы?

– Литературный перевод с языка на язык предусматривает не только грамматическую точность, но и максимальное отражение художественного смысла, вложенного автором, – ответил папа. – Поэтому, чтобы быть литературным переводчиком, мало идеально знать иностранный язык и все речевые обороты, имеющие переносный смысл. Надо еще разбираться в литературе, написанной на этом языке, чтобы понимать стиль переводимого автора, предвидеть, какие фигуры речи он может применить, и улавливать нюансы. Ведь писатель играет словом, создает сложные образы, и не всегда это можно перевести буквально. Если ты внимательно посмотришь перевод слова «gift» в словаре, то заметишь, что в английском так называют не только «дар» в смысле «подарок», «подношение», но и талант. Например, «Gifted person» – это одаренный человек в смысле талантливый, одаренный природой, а вовсе не заваленный подарками. Таким образом, О’Генри вложил в название двоякий смысл, имея в виду не только конкретные подарки, о которых идет речь, но и дар обоих супругов. В данном случае, дар любви. Оба от природы одарены умением любить и жертвовать во имя любимого, а это тоже талант. Чтобы сохранить всю глубину вложенного автором смысла, переводчик на русский избрал форму «Дары волхвов», отсылающую к Евангелию. Ты знаешь, что такое Евангелие?

– Кажется, это примерно то же самое, что Коран, – неуверенно ответила я.

На тот момент в силу обстоятельств я действительно о Коране слышала и знала больше, чем о чем-либо, связанном с христианством. О происхождении христианской веры и ее назначении никто мне не рассказывал ни в школе, ни дома, ведь советские люди были партийцами и атеистами, особенно за границей. В церковь захаживала только моя няня тетя Мотя, ее никто не осуждал, но если родители узнавали, что она в очередной раз брала с собой меня, непременно проводили со мной беседу в ее отсутствие. Напоминали мне, что моя няня хотя и очень добрый человек, но все равно женщина малограмотная, и принимать на веру все, что она говорит о Боге, не нужно. Тетя Мотя, мол, закончила всего три класса деревенской церковно-приходской школы, вот и верит в Бога, как в сказку. А сейчас она уже старенькая и разуверять ее поздно, да и незачем. А вот я, как молодое поколение, которое увидит светлое коммунистическое будущее своими глазами, должна понимать, что религия нужна для того, чтобы одурманивать людей. Чтобы каждый человек думал, что он не может управлять своей жизнью сам, что за него все решает кто-то другой, кого он никогда в жизни не увидит. А чтобы этот «кто-то» решил за тебя твою судьбу получше, надо еще ходить и регулярно его упрашивать – то есть, молиться. А поскольку Бога никто никогда не видел, люди сами же нарисовали иконы, повесили их в церквях и ходят вымаливать «божью милость» вместо того, чтобы добиваться своих целей собственным трудом. А некоторые готовы хоть всю жизнь выпрашивать, лишь бы самим ничего не делать.

Такое объяснение предназначения религии меня вполне убеждало в ее лживости.

Сама я просить терпеть не могла – не от того, что считала, что это нехорошо, а просто каждый раз испытывала почти физическое неудобство. Даже если моя просьба была несложной и оправданной. И меня всегда удивляла выдержка тех, кто ради своих хотений не ленился и не стеснялся день за днем ныть другому в уши, пока тот не дрогнет. Особенно странным казалось мне, когда кто-то предпочитал упрашивать другого о том, что с легкостью мог сделать сам. Я не понимала, зачем унижаться и зависеть от настроения других людей в том, с чем можешь справиться самостоятельно?! Ведь выпрашивать – это тоже работа, которая, к тому же, бывает очень неприятной! Но, очевидно, успех предприятия для подобных «просителей» и заключается в том, чтобы взять другого измором, а самому не пошевелить и пальцем.

Символом природного дара вынудить любого сделать, как она желает, для меня навсегда осталась Светка. Не та, из сельской школы, а другая – с нашего двора. Меня всегда угнетала эта путаница: вокруг были сплошные Светки, Ленки, Ирки, Ольки и Наташки! Случай с дворовой Светкой был еще до школы, нам всем было лет по шесть, но именно тогда я пришла к выводу, что чересчур назойливые просьбы, равно как и согласие, выманенное таким способом, не предвещают ничего хорошего.

А дело было вот как. Светка как-то зашла домой к моей подружке и соседке Ленке и увидела на стене ее комнаты портрет Лаки – Ленкиной собаки породы «колли». Ленка нарисовала Лаки сама под руководством своего папы-художника, и рисунок вышел действительно очень похожим. У Светки тоже была колли, как две капли воды похожая на Ленкину Лаки, только звали ее Альма. Светке тоже захотелось повесить в своей комнате портрет Альмы. Первым делом Светка попросила Ленку подарить ей портрет собаки, только замазать подпись «Лаки» и написать «Альма». Ленка отказалась, сказав, что рисунок ей и самой нравится. Не зря она старалась, потратила на работу над портретом несколько дней, а ее папа исправлял ошибки, пока картина была в карандаше.

– Ну, видишь, какая ты способная! – попробовала подлизаться Светка. – Тебе ничего не стоит себе еще один портрет нарисовать, еще лучше, а этот отдай мне!

Ленка ответила, что хотя их со Светкой собаки и похожи, но настоящий художник улавливает нюансы, особенно, работая с натурой. Поэтому на портрете Лаки, а никак не Альма, и каждый, разбирающийся в живописи, это непременно заметит. Не зря она была дочерью настоящего художника!

Ленка думала, что отвертелась от настырной Светки с ее просьбами. Но, как выяснилось, только загнала себя в новую ловушку.

С того момента в течение двух недель Светка ходила за Ленкой хвостом, то умоляя, то требуя, чтобы Ленка пришла к ней домой и нарисовала с натуры Альму. Вежливая Ленка предлагала Светке разные варианты помощи – дать ей на дом свой рисунок, чтобы она могла ориентироваться в пропорциях, сама рисуя свою собаку. Приглашала прийти с карандашным наброском к Ленкиному папе, чтобы он исправил все огрехи перед тем, как Светка раскрасит. Но все было бесполезно. Светка хотела, чтобы на стене ее комнаты висел такой же портрет собаки, как у Ленки, но она вовсе не желала его рисовать. Выход для нее был очевиден: раз Ленкин рисунок ей нравится, значит, она и должна нарисовать такой же для Светки, раз жадничает отдать свой.

Ленке совсем не хотелось идти к Светке и рисовать там Альму и она понимала, что не обязана это делать. Но и обижать Светку резким отказом она не хотела, понимая, что это выльется в ссору, после которой Светка наверняка настроит против Ленки всех девчонок во дворе. В этом Светка была большой мастерицей.

День шел за днем, а Светка не сдавалась и ходила донимать Ленку, как на работу. То напоминала об их дружбе, то жалобно канючила, то топала ногами и угрожала «поссориться на всю жизнь», а пару раз даже по-настоящему разревелась, со слезами и жалобным шмыганьем носом. К началу второй недели весь наш двор, включая взрослых жильцов дома, был уже в курсе, что «Светочка каждый день плачет, умоляя о какой-то пустячной картинке, а бессердечная Лена жадничает и плюет на подружкины слезы». Светка разносила слухи стремительно как реактивный самолет.

Дело дошло до того, что даже собственная Ленкина мама махнула рукой и саркастично подытожила: «Да уж, здесь по-моему легче нарисовать, чем объяснить, почему не хочешь!»

И к концу второй недели Ленка капитулировала: пошла к Светке домой и целый день рисовала ее собаку. Вместо «спасибо» Светка заявила, что Ленке просто нравится, когда за ней бегают и упрашивают. Но теперь Светка так рада, что у Ленки проснулась совесть, что, так и быть, ее прощает.

Пока подружка работала, Светка дважды бегала гулять во двор, где с упоением рассказывала, как «работает над портретом Альмы». В промежутках между прогулками она обедала, ужинала и болтала по телефону. Правда, Светкина бабушка принесла Ленке чай с бутербродами.

Зато готовый рисунок очень понравился «заказчице», и она взяла с Ленки честное дружеское слово, что она никому никогда не расскажет, кто его нарисовал.

– Я буду говорить, что сама нарисовала, тебе же не жалко? – заглядывала Света художнице в глаза. – У тебя свой рисунок есть. Да ты еще хоть сто таких себе нарисуешь, ты же вон какая талантливая!

Ленка не нашлась, что ответить, и «честное дружеское слово» дала.

На следующий день Светка вышла во двор со своей Альмой на поводке и ее портретом подмышкой и принялась хвастаться «сходством, которое ей удалось уловить». Портрет и впрямь был хорош, и Светка снискала всеобщее восхищение. Я в этот момент наблюдала за Ленкой и внутри меня все клокотало. Я не знала, как называется то чувство, которое я испытываю, но оно было похоже на глухое, но очень ядовитое раздражение, разъедающее меня изнутри. Нечто подобное я испытала, когда некоторое время назад Светка подбила меня спрятаться от ее бабушки в строительном вагончике. Ей не хотелось иди в кружок, а бабушка вот-вот должна была за ней выйти и увести со двора. Светка откровенно брала меня «на слабо», приговаривая, что такой трусихе, как я, увлекательных приключений в своей жизни не видать. А как только я, поддавшись ее провокациям, распахнула дверь вагончика и предстала перед удивленными дядьками в грязных спецовках, которые там обедали, стоящая за моей спиной Светка с хохотом убежала. И прыгала в отдалении, показывая мне язык, и визгливо крича на весь двор: «Ой, смотрите, а она ко взрослым дядькам полезла в бытовку!»

Светка вовсе не считала свой поступок поводом для ссоры, искреннее полагая, что это была ловко придуманная шутка, которая удалась исключительно по моей глупости. И теперь я должна быть благодарна Светке за науку.

– Ну чего ты еще и дуешься? – заискивающе приговаривала она, когда во дворе осталась только я, а Светке хотелось попрыгать с кем-нибудь в классики. – Сама и виновата. Если бы ты твердо сказала: «Не пойду в бытовку и все!», моя шутка бы провалилась. А так удалась, смешно же было, ну скажи?!

Я отчетливо ощутила, что сию минуту, прямо из-под моего носа, уплывают ориентиры, что такое хорошо, а что такое плохо. Я растерялась, не зная, как сформулировать свою обиду, и промолчала.

– Ну и славно, – подытожила Светка. – На обиженных воду возят. Давай скорее прыгать, ты водишь!

И я стала послушно гонять битку по меловым клеткам на асфальте, ощущая где-то под ребрами, в промежутке между грудью и пупком, тяжелый тошнотворный комок и мерзкий металлический привкус во рту. Такой же был, когда мы с двоюродным братом на спор облизали в гостях у бабушки свинцовый набалдашник дедушкиной трости. Брат уверял, что, лизнув свинец, можно тут же умереть. Я ответила, что если оближу и не умру, то и он должен лизнуть. Лизнули оба, никто не умер, мне было тогда пять, а кузену семь.

Тот же свинцовый комок вернулся, когда я наблюдала, как Светка хвастается Ленкиным рисунком, выдавая его за свой, и беззастенчиво принимает восторги окружающих. И как Ленка стоит рядом, молча опустив глаза, и, судя по ее виду, еще и чувствует себя виноватой в том, что ей неприятно. Ведь она же и впрямь не жадина, она умеет и дружить, и рисовать, и для подруги ей ничего не жалко, и она действительно может нарисовать «еще хоть сто таких колли»… Но почему же тогда так мерзко на душе?

С тех пор тот самый мерзкий комок периодически навещает меня в течение всей жизни, возвещая о том, что рядом орудует очередная «светка». Но как называется это чувство, которое мой организм воплотил в виде «комка со свинцовым привкусом», я до сих пор не знаю. Равно как и не нашла меткого слова для оценки поступков многочисленных «светок», попадавшихся на моем жизненном пути. Образ той, самой первой в моей жизни Светки, впервые размывшей в моих глазах границы добра и зла, все время сбивает меня в подобных случаях с толку, не давая точно определить, что это было – меня обманули или я сама оказалась дурой? Не зря Светка любила завершать свои выходки примирительным заявлением: «А чо такова-то? Убыло от тебя, что ли?! Подумаешь! Стыдно из-за такого пустяка портить настроение подруге!»

Ленке тоже было гадко, я видела это по ее лицу. Но она молчала, как и обещала Светке. Но та все равно в тот же день люто с ней поссорилась, изобретя какой-то дурацкий предлог. Ленка так и не поняла, почему, ведь она все сделала так, как желала подружка. Зато Светка с легкостью объяснила всему двору, что Ленка сама с ней поссорилась: «Да ей просто завидно, что меня все хвалят! Уж у нее и папа настоящий художник, и занимается с ней, и в «художку» ее водят три раза в неделю, а я все равно лучше рисую!»

– Просто природный талант, – скромно добавляла Света. – Со мной никто не занимается.

Я не выдержала, оттащила Ленку в сторону и предложила раскрыть всему двору правду, ведь я тоже ее знала и могла подтвердить. Но Ленка сказала, что не видит в этом никакого смысла. Главное, что правду знают они обе: при желании Ленка может нарисовать еще кучу замечательных картин, а вот Светка – ни одной. Поэтому доказывать ей что-то сейчас, когда она считает, что заслужила минуту славы не талантом, так хитростью и наглостью, не имеет никакого смысла. А до того, что думают остальные обитатели двора, Ленке нет никакого дела.

Я не столько поняла, сколько почувствовала Ленкино настроение и примкнула к ее покорному молчанию, только мерзкий комок никуда не девался. А Светка, поняв, что мы обе так и будем молчать, как две глупые рыбы, вошла в раж и «по секрету всему свету» сообщила всему двору, что и портрет Ленкиной Лаки нарисовала она, Света. Только «Ленка прям на коленях умоляла ее никому не говорить, чтобы выдать рисунок за свой».

– Сама-то она рисует как курица лапой, да и не загонишь ее рисовать, усидчивости у нее нет, – важно поясняла Света, очевидно повторяя слова взрослых, только сказанные не в Ленкин, а в ее собственный адрес.

Случай вроде бы и впрямь пустяковый – какой-то рисунок. Но, помимо неприятного комка под ребрами, он оставил мне на память сложный осадок эмоций, из разношерстного букета которых явно различимо только чувство бессильного раздражения. Такое случалось со мной летом на даче, когда в жару упорно отмахиваешься от мух, прекрасно понимая, что никуда они не денутся, пока ты сама не отойдешь от навозной кучи. А отойти нельзя, потому что водишь в общей игре, а место водящего назначено здесь.

С тех пор я стала остерегаться навязчивых просьб других и старалась делать самостоятельно все, что мне под силу, лишь бы лишний раз не просить. Постепенно это переросло почти в фобию: меня пугала сама процедура «прошения» и мое состояние в ее процессе. По причине малых лет все это происходило неосознанно, но через полгода я начала задыхаться, когда мне предстояло попросить даже о каком-нибудь пустяке – достать мне с верхней полки книжку или передвинуть поближе соль. При том, что подставлять стул и лазить на верхние полки, а также тянуться рукой через весь стол, мама сама мне запрещала.

Из-за этой странной аллергии на необходимость просить вера в Бога – по крайней мере, в том виде, в каком ее мне представили – и впрямь показалась мне занятием глупым, годным только для тех, кто готов хоть всю жизнь прождать, лишь бы ничего не делать самому.

f Просить ее о чем-то было, пожалуй, еще менее надежно, чем Бога. Как всякая блондинка, моя мама предпочитала быть внезапной. И даже если она что-то предлагала сама, до самого последнего момента нельзя было быть уверенным, что она не передумает.

Не знаю, применяла ли она свою «внезапность» к взрослым, но со мной – регулярно. Суть у происшествия всегда была пустячная, но в результате оставалось ощущение, что тебя обманули и подвели.

Например, зимой первого класса в нашем дворе залили ледяную горку, и некоторые дети вышли на нее с санками-ледянками, которые тогда считались дефицитом. Мне, конечно, тоже такие хотелось, но как раз в тот период моей жизни мое нежелание просить существенно пересиливало желание иметь. Мама сама заявила за ужином:

– Ой, а ведь у тебя тоже есть ледянки! От Сережи остались. Только они на антресолях.

Для меня это было примерно то же самое, что для взрослого неожиданно узнать, что у него на антресолях припрятан сундук с золотом. Я жутко обрадовалась и после еды принесла табуретку, чтобы лезть на антресоли.

– Ни в коем случае! – вмешалась мама. – И Мотя пусть не лезет, упадете еще обе, я сама достану. Потом.

– Когда? – уточнила я.

Вопрос был вполне оправданный. Зная, когда у меня появятся чудо-санки, я могла договориться с подружками, чтобы выйти кататься вместе.

– Когда время будет, тогда и достану, – размыто ответила мама.

– Да чего тянуть, давай я прямо сейчас влезу и достану ей ледянки, – предложил папа.

– Ой, нет! – испуганно воскликнула мама. – Только не ты! Санки где-то в самой середине, среди других вещей. А если ты полезешь, это все сейчас вывалится, перепутается, пылища полетит, а мне потом всю ночь разбирать. Нет, я сама, только потом, а то там работы на полдня.