Жан-Кристоф Гранже
Обещания богов
27
Зайдя в спальню Лени, Бивен понял, что именно она обставляла весь дом. Фигурки из цветного стекла, пивные кружки, салфетки – все это она. Старый банкир когда-то выстроил себе особняк, наверняка пригласив архитектора, у которого голова была забита новомодными идеями, а потом уступил обожаемой Лени, позволив жене изничтожить его эстетскую мечту своими дешевыми безделушками и выставкой поделок, как в магазине сувениров.
Спальня напоминала бонбоньерку, забитую сиреневыми пастилками. Потаскушка, которая, конечно же, познала изнанку жизни во всех ее проявлениях, в душе все равно оставалась маленькой провинциалкой с сердцем, похожим на розовую бархатную подушечку.
Хрустальная люстра, кровать под балдахином с пышными занавесями и фестонами, обои в лиловую полоску, лампы под абажурами цвета фуксии – все напоминало волшебную сказку для секретарш. И, словно этого было мало, в спальне было просто не продохнуть от тяжелого аромата жимолости.
Глядя на ее спальню, где плохой вкус бил все рекорды, Франц Бивен почувствовал, как у него от волнения сжимается горло. При виде этого любовного гнездышка поневоле всплывали картины Тиргартена: женщина, лежащая в липких лужах свернувшейся крови с разверстым, как мешок, животом.
При мысли, что придется рыться в этом шелковом коконе, гестаповец почувствовал прилив стыдливости, робкого смущения. И все же натянул кожаные перчатки.
Сначала он осмотрелся. На стенах Лени развесила афиши. Ревю тех кабаре, где она, наверно, исполняла маленькие роли. На комоде стояли фотографии. Лени в летнем платье. Лени в соломенной шляпе, сидящая в лодке. Хохочущая Лени в лыжном костюме, наверняка где-нибудь в Гармиш-Партенкирхене или в Шварцвальде…
Похоже, она очень любила себя, и Францу пришлось признать, что было за что. Он затруднился бы определить, чем именно так брала за живое ее красота, но взгляд, линия бровей и сияние обрамленных ресницами зрачков точно стояли во главе списка. Остальное естественным образом соответствовало: идеальный носик, прелестный рот… Он узнал испачканное лицо из Тиргартена – даже мертвая Лени оставалась красивой.
Бивен открыл ящики комода. Забитые шелковым бельем, воздушными кружевами, вещицами, в которых он даже не мог отличить верх от низа и изнанку от лицевой стороны. И все же он запустил руку в белье – ощущение, будто окунулся в бассейн с розовыми и серебристыми карпами, живыми и неуловимыми.
Он не нашел ничего.
В шкафу тоже ничего. Он проверил все закутки, перетряс каждый предмет, не пропустил ни одного глухого уголка. Голяк. Отправился в ванную. Мраморные перегородки, фарфоровые раковины и ванна, мозаичный пол… Все в модном стиле, то ли ар-нуво, то ли ар-деко, он их в упор не различал.
Его интересовали не эти изыски, а нечто иное: заглянуть за облицовку, простучать кафель, пошарить пальцами за массивной печью. Подход скорее сантехника, чем архитектора, рабочего, а не декоратора. И по-прежнему нулевой результат.
Он вернулся в спальню и глянул на себя в зеркало на туалетном столике. Весь красный и в поту. Он так и не снял китель и теперь подыхал от жары в этой слишком надушенной комнате. Скотина в нежном мирке…
Только сейчас он заметил у окна маленький камин, полуприкрытый занавесками. Подошел ближе: как обычно летом, очаг был закрыт чугунной дверцей. Он опустился на колени и попробовал ее сдвинуть.
Та легко поддалась: очевидно, ее нередко открывали. Ноздрей коснулся запах холодной сажи. Под решеткой для поленьев среди пепла он заметил что-то цветное, выделявшееся на фоне серого шлака. Сначала он подумал, что Лени впопыхах сожгла какой-то предмет, но тот не до конца сгорел.
Он ошибся. Это была коробка из-под шоколадных конфет от Эриха Хаманна, из знаменитой кондитерской на Курфюрстенштрассе. Бивен осторожно вытащил жестяную шкатулку, подул на нее и с еще большей осторожностью открыл.
Там лежали письма и фотографии.
На снимках была Лени в самом простом наряде – сценическом, то есть с перьями на голове и в чулках, доходящих до середины бедер, или же без затей – очень голая, очень белая, словно подносящая себя, как на блюде, на своей королевской постели.
Бивен вынужден был признать, что фигура соответствовала лицу: совершенная, шокирующая, истинный вызов для простого смертного.
Он полистал письма, которые – удивительно! – не были любовными. Все написаны Вилли Беккером, и их тон свидетельствовал скорее о прекрасной искренней дружбе.
Стриптизерша Лени и петушок Вилли никогда не были парой в супружеском смысле этого слова. Зато они были сообщниками, и это сквозило в каждой строчке. Там еще были колонки цифр и запутанные расчеты. Он прочтет все это на свежую голову, потому что сейчас не мог разобраться, кто кому был должен деньги и в каком направлении перемещалась наличность.
Франц сунул письма в карман и после некоторого колебания решил присоединить к ним и фотографии. Прежде чем они исчезли у него за пазухой, он еще раз просмотрел их и заметил одну, на которую в первый раз не обратил внимания.
Ну надо же…
Лени, по-прежнему в костюме Евы, но на этот раз не одна. Ее любовник, тоже голый, лежал рядом с ней (они поставили фотоаппарат на автоспуск с задержкой), нацепив лорнет мужа, а смеющаяся Лени водрузила на голову мужской котелок.
Бивен без труда узнал Симона Крауса и место, где был сделан снимок: лиловая комната, в которой он на данный момент находился.
Значит, эти два гаденыша трахались днем в особняке Лоренца, пока банкир, такой же простофиля, как все рогоносцы, вкалывал в конторе, чтобы принести в клювике деньги для мадам.
Едкий выплеск ненависти обжег ему горло. Этот гномик, разыгрывающий из себя крутышку, злил его все больше и больше. Самое что ни на есть гнилье, лишенное всякого чувства уважения. Может, и блестящий специалист (как говорила Минна), но продажный вырожденец и полное ничтожество.
И в то же время он испытал удовлетворение. Теперь этот мелкий поганец отлично вписывался в картину.
– Погоди, засранец, – пробормотал Бивен, – скажу я тебе пару ласковых…
28
Вскрытие – это момент голой истины. Ни одежды, ни крови, ни мертвой листвы, ничего, что скрывало бы чудовищные увечья и зияющие раны. Черно-белая ясность. Холодная прямолинейность скотобойни.
В лежащей на столе амфитеатра Лени Лоренц не осталось ничего человеческого. В ней больше не было ни крупицы чего-то интимного или загадочного. Отныне она стала куском органики, словно вырубленным в карьере из замороженной плоти. Четкой и точной формой. Минеральной.
Франц в аутопсии не разбирался. Вообще-то, если он и являлся в морг госпиталя «Шарите», то чтобы прикрыть убийство, совершенное одним из его людей. Он ничего не понимал в медицинском жаргоне, и его это совершенно не интересовало.
Он даже ни разу не был в этом овальном зале, одну часть которого занимали поднимающиеся вверх ступенчатые скамьи, а другую – оконные проемы, выходившие в больничный сад или, скорее уж, в плотные заросли кустов и близко посаженных деревьев, закрывающих весь обзор. Несомненно, в этом амфитеатре студенты слушали профессорские лекции. Что здесь делало тело Лени? Или труп станет предметом отдельного урока? Быть такого не может. Данное тело являлось государственным секретом. Останки, которые под властной пятой Третьего рейха просто не существовали.
Первой бросившейся ему в глаза раной была та, которая перерезала горло от уха до уха. Она была промыта, вычищена и теперь представляла собой странный рифленый обвод (как улыбка огородных чучел, которых мастерил отец, когда Франц был совсем мальчишкой).
Ниже от бедра к бедру шла еще одна рана минимум тридцать сантиметров шириной. Обвисшая кожа живота позволяла предположить, что теперь под ней мало что осталось.
И наконец, около двадцати ран на грудной клетке и руках. Бивен не разглядел их под платьем, потому что они были нанесены post mortem[61] и не кровоточили. Теперь же они походили на больших черных пиявок. От горла до живота все тело Лени было покрыто пятнами, как шкура рыси.
Бивен почувствовал, что это явный перебор. Хоть он и знал толк в убийствах, пытках и увечьях, но он был уличным убийцей, бандитом в силу общественной необходимости. Тем или иным образом он всегда находил в глубине души оправдание своей жестокости.
– Впечатляет, верно?
Нескладный в своем белом халате, Вальтер Кёниг, казалось, был доволен этим трупом, как скульптор своим новым творением. Он возглавлял Institut für Rechtsmedizin госпиталя «Шарите», то есть возглавлял службу судебной медицины. По крайней мере, так значилось черными тиснеными буквами на его визитной карточке.
В действительности его работа лежала в иной плоскости.
Даже мертвый, человек еще может многое рассказать. И в обязанности Вальтера Кёнига входило заставить его замолчать. Находясь практически на содержании гестапо, он получал мзду за то, что писал свои отчеты под диктовку тайной полиции.
За несколько сотен марок медик забывал о клятве Гиппократа и превращал человека в домашнем халате, приконченного двумя пулями в затылок, в преступника, «убитого при попытке к бегству», или же человека со следами пыток, на теле которого еще оставались отметины от раскаленного утюга, в «утонувшего в результате несчастного случая».
Скорой помощью в «Шарите» на самом деле была служба, выдававшая разрешение на захоронение. Едва отчет был подписан, крышку гроба торопливо заколачивали – а еще лучше, если предполагалась кремация.
Главный чистильщик Вальтер Кёниг был человеком любезным и симпатичным. Всегда пошутит, осведомится о вашем здоровье и о семье – и ни намека на его мрачное ремесло чиновника похоронных дел.
Он начал излагать факты, словно читал лекцию; у него была маленькая птичья голова на длинной изогнутой шее.
– Причиной смерти явилась рана на горле. Убийца напал на жертву сзади, схватил ее за волосы (он был выше ростом) и запрокинул ей голову. Он рассек гортань и трахею, перерезав шею, – так обычно забивают скот. – Кёниг подошел к трупу. – Что касается области таза, он сначала срезал большой кусок кожи, потом погрузил руки в полость…
Двумя пальцами в перчатках он приподнял плоть живота. Бивен отвел глаза, но успел заметить фиолетовые мускулы, почерневшие волокна и бледные кости. Даже неофит понял бы, что убийца в прямом смысле слова «опустошил» рану.
– Он извлек целиком репродуктивные органы, но также печень, часть кишечника и желудок…
– Он профессионал? Я хочу сказать: медик?
– Или мясник. Или охотник. Он знаком с анатомией млекопитающих. По способу нанесения разреза…
– Почему он это делает?
Вопрос вырвался у Бивена невольно.
– Представления не имею. – Кёниг наставил на Бивена окровавленный указательный палец. – Это твоя работа. В конце концов, именно этим вы отчасти и занимаетесь в гестапо – психологией.
Бивен не отреагировал на сарказм.
– Что ты можешь сказать об орудии убийства?
Медик принялся расхаживать у тела, как совершающий обход часовой.
– Тонкое лезвие. Тридцать сантиметров длиной, девять шириной. Наш убийца правша.
– Оружие всякий раз одно и то же?
– Без сомнения.
– Можешь описать тип ножа?
– Могу сделать куда лучше. Ты позволишь?
Протянув руку над трупом, он взялся за рукоять кинжала, висящего на поясе Бивена. Эсэсовец не успел ему помешать.
Едва вытащив кинжал, судмедэксперт омерзительным жестом погрузил его в одну из ран на груди. Лезвие вошло так гладко, что Бивену привиделась мурена, скользнувшая в свою каменную нору.
– Это еще что за…
Кёниг вытащил кинжал и вернул его Бивену рукоятью вперед. Нацист устремился к раковине, чтобы ополоснуть оружие. Он был весь в поту и в полной растерянности. Даже плеснул холодной водой в лицо.
– Твое лезвие идеально соответствует глубине и форме раны, – продолжил Кёниг, когда Бивен вернулся к нему. – Есть нечто еще более поразительное. Посмотри сюда…
Согнувшись пополам над трупом, медик пригласил Бивена последовать его примеру.
– Ты можешь заметить, что в каждой ране с одной и с другой стороны есть две маленькие вертикальные отметины, перпендикулярные разрезу.
Любой, кто видел вблизи эсэсовский кинжал, знал, что на внутренней стороне гарды по обеим сторонам лезвия нанесены две зарубки. Кстати, Бивен никогда не понимал, для чего они предназначены.
Подавив отвращение, он тоже наклонился. Бесспорно, на каждой ране Лени имелись эти отметины: две справа, две слева.
Эсэсовский кортик в качестве оружия убийства – это серьезно. Бивен до сих пор помнил ритуал посвящения в члены СС, когда он получил свой кинжал. Тогда при свете факелов он принес клятву: «Клянусь тебе, Адольф Гитлер, фюрер и канцлер рейха, быть верным и мужественным. Торжественно клянусь беспрекословно повиноваться тебе и назначенным тобой начальникам вплоть до самой смерти. Да поможет мне Бог!»
– Когда я делал вскрытие первого тела, – продолжил Кёниг, – я еще не был уверен. И, честно говоря, не испытывал ни малейшего желания увериться в своей правоте… Но когда сюда доставили Маргарет Поль, я провел практическое тестирование. Сомнений не оставалось. Ширина и длина лезвия, четыре отметины вокруг раны доказывали, что убийца этих женщин использовал эсэсовский кинжал.
Невозможно представить, чтобы у офицера СС украли кинжал или же он его потерял. Это не просто оружие, это… литургический предмет. «Сие есть тело мое, сие есть кровь моя».
– Я уже говорил об этом Винеру.
– После первого убийства?
– Нет, после вскрытия Маргарет Поль.
– Я ничего такого в твоем отчете не читал.
Кёниг рассмеялся:
– Не строй из себя идиота, Бивен. Это не та информация, которую разглашают, тем более письменно. Кстати, я и Винеру посоветовал быть осторожнее. По-моему, он не прислушался к моему совету, потому что в один прекрасный день исчез.
– Ты сфотографировал эти раны?
– Нет еще.
– Сделай немедленно и передай мне снимки в запечатанном конверте. Как только будет готово, предупреди Динамо.
Несмотря на холод в помещении, Бивен истекал потом в своем мундире. Убийца из СС. Срань господня. Тут тебя или повысят, или закопают. Все зависит от того, как подать информацию.
– Твой отчет мне нужен как можно скорее. И никому ни слова.
– Ты имеешь в виду про кинжал?
– Про все. Никто не должен знать, что Лени Лоренц убита.
– У меня были те же указания относительно двух других.
Бивен снял перчатку, порылся в кармане, достал пачку марок и засунул ее в нагрудный карман халата Кёнига.
– Что ж, и дальше держи рот на замке – останешься в живых.
29
Шагнув в больничный парк, Бивен глубоко вдохнул запах лип и каштанов, который, казалось, томно струился из всех уголков центрального двора.
Убийца из СС.
Эти слова не шли у него из головы. Добрый совет, которым он одарил Кёнига, в неменьшей степени относился к нему самому. Это открытие следовало держать за семью печатями до тех пор, пока он не будет уверен, что сумеет совладать с последствиями.
Он выбрал скамейку и уселся, внимательно оглядевшись вокруг: в саду ни души. Еще раз вдохнул насыщенный ароматами воздух и посмотрел на здания комплекса «Шарите». Крепость из красного кирпича с башенками и зубцами обманчиво напоминала старинные фламандские постройки с их узорной кладкой. Он вспомнил, что ее возвели в XVIII веке для защиты от чумы…
В голове всплыли слова Пернинкена: «Когда вы точно установите личность виновного, я требую, чтобы вы представили мне как можно более подробный рапорт… Я хочу узнать, кто это, до его ареста».
Обергруппенфюрер уже знал, что убийца принадлежит к СС. Это Пернинкен утаил выводы Кёнига относительно Маргарет Поль. И он же ликвидировал Макса Винера. Он не знал, кто убийца, но подобная информация априори становилась табу. Вот почему привлекли гестапо: можно было положиться на то, что там сохранят секретность. А также на то, что гестапо представит дело в нужном свете, post mortem.
Тот, кто раскроет личность убийцы, может быть уверен: его уберут. У черного ордена не было иных методов сохранения тайны.
Но Бивен их перехитрит. Во-первых, потому, что хорошо знает систему. А еще потому, что он больше пятнадцати лет принимал участие в грязных делах СА и СС. Он сумеет правильно обойтись с этим смертельно ядовитым материалом.
Подведем итоги…
Убийца – наверняка высокопоставленный тип – выбирал этих женщин на каком-нибудь ужине, вечеринке или даже на одном из собраний их клуба в отеле «Адлон». И убирал одну за другой. Пользуясь своим положением и званием, он завоевывал доверие жертвы и заманивал ее в ловушку…
Слишком рано строить догадки о его побудительных причинах – у Бивена на это не хватало воображения, но отныне у него была конкретная зацепка: орудие преступления или, по крайней мере, его разновидность.
Благодаря этому он сумеет добраться до владельца…
В конечном счете новая информация была не проблемой, а решением. Когда он увидел, как кинжал погружается в черную рану, то сразу же понял, что этот образ полностью соответствует его собственному положению – улика, которая подходит ему, как перчатка, а искомый виновник ему поможет.
Прежде всего, вычислить преступника и держать это в тайне. Никаких арестов, никаких отчетов, ничего. Потом со всей осторожностью шепнуть имя убийцы на ухо Пернинкену и в качестве премии получить право уладить это дело как можно деликатнее.
Что останется? Только незаметно убрать виновного… Бивен мог взять это на себя, и он уже знал, как будет действовать. Предложит заняться преступником лично – и закроет, можно сказать, дело в одиночку.
Он зажмурился и потянулся на скамье.
Может, так ему наконец удастся выбраться из этой западни.
30
Уютно устроившись в своей любимой тачке, Минна фон Хассель видела жизнь в розовом свете. Таков был цвет сумерек на сухих землях вокруг Брангбо (она выкатила свое импровизированное кресло за пределы ограды) и цвет коньяка, который она потягивала вот уже больше часа.
Немного похолодало, и Минна завернулась в шотландский плед. Волшебный час. Час передышки. Пациенты поужинали, скоро заснут. Безумие тоже немного отступило. И право слово, день был не такой уж ужасный…
Во всяком случае, не больше обычного.
Она чуть не охрипла, убалтывая приехавших к больным растерянных родственников: война приближается, скоро посыплются бомбы, что будет с пациентами? Что до Ганса Нойманна, он оправлялся от укусов и дожидался в своей камере, пока вылупятся комариные яйца. «Змеиный ров» тоже вел себя более-менее спокойно. А отец Бивена желал непременно видеть сына, чтобы в очередной раз изложить свою историю про газ в трубах. Короче, рутина…
Минна была довольна еще и тем, что прибыли новые партии морфина и снотворных. Истинное чудо. А еще тем, что кое-кто из местных крестьян решил продать ей плоды нынешнего урожая. Может, ей и удастся наладить работу Брангбо как нормальной клиники…
Сейчас она сидела здесь, и ей было хорошо; ноздри заполнял запах земли и скошенной травы, она смотрела на свежесжатые поля с их черной землей, усеянной снопами соломы. Конечно, сквозь бойницы в крепостной стене и решетку ворот ее разглядывали несколько больных, отпуская сальные шутки или бормоча что-то непонятное, но к этому она привыкла: это была часть повседневной жизни. Они оставались ее пациентами, ее детьми, ее опорой.
Внезапно одна деталь нарушила благостность момента: на горизонте клубилось облако пыли. Или приближающийся дилижанс, или орда кровожадных шайеннов[62]. Очень вовремя: на Минне все еще была ее ковбойская куртка.
Клубы дыма принимали все более отчетливые очертания. Она вылезла из тачки, спрятав бутылку коньяка в складках пледа. Сложив руку козырьком, она вглядывалась в даль, ожидая, что́ же вынырнет из облака.
С удивлением увидела мотоцикл с коляской, «БМВ R12», военная модель, уже не первой молодости. Сначала она запаниковала: нагрянуло гестапо. Но, вглядевшись получше, поняла, что ни на водителе, ни на пассажире нет военных касок. Наконец они оказались в нескольких десятках метров, надвигаясь в грохоте мотора и дыме.
Один выключил двигатель, другой с трудом выкарабкался из коляски мотоцикла. Это был коренастый человек, ростом не более метра шестидесяти пяти. Он снял мотоциклетные очки и кожаный шлем. Как и на водителе, на нем был длинный черный плащ, что явно не предвещало ничего хорошего, – один из любимых прикидов гестапо.
Пока опадала пыль, человек стянул свою кожаную сбрую, сложил ее и запихал поглубже на пассажирское сиденье. На нем был военный китель, не сходившийся на животе, брюки для верховой езды и побелевшие от пыли сапоги. Он осторожно нацепил маленькие очки с диоптриями и направился к ней.
Мужчина шагал как бычок – косолапя, ссутулившись и опустив голову, словно тащил ярмо. Лет пятидесяти, с животиком, наетым свининкой с капустой, он был рыжим и выглядел непробиваемо жизнерадостным.
В своих круглых, как стеклянные пузырьки, очочках он напоминал персонаж детских книжек. Морковного цвета веселая пухлощекая физиономия, обрамленная широкими бакенбардами, а посередине – шишковатый нос, заканчивающийся забавной бульбочкой более темного, почти фиолетового цвета.
Он замахал ей, будто они были хорошо знакомы, и расплылся в улыбке от уха до уха:
– Фройляйн фон Хассель!
Она двинулась вперед нетвердым шагом – с коньяком она явно переборщила.
– Это я.
Он выбрал крепкое долгое рукопожатие, странный жест для военного, пусть даже расхристанного. По нынешним временам обычно приветствовали, вскидывая руку так, что едва не выворачивали плечо.
– Я профессор Эрнст Менгерхаузен.
– Чем могу быть полезна?
Ее вялая рука была зажата в лапе зверя. Теперь этот тип стоял всего в нескольких сантиметрах от нее. За стеклами очков его черные быстрые глазки напоминали арбузные зернышки.
– Я руковожу комиссией по гигиене и этике госпиталей рейха.
– Я не знаю, что это за комиссия.
Мужчина отступил и, подобно Минне за минуту до этого, сложил ладонь козырьком, словно чтобы лучше разглядеть ту груду развалин, которую она упорно именовала «институтом».
– Нам поручили проверить санитарные условия в госпиталях Бранденбурга.
– Вы… психиатр?
– Вовсе нет, – прыснул он. – Гинеколог и акушер!
– Не вижу связи с…
– Все очень просто. Мы начали с акушерских служб в государственных больницах и частных роддомах. Теперь власти рейха доверили нам инспекцию других заведений.
Минна совершенно протрезвела. Она всегда страшилась подобных визитов. Было немыслимо, чтобы ей позволили делать в этой дыре все, что она пожелает. Они закроют Брангбо.
Рефлекторно она бросила взгляд на водителя мотоцикла, который курил, прислонившись к своему агрегату. Настоящий амбал, вроде телохранителя, но с интеллигентным лицом, в прозрачных очках и с аккуратно зачесанной набок прядью. Оба гостя были странными.
– Вы… вы хотите войти?
– Благодарю вас, нет. Полученные нами отчеты вполне исчерпывающи.
– Отчеты?
– В основном от родственников душевнобольных.
Минна сдержала ругательство: ее, которая из кожи вон лезла, чтобы обеспечить пациентам достойное существование, и каждый день принимала хнычущих родственников, в качестве благодарности заложили, как вульгарную торговку сигаретами на черном рынке.
Менгерхаузен по-прежнему улыбался. Его густая шевелюра и внушительные бакенбарды пенились вокруг его физиономии, как светлое пиво.
– Не стоит разочаровываться в людях, – самым добродушным тоном утешил ее он. – Родственники всегда неблагодарны. Они никогда не видят, что стакан наполовину пуст.
В ее случае стакан давным-давно разбился, и этот человек прибыл объявить ей, что у нее осталось несколько дней, чтобы подмести осколки.
– Я привез вам фотографии, – добавил он, доставая из-под мышки пыльный портфель.
Сначала он тщательно отряхнул клапан, потом подул. По мере того как проступал натуральный цвет кожи, Минна поразилась его сходству с шевелюрой прибывшего. Маленький кожаный человечек.
Он запустил руку внутрь и вытащил из портфеля пачку снимков. На них было величественное здание в барочном стиле где-то в пустынной сельской местности.
– Замок Графенек! – пояснил он. – Недалеко от Гомадингена, в Верхней Швабии.
– И что? – холодно поинтересовалась она.
– Меня к вам послало само Провидение, Минна. Я ведь могу вас так называть, правда? Вначале замок использовался как центр приема инвалидов, но мы его целиком перестроили, чтобы он мог принять новых пациентов.
– Каких именно пациентов?
Менгерхаузен подбородком указал на обветшалую стену, все проемы которой были словно украшены живыми гаргульями – сумасшедшими, которые тянули шею, пытаясь разглядеть через решетки, что происходит.
– Душевнобольных!
Минна не ответила. У нее кружилась голова. Она чувствовала, как внутри разливается тоска, мало-помалу пропитывая ее целиком. Этот человечек был посланцем смерти.
– Я решил все-таки принять ваше приглашение.
– Мое приглашение?
– Войдем внутрь.
Он властным движением забрал у нее снимки и направился к стене. Минна двинулась следом. Она надеялась, что большинство пациентов уже в кроватях и огород не будет, как обычно, выглядеть будто Двор Чудес[63]. Увы, многие больные были еще там и бродили между плохо подстриженными кустами и заброшенными растениями.
Менгерхаузен их будто не видел. Он нацелился на садовый стол из белого крашеного металла, чьи покосившиеся ножки наполовину зарылись в рыхлую землю. Опустился на металлический стул. Минна последовала его примеру.
– Хотите кофе или еще чего-нибудь? – неуверенно предложила она.
– Благодарю вас, все хорошо.
Он уже разложил фотографии перед собой на столе. Краем глаза Минна заметила двух больных, разгуливающих с голым торсом.
– Мы ждем поступления новых халатов, – осторожно пояснила она.
Но Менгерхаузена это вроде бы совершенно не интересовало. То, что Брангбо представлял собой отвратительную клоаку, годную разве что для содержания животных, было само собой разумеющимся фактом. Этот мрачный фарс уже принадлежал прошлому. А он приехал поговорить о будущем.
– Я привез вам список, – подтвердил он, доставая из портфеля скрепленные листы.
Двумя пальцами она взяла у него документ и глянула, тут же узнав несколько имен.
– В ближайшее время мы организуем переброску первой партии. Через несколько дней мы пришлем за этими больными специально оборудованные для таких целей автобусы.
– Вы перевезете их в… – она ткнула пальцем в лежащие на столе снимки, – этот ваш замок?
– Именно. Мы живем сейчас в особенное время, Минна, это ни для кого не секрет. Если война будет объявлена, нам придется принять меры к защите наших пациентов. Таков наш врачебный долг. Вы же не забыли, надеюсь, клятву Гиппократа!
Вся сцена была на грани гротеска. Нацистского гротеска, где каждое слово означало нечто прямо противоположное, а любой жест и мимика были достойны великого комика, вот только сюжет спектакля оставался всегда неизменным: смерть.
– Им будет намного лучше в Графенеке. Посмотрите. Комфортабельные палаты. Отличные ванные. Улыбающиеся медсестры. И не забудьте про здоровую и вкусную пищу!
– Вы их убьете?
Слова вырвались сами собой. В памяти всплыли худшие слухи. Нацисты ненавидели душевнобольных. С их точки зрения, существовало единственное решение этой проблемы, и решение кардинальное.
Менгерхаузен изобразил искреннее удивление – отработанное выражение лица: высоко вздетые, как мостики, брови и рот, будто произносящий звук «о». Потом от души расхохотался, покачивая головой с таким видом, словно хотел сказать: «Ну и ну, такого я еще не слыхал».
Похлопав по карманам жилета, он извлек длинную пожелтевшую костяную трубку и кисет, потом терпеливыми мягкими движениями принялся ее набивать.
– Вы курите?
– Иногда.
– А не следовало бы. – Он раскурил трубку, выпуская тяжелые клубы дыма, затем бодро продолжил: – Что вы себе напридумали, фройляйн фон Хассель? Просто невероятно, какие мысли крутятся в вашей хорошенькой головке.
Казалось, от первых затяжек табака его лицо приобрело еще более морковный оттенок. Пару секунд он разглядывал свою трубку, зажатую в младенчески пухлых пальцах.
– Красивая вещица, верно? – Он наставил черные зрачки на Минну. – Я сам ее вырезал из берцовой кости французского солдата. Надо же было чем-то занять себя в траншеях между двумя атаками…
Минна онемела, не зная, что сказать. Этот человек производил эффект быстродействующего яда. С каждой секундой его токсичность возрастала.
Он снова прыснул и хлопнул себя по ляжке в знак искреннего веселья:
– Я шучу, конечно.
Перестав смеяться, он вдруг перешел на серьезный тон:
– И тем не менее ваше замечание представляет интерес. Существует прекрасный постулат, гласящий, что все жизни равноценны. Красиво, но ложно. Чего стоит, например, бесцельное и бесплодное существование? Или, хуже того, жизнь, полная страданий, без малейшей надежды на улучшение? Она не стоит ничего, Минна. Больше того, она дорого обходится… Она дорого обходится другим, тем, кто работает, кто заводит семью. Разве общество не должно стараться сократить такую бесполезность, такую боль?
Они убьют их. Все слухи были верными…
– Только Бог может решать, когда посылать смерть человеческим существам, – ответила она. – Мы здесь, чтобы сохранять жизнь, поддерживать ее и улучшать. Вы сами упомянули клятву Гиппократа. Таков наш непререкаемый долг, совпадающий с посланием любви Священного Писания.
– Ваши христианские убеждения делают вам честь, Минна. Я и не ждал меньшего от фон Хассель. Но должен поймать вас на слове. Разве не сказано в Евангелии от Матфея: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся…»? Разве не наш долг уменьшить их страдания на земле, ускорить освобождение этих несчастных? Их ждет блаженная вечность…
Минна чувствовала себя отяжелевшей, будто впавшей в оцепенение. Так бывает, когда много выпьешь за обедом. На нее накатилась вторая волна, но уже не опьянения, а утомления тела и души. Ей хотелось одного – заснуть, прямо здесь и сейчас, может, даже под столом.
– Посмотрите эти материалы, – продолжил Менгерхаузен, словно почувствовав, что теряет собеседницу. – Обратите внимание на фотографии. Прочтите брошюру. – Он обвел взглядом окружающие их унылые огороды. – Думаю, вашим пациентам будет лучше там, чем здесь.
Как идеально отлаженный метроном, за стеной затарахтел мотоцикл. Менгерхаузен встал и закрыл портфель. Ни слова о числе пациентов или о болезнях, от которых лечили в этих стенах. Ни малейшего интереса к методам Минны или полученным результатам.
Он приехал предупредить ее, и точка.
– Я дам вам знать, – подтвердил он. – Мы сейчас занимаемся арендой автобусов. Все пройдет так, как мы умеем. Без сучка и задоринки!
Она смотрела, как он уходит, сутулясь и косолапя, помахивая рукой, будто прощался с детьми на вокзальном перроне.
Она снова увидела его сквозь решетку ворот, исчезающего в облаке пыли – его самого, его мотоцикл, его загадочного водителя и его зловещие планы.
