С 1933 года гестапо размещалось в здании Школы декоративно-прикладного искусства на Принц-Альбрехтштрассе. Великолепные помещения; в главном холле шла анфилада сводов, достойная кафедрального собора. Лестница из тесаного камня, увенчанная перилами с балясинами в духе Ренессанса, вела на верхние этажи. Бывшие мастерские живописи и скульптуры отныне были отданы на откуп мелким старательным чиновникам, в чьи служебные обязанности входили доносы, пытки и смерть.
Шагая по коридорам третьего этажа, Бивен слышал за дверями перестук пишущих машинок. Контора трудилась вовсю, как любое обычное учреждение.
В рядах гестапо встречались разные типы: тупицы (много), садисты (меньше, чем можно было ожидать), ленивцы (большинство), а также немало чистосердечных служак. Эти нашли себе пастуха и с блеяньем следовали за ним, образуя черное, тупое и опасное стадо.
Но у этих людей было нечто общее: они смаковали власть. Все они наслаждались, хватая невиновного или просто требуя документы у прохожих. Еще несколько лет назад эти парни подыхали с голоду и пили из водосточных труб. Теперь они безраздельно царили. Они были хозяевами. И ради этого вполне можно было спустить в унитаз любые угрызения совести.
Бивен не был исключением из правила. Наоборот, как бывший головорез и ныне действующий убийца, он отлично себя чувствовал в доме 8 по Принц-Альбрехтштрассе. Здесь образовался отдельный мир, недоступный голосу человечности, жалости или сочувствия. Мир жестокости, где бандиты были лучшими учениками.
– У тебя еще в уголке губ осталось.
Бивен поднял голову: его заклятый враг Филип Грюнвальд стоял на пороге своего кабинета. Настоящий привратник с усами как у кайзера, похожий на фехтовальщика или любителя французского бокса начала века.
– Что?
– Разве ты только что не отсосал Пернинкену?
– Да пошел ты.
Бивен прошел мимо придурка, чувствуя, что тот провожает его взглядом, как дулом «Маузера K98». В гестапо все были врагами. Этого требовала сама система: атмосфера всеобщей подозрительности распространялась и внутри их собственных стен. Каждый следил за коллегами, как и они за ним. Здесь царил дух соперничества и гнетущего недоверия.
Среди обычных врагов всегда находились один-два, которых следовало особенно опасаться. Так, целью жизни Грюнвальда, альтер эго Бивена, занимавшего соседний кабинет, было убрать конкурента. Он наверняка даже завидовал, что тому поручили это расследование. Что за мудак.
Разговор с Пернинкеном подтвердил его опасения. Это дело таило в себе опасность. Помимо убийств и личности жертв, было еще что-то, категорически не подлежащее обнародованию.
Бивен не был уверен, что ему достанет ловкости канатоходца для такого рода подвигов. Например, чтобы вычислить преступника, не имея представления о его мотивах. Или же составить портрет жертв, не возбудив подозрений у их ближайшего окружения.
Все это отдавало глубоко ему претившей изощренностью. Но он безусловно выполнит свою задачу. Он принесет Пернинкену имя убийцы на блюде, как принесли голову Иоанна Крестителя царю Ироду.
И все это было лишь проходным этапом, предварительной ступенью. В счет шло только последующее, его награда. Перевод в вермахт или в войска СС. Война, фронт, Франция…
Номер его кабинета был 56 – он так и не понял почему. Светлый паркет, лакированные картотеки, двухтумбовый письменный стол: комфорт бюрократа. Это помещение каждый день напоминало ему, что основная часть его работы – составлять отчеты, в чем он был не очень силен. Что до Динамо, с ним все проще: он был практически безграмотным. К счастью, у них имелся молодой секретарь Альфред, немного более продвинутый: на него и взвалили грязную бумажную работу.
Бивен уже собрался усесться за стол, когда услышал за перегородкой глухие звуки и взрывы смеха. Он тут же вышел и без стука открыл дверь в кабинет, который делили двое его подручных.
Динамо дурачился, изображая бег с корзиной для бумаг на голове и вытянув одну руку вперед, как слепой.
– Чем ты тут занимаешься?
Динамо не торопясь снял свой головной убор. Альфред, который изо всех сил старался выглядеть солидным членом команды, прыскал в кулак.
– Я рассказывал про чемпионат СА. Как я бежал стометровку в противогазе, из-за которого не видел дорожку.
Одна из его любимых баек. Спортивные соревнования СА: забег на скорость в противогазах, бросание гранат… Когда Хёлм начинал паясничать на эту тему, он всегда добавлял, что самым тяжелым испытанием был вечерний пивной конкурс.
– Думаешь, у нас больше дел нет? – оборвал его Бивен. – Ступай за мной. – Едва за ними закрылась дверь, он заметил: – Быстро же ты вернулся.
– Оставил других разбираться с этим дерьмом. Парни из «Шарите» приехали. Сейчас, наверно, вскрытие уже идет.
Динамо был не создан для кабинетной жизни. Его стихией были митинги, потасовки, облавы. Бить морды, а потом надираться пивом, или в обратном порядке. Исторически Гюнтер Хёлм был из тех, кого называли «стейками», – из бывших большевиков, перебежавших во вражеский лагерь, в НСДАП. «Черный снаружи, красный внутри». На самом же деле у него вообще не было никаких политических убеждений. Лишь бы ему обеспечили пропитание, несколько добрых потасовок и гарантию, что у него будет навалом всего светленького (пива и женщин), а там и ладно.
– А поиск свидетелей?
– Я отправил парней все прошерстить, но, честно говоря, с какой стати кто-то попрется в эту парковую глухомань? Нет, меня другое удивляет: ведь наш убийца после такой резни должен был весь изгваздаться в крови. Как же он вернулся к себе? Переоделся на месте?
Бивен подумал о реке, протекающей совсем рядом. Первое убийство произошло на Музейном острове. Второе – в Кёльнском парке, в квартале от Шпрее. А теперь Тиргартен, несколько метров до берега… Может, наличие воды играло определенную роль в безумии убийцы – или же в его ритуале. Какой-то символ или еще что-то. А может, он просто скрывался вплавь…
Пока Бивен усаживался, Хёлм бросил ему на стол папку цвета крафтовой бумаги – цвета, прекрасно знакомого Бивену: он означал донесения, слежку, клеймо гестапо.
– Это что?
– Лени Лоренц, в девичестве Клинк. И вовсе не дитя из церковного хора, если понимаешь, что я имею в виду.
Бивен открыл папку, не слушая комментарии Динамо.
Оказывается, Лени была из бродяжек. Родилась в 1908 году в скромной семье в Рейнской области, в десять лет потеряла обоих родителей – туберкулез. Проведя три года в сиротском приюте недалеко от Кёльна, она сбегает в Берлин. Новый ее след обнаруживается в 1922 году в маленьких кабаре. В четырнадцать лет она принимает участие в эстрадных представлениях. В последующие годы ее неоднократно задерживают за приставание к прохожим, то есть за проституцию. Не оригинально. Тогда говорили: «Кило хлеба стоит миллион марок, а девушка – одну сигарету».
Куда удивительнее другое – ее брак в 1929-м с Вилли Беккером. Вот это имя было ему знакомо. Опасный тип, с которым он сталкивался во времена своего пребывания в Unterwelt. Сутенер-гомосексуал, полуартист, полумошенник. Вилли Педик, Вилли Содомит, Вилли Карп. Как Лени Лоренц умудрилась превратиться во фрау Беккер?
Они разводятся в 1934-м. Год спустя Лени выходит за Ганса Лоренца, самого богатого банкира Берлина. Бивен догадывался, что развод двух ночных бабочек произошел по взаимной договоренности, имевшей целью освободить место Лоренцу – столь блестящая партия два раза в жизни таким, как Лени, не подворачивается.
Поглощенный чтением, Франц не сразу обратил внимание, что Хёлм продолжает говорить.
– Ты меня слушаешь или нет?
– Извини. Так что ты сказал?
– Сказал, что из Вилли Беккера получится железный подозреваемый, надежней крупповской стали.
Покачав головой, Бивен отмел версию:
– Невозможно.
– А почему бы нет? Беккер отребье и…
– Не его стиль. Никогда он не станет пачкать руки, убивая женщину. На крайняк мужчину. И кстати, зачем бы ему это делать?
– Из ревности.
Бивен улыбнулся:
– Не думаю, что у Вилли и Лени были отношения такого рода.
– Может, она больше не хотела делиться баблом с бывшим сутенером.
Типичная для Динамо логическая ошибка. Бивен у Лени и Вилли под кроватью не сидел, но был уверен, что здесь не было связи эксплуататор/эксплуатируемая. Они были партнерами – вот в чем разница.
– Предположим, это дело рук Вилли, – допустил он. – С чего ему тогда так зверствовать? И зачем убивать двух других?
Хёлм устроился на стуле напротив стола Бивена. На месте обвиняемых. Взял бутылочку чернил и начал перебрасывать ее из руки в руку.
– Может, их он и не убивал. Просто подражал почерку убийцы, когда приканчивал Лени.
– Никто не знает про эти убийства.
– Типы вроде Вилли в курсе всего.
– Ладно, – уступил Бивен. – Я допрошу его сегодня вечером. У него клуб для педиков на Ноллендорфплац.
– А я?
– А ты разузнаешь про двух Лени. Про фрау Беккер и фрау Лоренц. Ее прежние связи и теперешние.
– Это ж надо опросить кучу народу… И что мне им говорить?
– Полагаюсь на твое природное психологическое чутье. Но ни слова об убийстве.
Бивен встал и направился к двери.
– Куда ты идешь? – спросил Динамо.
– Сообщить о смерти супруги Гансу Лоренцу.
Хёлм от всей души рассмеялся:
– Иногда я задаюсь вопросом, понимаешь ли ты, в каком мире мы живем. Ты правда думаешь, что Лоренц еще не в курсе? Да как только тело опознали, первым делом его и предупредили. Все идет поверх твоей головы, Франц.
Бивен согласно кивнул. Наперекор всему и всем в нем еще сохранилась крестьянская наивность. Но ничего страшного: если ему нечего сообщить Лоренцу, то у Лоренца безусловно есть что рассказать ему…
Особняк четы Лоренц был расположен на возвышенности Тельтов, в районе Грюневальд. Бо́льшую часть этого округа занимал величественный лес, и лишь редкие островки жилищ возносили свои крыши среди моря зелени.
Вилла, построенная на вершине холма, нависала над озером. Вроде в стиле модерн (Бивен относил к «модерну» все, что отличалось от вкусов времен императора Вильгельма). Офицер СС не мог понять этих денежных мешков, которые предпочитали бункеры прекрасным домам с кучей завитушек. По его мнению, черепичные крыши, лепнина и скульптуры – вот что облагораживает фасад и внушает доверие.
Он нажал на звонок на воротах парка. Открыл кто-то из прислуги, пухленькая молодуха в черном платье и белом фартуке: как раз в его вкусе, но сейчас ему было не до этого. Она провела его по длинной, посыпанной гравием аллее. Вокруг виднелись все оттенки зеленого, от самых темных до светлых, от холодных до самых теплых.
Грубые бетонные стены, плоская, как плита, крыша, застекленные проемы, выглядевшие недостроенными: на его взгляд, вся конструкция была идеальным примером пресловутого Entartete Kunst – дегенеративного искусства.
Внутреннее убранство не имело ничего общего с модерном фасада. Чисто тевтонский дух, во здравие Вильгельма II. Комнаты не слишком большие, набитые безделушками одна замысловатее другой, красивые обои с золотыми и серебряными узорами. Вот это настоящий шик.
Горничная провела его в ближайший зал справа, наверняка гостиную или, скорее, столовую, которая в свою очередь вела в обширное пространство с красными кожаными креслами. Бивен сделал всего пару шагов. Стоящий перед ним огромный стол черного дерева казался мокрым, так он блестел.
Справа на мраморной каминной доске возвышались позолоченные часы, чье тиканье напоминало звон крошечного треугольника. Повсюду переливался мейсенский фарфор, цветные стеклянные фигурки, резные подсвечники, а также коллекция пивных кружек с эмблемами знаменитых пивных.
Если бы у его матери были деньги, она наверняка именно так обставила бы свою ферму. В его голове никак не увязывался этот «колоритный» стиль и банкир Ганс Лоренц, несомненно рафинированный и образованный.
Наконец он заметил хозяина, сидящего против света на другом конце стола. Его легко было принять за еще одну фигурку среди прочих. Лицо, одежда, поза – все напоминало глиняную статуэтку из рождественского вертепа.
Пенсне. Усы. Крахмальный воротничок. Черный пиджак с жесткими лацканами. Бивен не мог разглядеть его башмаки, но готов был поспорить, что тот в гетрах. Он так и видел банкира за письменным столом – раздает советы, подписывает прошения о кредитах. Бювар, ведомости, таблицы, перьевая ручка. Все разложено по местам – вот только операции Лоренца были противозаконными.
Бивен представился, но никакой реакции не последовало. Господин Крахмальный Воротничок остался сидеть неподвижно, положив руки на стол.
Наконец он заговорил:
– Я знаю, почему вы здесь. Садитесь.
В добрый час. Ему не придется бормотать приличествующие выражения соболезнования, которые он, кстати, плохо себе представлял. Можно перейти сразу к делу.
Бивен выбрал стул со своей стороны стола и осторожно опустился. Ему казалось, что их разделяет лед катка.
С очевидной неловкостью он начал выспрашивать у маленького человечка, не было ли у Лени врагов.
– Вы шутите, – прервал его тот. – Учитывая ее образ жизни, Лени вряд ли представился случай вызвать чью-то ненависть.
Бивен кашлянул:
– А в прошлом?
Лоренц хмыкнул, будто курица кудахтнула.
– Я не вчера родился и прекрасно знаю, откуда взялась Лени. Злые языки сказали бы «из сточной канавы». Я выражусь благожелательнее: из кризиса двадцать третьего или двадцать девятого года, точнее не вспомню, что для банкира не слишком профессионально.
– Вы знаете, что она уже была замужем?
– Да, за Вилли Беккером.
– Она по-прежнему поддерживала с ним отношения?
– Думаю, да. Они остались друзьями.
Что ж, господин в пенсне был из снисходительных мужей.
– Она никогда не говорила вам о человеке, которого боится? Человеке из того… окружения.
– Я сказал, что она продолжала видеться с Вилли. Я не говорил, что она продолжала посещать ночной мир.
Лоренц изъяснялся короткими сухими фразами, словно хлопал выдвижным ящиком кассы.
Бивен позволил себе вернуться к прежней теме:
– Выйдя за вас замуж, Лени могла возбудить в ком-то ревность или зависть.
– Выйти замуж за старика вроде меня… – снова хмыкнул банкир. – Не уверен, что я такой уж завидный жених.
– Я имел в виду… материальный аспект.
– Я так и понял. Но Лени была так мила и умна, что умела найти подход к любому завистнику. Как бы сказать? Она их обезоруживала…
Бивен начал различать под этой застывшей маской признаки горя.
Попробуем действовать напрямую.
– А у вас есть враги?
– У банкира они всегда есть.
Однако нацистский банкир может раздавить их гестаповским сапогом, чуть было не заметил Бивен, но воздержался. Не та атмосфера.
– В чем заключается ваша деятельность?
– Бросьте, – улыбнулся Лоренц, – вы же наверняка навели справки.
– У вас ведь частный банк, так?
– Совершенно верно.
– И вы предоставляете займы в рамках программы расовой гигиены?
– Мы всегда предоставляли займы, такова роль банкиров, но, поскольку сегодняшнее положение дел таково, каково оно есть, основная часть нашей деятельности сосредоточена на этом типе выкупов компаний и недвижимости.
– То есть вы спекулируете на конфискациях и экспроприациях?
– Да, можно и так сказать.
– Вы не думаете, что могли нажить себе врагов, занимаясь подобной деятельностью? Например, тех, кто лишился всего, отчаявшихся, решивших отомстить…
Лоренц пожал плечами: первое заметное движение с самого начала разговора.
– Называя вещи своими именами, такими врагами могли бы стать евреи, чью собственность мы скупаем за гроши. Но, честно говоря, я плохо представляю себе еврея в сегодняшнем Берлине, который смог бы приблизиться к Лени Лоренц. И уж тем более завлечь ее в ловушку.
Франц был согласен – они снова упирались в прежний вывод: убийца был знаком с жертвой. Он принадлежал к тому же кругу. Не еврей.
– Вы занимаете какой-нибудь… ответственный политический пост, герр Лоренц?
– Вы хотите сказать, в партии? Вовсе нет. Вы думаете о покушении? Учитывая, в каком виде нашли Лени, мне кажется, эту версию можно исключить.
– Вы видели тело?
– Да, в Тиргартене.
Ганс Лоренц занимал в нацистском созвездии особое место. Он дергал за ниточки биржи – ну, по крайней мере одну из бирж. Хёлм оказался прав: банкира известили первым. Он даже приехал посмотреть на труп супруги – раньше, чем был вызван Бивен. В Третьем рейхе все определялось раскладом влияний. Мундиры служили лишь для парада.
– В любом случае, – продолжил банкир, – мне думается, на сегодняшний день в Берлине осталось не так много террористов. Вы согласны?
За произнесенными словами Бивен уловил посланный сигнал. Такого рода высказывания подразумевали единственно возможный ответ.
– Мы работаем не покладая рук, – сказал он, стараясь, чтобы в голосе не сквозила ирония.
– Замечу, что во главе партии стоят сотни людей куда более значительных, чем я. Если бы удар решили нанести по рейху, выбрали бы другую мишень. Или нацелились непосредственно на меня.
Выброси из головы эту дерьмовую версию политического убийства.
Он предпочел вернуться на твердую почву:
– Вы знаете, как у вашей жены складывался вчерашний день?
– Думаю, она обедала с подругами в «Бауэрнхофе».
«Бауэрнхоф» был шикарным рестораном, куда Бивен ни разу не совал нос.
– А потом?
– Она должна была отправиться в отель «Адлон». Как мне кажется, вы в курсе, что Лени состояла в клубе, верно?
Бивен кивком подтвердил.
– Убийства… – заговорил он. – Я хочу сказать, убийство…
Промашка вышла. Даже с мужем было запрещено говорить об остальных преступлениях.
– Я уже все знаю. – Под усами проскользнула улыбка. – Гиммлер мне все лично объяснил, – тихо проговорил он.
В сущности, это ничего не меняло в ходе допроса.
– Лени когда-нибудь говорила с вами о Мраморном человеке?
– О Мраморном человеке? О статуе, вы хотите сказать?
– Я не знаю. Его упоминала другая жертва.
– Нет… Никогда. Это одна из ваших зацепок?
Бивен уклонился от ответа. В любом случае он уже закончил. И ничего не узнал, не считая того, что господин Крахмальный Воротничок не склонен выставлять свой траур напоказ.
– Могу ли я взглянуть на вашу спальню?
– Вы хотите сказать, на спальню Лени? У нас были раздельные.
Франц скрыл свое удивление. Он не понимал, как супруги, женатые меньше четырех лет, могли не иметь общего супружеского ложа, как контракт между мужчиной, внесшим деньги, и женщиной, внесшей красоту, мог не обретать каждую ночь материальную форму, как мужчина, который вроде бы любил (и понимал) свою жену, не желал разделить с ней высшую близость, близость снов и отдыха.
– Не стоит напускать на себя такой шокированный вид, – заметил Лоренц. – У всех раздельные спальни. По крайней мере, в голове. В конечном счете сон – это самая личная вещь, какая только может быть. Неотъемлемое благо.
Одним движением он снял пенсне. Его глаза словно сузились, и все лицо вполовину уменьшилось. Обнаженные черты теперь не могли скрыть его горе и печаль.
– С определенного возраста, – продолжил банкир, – брак основывается на негласном уговоре. Каждая сторона видит, что другая может ей дать, и решает, имеет ли такой союз смысл, да или нет. Я принес Лени богатство, защиту, комфортабельную жизнь. Она принесла мне красоту, молодость, юмор – знаете, Лени была очень веселой, очень забавной.
Бивен, который больше не боялся выставить себя простаком, спросил:
– Но… вы любили ее?
– Гауптштурмфюрер, вы зря питаете иллюзии. В нацистской Германии нет больше места любви. Вы ведь из гестапо, верно?
– Именно.
– Кому, как не вам, знать, что Германия больше не страна в привычном смысле этого слова. Это военная машина, отлаженный механизм, который будет неотступно двигаться вперед до самой своей погибели. Даже удивительно, что такие… скажем, неуравновешенные умы, как Гитлер или Геринг, сумели создать столь эффективную систему шестеренок.
Бивен был никак не готов к подобному разговору. Он отправлял в концлагерь и за меньшее. Господин в пенсне был действительно странным созданием, под личиной чиновника скрывался философ.
Заодно Бивен понял, почему Лени вышла замуж за этого человечка. Он разрешил квадратуру круга: богат, как нацист, умен, как политзаключенный. Вот уж редкая птица.
– Спальня Лени на втором этаже, сразу справа от лестницы.
Франц поднялся, стараясь не скрипеть кожей обмундирования. Не так-то просто.
Он уже направлялся к двери, когда Лоренц его окликнул:
– Гауптштурмфюрер…
Бивен обернулся. Тот уже нацепил свое пенсне, но стекла были влажными.
– Найдите его, пожалуйста. Найдите этого мерзавца и примените к нему, на сей раз с полным основанием, ваши пресловутые методы.