Жан-Жак Фельштейн
В оркестре Аушвица
Я вынужден признать, что жалею тебя, нас и стыжусь этого чувства…
Лилль, 1 июля 1943-го
Виолетта уже несколько месяцев живет в предместье Лилля. В 1940-м они с родителями покинули Гавр, спасаясь от бомбардировок, поселились в Париже и впервые столкнулись с гонениями на евреев. Виолетта сохранила удостоверение личности матери, выданное петеновскими властями: графа «Национальность» на зеленой карточке, где написано «Еврейка», по диагонали проштемпелевана красной чертой, словно рост, вес или цвет волос значения не имеют. По совету дяди семья тайно переезжает в район Лилля. Тайно, то есть не отмечаясь в префектуре, с поддельными продовольственными карточками, без возможности для родителей найти работу, а для Виолетты – записаться в лицей. Они живут, тратя сбережения, продают отрезы тканей, которые отец забрал с собой из магазина в Гавре.
1 июля Виолетта возвращалась домой по улице Кабанис в лилльском районе Фив. Она была в кино, смотрела «Кровать под балдахином», фильм 1942 года Ролана Туаля с Жаном Маре, Фернаном Леду и Одетт Жуайе. (Пятьдесят лет спустя Виолетта, посмеиваясь, вспоминает, что герой Жана Маре был музыкантом. Сидел под арестом, и директор тюрьмы присваивал его музыку…) Следующий сеанс начинался в четыре часа дня.
Она доехала на трамвае до своей остановки, вышла и вдруг заметила, как шевельнулись занавески на окне кухни соседнего дома. Тревога переросла в панику, когда на звонок из дверей вышли двое мужчин в черных кожаных пальто и шляпах с мягкими полями. Виолетта все поняла и кинулась бежать, надеясь перехватить мать и предупредить ее о засаде. К несчастью, она даже ходить не очень любила, не то что бегать, и быстро выбилась из сил. Гестаповцы схватили ее – им не привыкать – и повели назад, в дом. Мать арестовали, и их повезли в гестапо, где уже находилась тетя Виолетты. Она некоторое время встречалась с одним скользким типом, спекулянтом и, как оказалось, коллаборационистом. Одновременность арестов не оставляла сомнений: их продали.
Много времени спустя Виолетта признается, что яростное желание отыскать доносчика и посчитаться с ним дало ей силы выжить в лагере. «Когда я сяду в тюрьму, приносите мне яблоки, а не апельсины», – часто говорила она подругам, совершенно вжившись в образ благородной мстительницы. Благодарение Богу – негодяя поймали и казнили FFI[19].
Отца, мать и дочь посадили вместе в камеру тюрьмы в Лоос-ле-Лилле. Виолетта даже предположить не могла, что следующие два года будет лишена личного пространства. Еду им давали несъедобную, изоляция внушала страх и тоску, а одна деталь выглядела чистым абсурдом или издевательством: каждый день под дверь подсовывали газету – совсем как в дорогом отеле… Виолетта прочитывала все, вплоть до самых коротких объявлений. Неделю спустя семью отправили в Брюссель, в тюрьму Сен-Жиль. Кормили там лучше и каждый день выводили на прогулку, где можно было украдкой обменяться знаками, а дней через двенадцать перевезли в лагерь в Малине[20]. Это был предпоследний этап путешествия к границам Европы, туда, где нацисты уже подготовили для них место встречи. Аушвиц.
Француженку Виолетту депортировали из Бельгии, и, по недосмотру бюрократического случая, ее имя и фамилия долго оставались высеченными на обелиске, установленном в память о павших бельгийцах, угнанных из этого города. Удовольствия ей это не доставляло.
31 июля 1943 года в путь отправился поезд под номером 21, который к полудню добрался до конечного пункта под названием Аушвиц. Узников везли в опломбированных вагонах, жара стояла невыносимая, воняло внутри просто ужасно. Единственное «санитарное» ведро очень быстро переполнилось. Организм Виолетты сразу начал привыкать к нечеловеческим условиям существования, она сохранила остатки чувства собственного достоинства и редко «присаживалась» над мерзкой кучей нечистот.
По прибытии немцы прямо на платформе отделили от общей массы тех, кого собирались убить сразу. По словам Виолетты, «бойскаутский» инстинкт не дал ей залезть в кузов грузовика: она решила уступить место тем, кто был старше или слабее. Первым туда поднялся ее отец, следом за ним – мать. Операция сортировки на «пригодных» и «непригодных» к жизни сопровождалась криками, собачьим лаем, резкими противоречивыми командами, однако ни один эсэсовец и не думал возражать, если кто-то добровольно изъявлял желание ехать с остальными.
Виолетта вошла в лагерные ворота с другими женщинами и преодолела тысячу триста метров по Lagerstrasse[21]. Они остановились у «Сауны» лагеря В, где всех зарегистрировали, обрили наголо, «продезинфицировали» и отправили в душ. Потом группа проследовала к лагерю А, на «татуаж», потом женщинам выдали жалкую одежду – брюки, рубаху и платье с широкой красной полосой на спине, ботинки (примерно по размеру) и миску.
Виолетта не понимала, зачем понадобился грузовик, чтобы преодолеть такое короткое расстояние, она никогда не замечала, чтобы эсэсовцы обеспокоились о евреях, и подобная забота испугала ее. Она окликала каждую проходящую мимо узницу. «Что стало с людьми, которые были с нами? Куда повезли мою маму на том грузовике?»
Все отвечали одинаково: «В другой лагерь, там для пожилых работа будет полегче…»
После того как Виолетте накололи на руке номер, она подошла к Aufseherin – эсэсовской надзирательнице, чтобы на «школьном» английском задать ей тот же вопрос. Та, скорее для того, чтобы не допустить паники – немецкий порядок, – чем из человечности, подтвердила: да, они теперь в другом лагере, для людей в возрасте, там гораздо больше удобств. В возрасте? Но ее отцу сорок три года, а матери сорок… Ответ не успокоил Виолетту. Пережитое за последний месяц, условия транспортировки, сам вид Аушвица не давали поверить, что нацисты могут что-то сделать не то чтобы «правильно», но хотя бы чуть менее бесчеловечно.
Виолетта продолжила задавать сакраментальный вопрос, слыша в ответ все те же слова: «Они в другом лагере…» Она решила изменить тактику и спросила женщину, клеймившую их для «новой жизни»: «Одна моя подружка залезла в грузовик, когда мы приехали, не знаешь, что с ней?»
Ей указали на жирный серый дым, поднимавшийся из трубы справа от плаца, где-то на задах лагеря.
«Может, вон там…»
Виолетте в деталях описали процедуру убийства: фальшраздевалка, газовая камера, крематорий. Жестокость повествования соответствовала жестокости процедуры. Непонимание сменилось чудовищной подавленностью, Виолетта осознает, что перечеркнутое слово «Еврейка» в удостоверении личности матери, аресты, тюрьма, пережитые унижения получили логическое завершение.
То, что казалось тьмой бессмысленных страданий, привело к этому. Бессмысленная последовательность обрела связность и поражала своей логичностью: депортированных никто и не собирался заставлять работать, как думали люди, пытаясь успокоиться. Они здесь, чтобы умереть. Потрясенная Виолетта пожалела, что не залезла вместе с матерью в кузов грузовика и не умерла, чтобы не видеть убийств и заглушить живущую в душе муку.
Все вновь прибывшие из Малина попадают в карантин. На шесть недель. В блок 9 лагеря А.
Главная в блоке – капо, словачка Сусанна, все зовут ее Жужа. После освобождения эту свирепую пособницу нацистов признали виновной в убийстве ста заключенных. Англичане казнили ее одновременно с начальником лагеря Крамером[22], эсэсовкой Ирмой Грезе[23] и другими палачами. Пустив в ход интриги, доказав нацистам, что она способна принудить узниц к «беспрекословному подчинению», эта женщина стала Lagerälteste, главным капо Бельзена. Узнав, что Виолетта говорит по-венгерски и жила в Гавре, она поинтересовалась, не знакома ли девушка с некоей мадам Симон, ее кузиной, которая… оказалась лучшей подругой матери Виолетты.
Девушка почти сразу заболела дизентерией и попала в санитарный барак, где лучше было «не задерживаться». Однажды утром она проснулась рядом с умершей во сне соседкой. Ей восемнадцать лет, она впервые увидела бездыханное тело так близко, но даже про себя не смогла назвать его «трупом». Лагерь быстро учит человека жить по его правилам, но ее душа еще не закалилась, не очерствела.
Виолетта усвоила скупой лагерный язык, огрубленную смесь немецкого с польским. В Аушвиц каждый день привозили новых депортированных – крепких голландок, гречанок – смуглых, все еще красивых и веселых, несмотря на кошмарное путешествие через пол-Европы. «Утруска» среди них была огромная, что на лагерном арго означало неправдоподобно большое число потерь во время карантина. Гибли они по большей части не от лишений или болезни, а от отчаяния.
В бараке Виолетту окружали в основном бельгийки. Она не нашла среди них знакомых, не знала судьбы родителей, и терзающий душу страх отдалял ее от подруг по несчастью.
Спали женщины по восемь-девять человек на koya – так на польском называли сколоченные из досок нары, где зарождалась нерушимая дружба выживших.
В качестве «еды» узники получали четвертушку куска хлеба, двадцать пять граммов маргарина, тарелку прозрачного супа, стакан жидкого кофе, чая или herbata (по-польски – травяной настойки), что не могло утолить голод. В лагере В, после карантина, они три раза в неделю имели Zulage (на немецком – прибавку) – дополнительную пайку хлеба, кусок ливерной колбасы, маргарин или свекольный джем, жуткий на вид, но сладкий и питательный.
У Виолетты образовался на пальце незаживающий панариций, кто-то сказал: «Помочись на него, чтобы обеззаразить…» – на руке вздулась флегмона, и у нее начался жар.
Через несколько дней после начала карантинного срока Виолетты в барак пришла посыльная: «Есть среди вас музыкантши?» – спросила она.
Виолетта, как и все в блоке, утром и вечером слышала голос большого барабана, но долго не могла понять, откуда доносятся звуки и зачем кто-то играет на музыкальном инструменте. Позже она узнала о существовании оркестра.
Она занималась музыкой несколько лет: ее мать решила, что «умение играть на скрипке может пригодиться». Учитель Виолетты получал плату пиджаками, которые шил ему отец Виолетты. Нет, виртуозом она не стала, а три года назад и вовсе бросила занятия музыкой. Однажды она поняла, что лагерный оркестр играет дважды в день, утром и вечером, сопровождая выход на работу и возвращение Aussenkommandos – команд, трудившихся вне лагеря, но ей долго не приходило в голову познакомиться с музыкантшами. Виолетта прекрасно знала свои возможности и думала, что среди тысяч узниц хватает тех, кто превосходит ее музыкальным слухом, техникой исполнения и опытом. Ей не хотелось выглядеть смешной, что по прошествии лет кажется странным, учитывая, где она находилась.
Через несколько дней Виолетта обратила внимание на Элен и Фанни – по утрам они покидали барак на целый день.
Элен, высокая и мечтательная, выглядела очень молодо – ей исполнилось шестнадцать, у нее было круглое гладкое лицо и ясные голубые глаза, чаще смотревшие в пустоту, чем в лицо собеседнице. Пепельный пушок отраставших волос напоминал шкурку новорожденного барашка.
Фанни являла собой полную противоположность подруге, у нее были черные волосы и темные живые глаза.
Элен и Фанни были знакомы еще по Малину.
Виолетта решилась подойти к Элен: она ощутила желание жить, как только поняла, что нашла в аду родственную душу.
– Я тоже играю на скрипке, брала уроки несколько лет, бросила, когда началась война. Думаешь, я смогу попасть в ваш оркестр? – спросила она.
– Нужно попробовать, в конце концов, ты ничего не теряешь. Сделай это завтра же!
Виолетта, еще не оправившаяся от известия о гибели матери в газовой камере, решила попытать счастья.
В тот период оркестр Аушвица имел две функции: первая, «техническая», заключалась в том, что музыканты задавали темп рабочим бригадам, маршировавшим в колоннах рядами по пять человек. Эсэсовцы быстро поняли, что гораздо легче пересчитывать по головам тех, кто шагает в ногу. Оркестр, такая же команда, как и все остальные, располагался напротив поста охраны у ворот лагеря А. Играл он военные марши, ритм задавали большой барабан и кимвалы: links[24], links, und links… Маршируйте, рабы!
Функция № 2, полная противоположность № 1: обеспечивать эсэсовцам отдых и развлечение в качестве живого проигрывателя. Менгеле[25], Тауберу, Крамеру, Мандель, суперинтенданту или любому другому палачу случалось заходить в барак оркестра, чтобы узнать программу, отметить несколько произведений по своему вкусу и прослушать их. Потом они еще немножко убивали и шли спать. Наверное, эти монстры воображали себя средневековыми сеньорами, каждый из которых, как известно, держал в замке музыкантов…
Оркестром руководила молодая полька, назначенная эсэсовцами. Эту пианистку средних способностей звали Зофья Чайковска, и идиоты немцы могли решить, что она родственница Петра Ильича Чайковского и унаследовала частицу его таланта. Чайковска была суетливой, нервной и очень говорливой женщиной, она энергично терзала на рояле Шопена, пока инструмент не переместили в офицерскую столовую.
Отправляясь на встречу с Зофьей, Виолетта не питала иллюзий касательно результата, зная, что давно не занималась и все забыла. Она сыграла-вымучила Размышление из оперы «Таис» Жюля Массне и не удивилась, услышав, что не подходит.
Прослушивание состоялось в спальне-столовой, единственном помещении блока, и девушка успела разглядеть, как живут музыкантши: пайка хлеба, с которой капо не взимают десятины, пятидесятилитровая бадья супа на сорок человек, где жидкость и гуща находятся в равных пропорциях. Персональная кровать для каждой, немецкое мольтоновое[26] одеяло и – высший шик! – простыня, удобная одежда, столы со скамьями. Такая вот почти нормальная обстановка среди всеобщей нищеты.
Анна-Лиза, подружившаяся с Виолеттой в лагере, вспоминает, что видела в бараке сугубо бесполезную вещь – вазу, стоявшую на шкафу!
Виолетта вернулась в лагерь А, где регулярно виделась с Элен и Фанни: им полагалось ночевать вместе с остальными до конца карантина. Выглядели девушки более ухоженными, чем остальные, – они уже пользовались некоторыми музыкантскими привилегиями, в том числе ежедневным душем.
В начале сентября 1943-го Элен сообщает Виолетте о назначении нового дирижера.
– Ты непременно должна снова прийти на прослушивание!
Помня первую неудачную попытку, Виолетта решила играть «цыганистую» арию из «Марицы»[27], технически менее трудную и зажигательную. Она попросила дать ей полчаса на то, чтобы размять пальцы, сыграв несколько гамм, и повторить отрывок. Она надеялась, что ритуал убедит дирижершу: «У этой есть опыт».
Альма Розе не пришла в восторг от исполнения. Лицо Виолетты вытянулось: лучше бы она сюда не совалась! Девушка переживала танталовы муки, зная, как живет оркестр.
Альма поняла чувства претендентки, может, даже решила, что та безнадежно тоскует по музыке, и бросила Виолетте спасательный круг, подарила ей – сама о том не догадываясь – жизнь: «Ладно, беру тебя на испытательный срок, будешь упражняться неделю и сыграешь еще раз. Надеюсь, выйдет получше…»
Виолетта, как и Элен с Фанни, каждый день преодолевала несколько сотен метров, разделявших барак № 9 в лагере А и оркестровый барак в лагере В, на дальнем конце плаца, пыльного и иссохшего летом и превращающегося в грязное месиво с началом осени. Тысячи ног, обутых в деревянные башмаки-колодки, вязнут в ледяной жиже, каждый шаг дается изможденным женщинам с невероятным трудом.
Через четыре дня после присоединения к оркестру Виолетта осталась без обуви: ее украли ночью, чтобы обменять на что-нибудь нужное. Она брела босиком по холодному грязному месиву, в дверях ее перехватила Зофья Чайковска, назначенная старшей барака после того, как Альма сместила ее с дирижерского места. Зофья приказала девушке вымыть ноги в лохани с холодной водой, где оркестрантки споласкивали обувь, и Виолетта подчинилась, роняя слезы отчаяния.
Вскоре вернулись музыкантши, сыгравшие для команд, отправлявшихся на работу. Для Альмы Виолетта олицетворяла всех женщин Аушвица – обритая наголо, исхудавшая, промерзшая до костей, рыдающая.
– Почему ты плачешь?
Виолетта объяснила.
– Успокойся, я теперь же беру тебя в оркестр, а там посмотрим.
Альма повела ее на склад, выбрала теплую одежду, нормальные ботинки, шерстяные чулки, достала униформу – темно-синюю плиссированную юбку, белую блузку и белый ситцевый головной платок. Такова она, жизнь в концлагере: тебя могут погубить, обокрав, а мгновение спустя – подарить жизнь. Все решает случай.
Виолетта получила чулки без подвязок и пояса с резинками, и через несколько часов они собрались в гармошку, придав ей клоунский вид. Мария Лангенфельд, бессменный аджюдан-шеф[28], Stubendienst[29], с упорством идиотки ходила за ней следом, требуя «что-нибудь сделать, чтобы треклятые чулки держались как положено». Паралич одной из мышц уродовал ее лицо, речь звучала, как собачий лай. Виолетта вытащила резинку из брючного пояса, чтобы использовать ее вместо подвязок, и привела себя в «надлежащий вид».
Виолетта сидела за пюпитром третьих скрипок, они играли слабые доли тона в вальсах, исполняли несколько музыкальных фраз, повторяющих основную мелодию, но Альма была строга и требовательна к ним не меньше, чем к основным инструментам.
Возвращение к почти нормальной жизни проходило не совсем гладко: прибившись изначально к группе франкофонных узниц, бельгиек, француженок и гречанок, Виолетта с трудом сходилась с новыми людьми. Душа девушки горевала о судьбе родителей. В карантине ее жизнь подчинялась раз и навсегда установленному распорядку – кормежка плюс два посещения отхожего места, – что притупляло страдания. Возврат к «нормальным» отношениям сопровождался стремительным восстановлением чувствительности. Боль набрасывалась на нее, как дикий зверь.
Первые десять дней в оркестре Виолетта чувствовала себя потерянной. Ее все сильнее мучила лихорадка, рука из-за флегмоны распухла и сильно болела, появились первые симптомы тифа.
Думать она могла только о смерти матери, на глаза то и дело наворачивались слезы. Все сторонились Виолетты: депрессия, как известно, заразна и способна погубить человека быстрее самой страшной болезни.
Через десять дней Виолетта попадает в санитарный барак в горячке и бессознательном состоянии.
Флегмону вскрыли, руку забинтовали, наложив прямо на рану гофрированную бумагу. Повязка была такая тугая, что через два дня Виолетта сорвала ее и увидела… вшей. В довершение всех несчастий врач, не способный помочь пациентке, отвесил ей оплеуху: «А нечего своевольничать!»
Три недели Виолетта ничего не ела, лучше ей не становилось, но вопреки всему она прошла «отбор» – молодой организм взял верх над болезнью.
Во время пресловутой процедуры Менгеле, как и любой другой нацистский «врач», за три секунды ставил диагноз госпитализированным узницам. Слишком ослабевших отсылали в барак № 15 лагеря А, откуда на следующий день отправляли в газовую камеру. Они точно знали, что их ждет – в отличие от вновь прибывших в Аушвиц.
Виолетта справилась с испытанием, «уговорив» свое тело стоять прямо. Она знала: если палач укажет налево, она умрет, значит, нужно будет попытаться передать информацию Альме, чтобы та помешала ее переводу в барак смертников.
За три недели в санитарном бараке она должна была восстановить в памяти слова песни Ринье Кетти J’attendrai[30], ставшей мировым шлягером. Старшая по бараку «подбадривала» ее лишней пайкой хлеба – девушка не притрагивалась к еде, но хранила на полу, за ножкой кровати. Никто из подруг ее не навещал, она была полностью отрезана от мира… пусть и лагерного.
Виолетта точно знала: чтобы пережить второй «отбор», нужно напрячь мускулы живота (то, что от них осталось), отклячить зад, поднять голову, смотреть вызывающе. «Конечно, я прекрасно себя чувствую, что за вопрос?!» Все они – трагические манекенщицы на жалком показе, где «отбирают» не в финал конкурса красоты, а на бойню.
Шесть недель спустя она покидала санитарный барак, веся в одежде тридцать килограммов. Дата выхода была символична – 4 ноября, годовщина свадьбы ее родителей. Через год, в этот же день, она попала в Берген-Бельзен после роспуска оркестра.
Лежа в санитарном бараке, Виолетта много думала и затвердила основные правила выживания в лагере. Спасибо судьбе, что ее учили играть на скрипке, а не на пианино! Счастливый случай позволял ей выживать в Аушвице. Она теперь знала, что пережевывание собственных страхов и депрессия – первый шаг к могиле. Она видела мусульманок, утративших волю к жизни, покорных, потерявших всякую чувствительность: некоторые сидели в бараке, привалившись к трубе отопления, получали ожоги третьей степени и не замечали боли…
Виолетта приняла решение бороться – не абы как и не за счет тех, кто попадется на ее пути. Следовало любой ценой задавить свое воображение и отодвинуть как можно дальше уверенность в неизбежности смерти. Однажды – то ли во сне, то ли в бреду – ей привиделось, что грузовик везет ее в барак смертников, предбанник газовой камеры. Она не отбивалась, не молила о пощаде, не кричала. Виолетта надеялась, что все произойдет, как в этом сне – если произойдет… Альтернатива проста: жить в лагере нужно не день за днем, а минута за минутой. Клеймение, унижение, побои – все это можно пережить. Безвозвратна только смерть.
Выйдя из санитарного барака, она пошла навестить подругу, заметила на стекле силуэт и не сразу поняла, кто это… не узнала себя.
Виолетта взяла кусок картонки, одеяло и нож, чтобы нарезать хлеб тонкими ломтиками и намазать их маргарином. Все это принадлежало Жене, с которой она подружилась во время болезни. Та играла в оркестре на мандолине, и окружающие восприняли действия Виолетты как воровство. Она пообещала все компенсировать, как только хозяйка вернется… Женя не вернулась. Тиф убил ее… Врастание в оркестр оказалось делом непростым.
Вскоре после возвращения из санитарного барака Виолетту назначили ответственной за «инвентарь»: оркестрантки играли, сидя полукругом на деревянных табуретах перед пюпитрами. Альма в одиночестве стояла на возвышении. Каждый день весь скарб приходилось относить к воротам лагеря А, а Виолетта все еще была очень слаба.
Как-то раз, проклиная весь мир и Альму, она тащила пюпитры, прихрамывала и задыхалась, быстро отстала и, проходя мимо Хёсслера (коменданта лагеря до Крамера), привлекла его внимание. Одно из главных правил выживания – не выделяться из общей массы, а Виолетта выделилась – изможденностью и слабостью – и нацист ее заметил.
– Что это еще за мусульманка? – недовольно спросил он у Альмы.
Виолетта была в смертельной опасности.
– Одна из моих лучших скрипачек…
Так Розе второй раз спасла девушке жизнь.
– Подкормите ее! Посадите на диету на три месяца.
Диета в лагере – это особый, благоприятный, режим питания: дополнительный литр супа, сладкая овсянка, белый хлеб. Излишки можно обменять на мыло, нож, услугу.
Виолетта оказалась в тройном выигрыше. Она избежала третьего «отбора», получила дополнительное питание, а когда добрела до барака, узницы засыпали ее вопросами и проявили участие.
За нее волновались, значит, шансы на выживание увеличились благодаря счастливому стечению обстоятельств. Теперь Виолетта – настоящая оркестрантка.