Жан Бодрийяр
Божественное левое движение

Сентябрь 1977. Невеста, кастрированная накануне свадьбы

Левые подобны Пулидору^[12]: не щадя себя продвигаются к победе, то есть к власти под рукоплескания восторженной толпы, но, когда наступает момент триумфа, сбавляют скорость, отступают в тень, в оппозиционную нишу. Подобны они и Эвридике, которая, стоило Орфею, то есть власти, обернуться, чтобы взглянуть на нее, тотчас вернулась в подземный мир, где над ней, девственницей и мученицей, издеваются призраки тиранов.

Однако довольно о велоспорте и мифологии. Является ли разочарование 23 сентября следствием политического провала или лишением нас реального исторического результата выборов? Сама растерянность правых – любопытный симптом, свидетельствующий об их неспособности воспользоваться тем, что должно было бы составить их победу, но не составило, поскольку ставка в этом предвосхищаемом сценарии победы и разложения левых, – это именно предвосхищение, опережение сценария на определенный исторический срок, что так же смертельно для правых, как и для левых, поскольку является концом любой стратегической перспективы. Весь политический класс потрясен этим возвратом политического к имитации, с которой ничего не может поделать ни одна из имеющихся сил, ни безмолвная масса, ведь все манипулируют всеми, но ни о ком нельзя сказать, что он управляет процессом симуляции (возможно, что на уровне «безмолвной массы» происходит нечто иное).

Каждая из сторон обвиняет другую в показном разъединении во имя объединения в нужный момент, то есть в наличии стратегии. Но это лишь приманка для толпы. В действительности, правые и левые, взятые целиком, играют совместно на мнимое различие, работают совместно на сохранение модели политической симуляции, и этот сговор намного перевешивает стратегии каждой из сторон. Более того, в этой системе симулированного раздора, разубеждения, являющейся также стратегией мирного сосуществования на глобальном уровне, вообще нигде нет никакой стратегии, а есть некая судьба, поглощающая всех нас, судьба неизбежного производства социального и устрашения посредством социального. (Мы инвестируем в это производство социального подобно необратимому идеалу, даже для того, чтобы бороться с ним). В этой системе тактического распределения труда отступление одной из партий (ныне левой) – своего рода предательство, удар ниже пояса, промах, поскольку ведет к прекращению политического инвестирования, то есть определенное количество энергии не попадает в сферу усвоения социального, что является поражением для всех. В общем, левые ведут себя дурно. Они позволяют прихоть раскола внутри себя по пустякам, тогда как их настоящая роль, от которой им не уйти, – стать надежными, крепкими партнерами в игре политического равновесия и сбалансированности с правыми, быть хорошим проводником социального электричества (как тут не усмотреть сочетание советской власти и электричества в определении социализма, подобно сочетанию зонтика и швейной машинки на хирургическом столе).

Но, с другой стороны, можно сказать (и самое удивительное в данной истории то, что все гипотезы возможны одновременно, что как раз и определяет сегодня политическое [или конец политического]: то есть чередование вращающихся в невесомости разнообразных гипотез, ни одна из которых не отменяет другую, циклическое наложение друг на друга и взаимодействие всех моделей, но ведь именно эта антигравитация, это не поддающееся определению явление захватывает, потому что оно кладет конец всякой стратегии и всякой политической рациональности). Если почти везде в мире возникает подобная проблема перехода власти к левым как некоего всеобщего поворота к «социализму», как коренного изменения манеры жить и думать, то это не традиционное неожиданное осложнение, состоящее в том, что правые силы, будучи измотанными властью, на время уступают ее левым, чтобы те пришли им на смену и послужили «правящему классу» в качестве временного приводного ремня. Левые силы как исторический протез правых (что также не лишено смысла). Это еще одна гипотеза в основе сочинения Сангинетти о лучших способах сохранения капитала в Италии.

Но если согласиться с тем, что сегодня основной вопрос уже не о капитале, а о социальном факторе, и единственной тактикой восстановления социального, ускоренного производства социального является дискурс кризиса, то становится ясно, что левые в силу того, что были порождены и вскормлены критической мыслью, навяжут себя власти в качестве наиболее достоверного представителя, последовательного воплощения, верного зеркала кризиса. Власть будет передана левым силам уже не с целью разрешения реального кризиса (его не существует), а для управления дискурсом кризиса, критической фазы капитала, которая не имеет конца, поскольку будет происходить в области социального.

Если бы нам нужно было сохранить что-либо от Маркса, то это было бы следующее: капитал производит социальное, это его основное производство, «историческая функция». И великие фазы социального, конвульсии и революции совпадают с восходящей фазой капитала. Когда объективные определяющие факторы капитала затухают, социальное не обгоняет его диалектически, оно тоже рушится, так же как реальному умирающему соответствует бескровное воображаемое. Это то, что мы наблюдаем сегодня – левые силы умирают той же смертью, что и власть.

Но можно также сказать (все те же «обратимые» гипотезы), что правые силы после определенного периода власти рискуют привести к стагнации, к вырождению социального (участия масс и т. д.). Единственное средство – повторное впрыскивание, передозировка политической симуляции в агонизирующем социальном организме. Революция в гомеопатических дозах выдается по капле левыми, которые таким образом принимают эстафету в производстве социального, подобно профсоюзам, навязавшим себя обществу тем, что обеспечили преемственность капитала в окончательном обобществлении труда. Однако удалось ли им этого добиться?

Парадокс этого пришествия социализма и левых в том, что оно слишком запоздало и явилось тогда, когда процесс обобществления, после восходящей и бурной фазы капиталистического обобществления, пошел на спад, когда социальное уже не жилец. Левые, как правило, приходят к «власти» лишь для того, чтобы управлять трауром по социальному, медленной дезинтеграцией, резорбцией, распадом и взрывом изнутри – это и называется социализмом. Таким образом, профсоюзы завоевывают триумфальное, неоспоримое управление сферой труда, когда трудовой процесс, обобщаясь, теряет свою историческую вирулентность и погружается в сценарий своего воспроизводства.

Но способен ли такой социализм выполнить обязанность по проведению траурного ритуала? Безусловно, нет. Он может только умножать признаки социального и полностью симулировать социальное. В этом случае мы должны готовиться к тому, что, как и при любом неудавшемся траурном процессе, неизбежно впадем в уныние.

Самое интересное в нынешнем неожиданном осложнении-предшествование сценария по отношению к действительности. Это своего рода преждевременная эякуляция (все разыгрывается и срывается за полгода до выборов), которая эквивалентна кастрации во времени, разрыву в размеренном развитии события, а оно всегда подразумевает непредсказуемое сочетание и минимальный момент неопределенности. Таким образом, события мая 1968 года^[13] отличались высокой степенью событийности при том, что не были ни спрогнозированы, ни служили моделью для будущих событий. Здесь все наоборот: резкая смена взглядов, неожиданные повороты, разрывы; все это – балаганный сценарий «а-ля Полишинель», созданная силами политических профессионалов старого толка умышленная инсценировка фальшивого преждевременного события, устраняющая из уже ставшего псевдо-событием события, а именно выборов, то небольшое политическое напряжение, которое у него еще оставалось. Таков уж эффект системы программирования и распрограммирования, системы сдерживания, где даже реальное не будет иметь надежды случиться.

Независимо от побудительных причин и ухищрений каждого из действующих лиц этого водевиля, у всех у нас вызывает отвращение именно это избавление от тех мизерных шансов и очарования, которое еще держалось на плаву за принцип подлинности события, и тут уж ничего не поделаешь. Эту подлинность поминай как звали, те силовые соотношения, какие могли бы быть задействованы, мертворожденны. Один лишь призрак молчаливого большинства еще витает над этой пустыней, заранее преклоняясь перед результатами из мартовских избирательных урн, и ныне его отличает большее равнодушие по сравнению с тем, что осталось в прошлой жизни, поскольку занавес уже опустился.

Наибольшую ответственность в этом деле несет именно Французская коммунистическая партия (хотя разрушения от симуляции намного перевешивают ее участие), и все потому, что именно она способствовала внедрению в жизнь этого безразличия, исчезновению у всех вкуса к политике в пользу дисциплинированного управления, экономического подхода и беспрецедентной гласности социального. В своем яростном стремлении содействовать тому, чтобы социальное стало действовать как чистый элемент, как абстракция и нулевая степень политической энергии, в своем яростном стремлении просто к управлению социальным, Французская коммунистическая партия имеет все шансы добиться своего, поскольку она единственный «однородный» социальный аппарат. Но как раз эта самая однородность может быть лишь результатом пользования аппаратом, и социальное, постоянно сводимое к нулевой степени политической энергии, вполне может внезапно взорваться у нее между ног.

Абсурдность так называемого правительственного пакта, будто власть не более, чем средство реализации какой-либо программы! Тут налицо такое презрение к власти, такое непонимание всего того, что стоит за словом «политическое» – за что последнее в определенном смысле мстит, ведь неспособность к политическому суверенитету растет пропорционально этому жалкому представлению о власти как о потребительной стоимости. Постоянно анализируя государство как исполнительную пружину «правящего класса», коммунисты кастрировали самих себя, лишив энергии для захвата власти (не говоря уже о ее упразднении!). Власть как форма, содержание которой непредсказуемо, и ставки в ней могут измениться на сто процентов, поскольку логика политического может привести человека или класс, стоящий у власти, к пожиранию собственных основ и сожжению собственных целей, – вот что должно быть устранено любой ценой. Тут есть только одно решение: программирование. Политическое должно быть заранее нейтрализовано с помощью экономической и социальной рациональности. Форма должна подчиняться заранее вложенному в нее содержанию, так же как реальное событие должно быть лишь отголоском заранее просчитанного сценария. То же устрашение, то же прерывание, то же разочарование.

Массы, в которых, видимо, еще сохраняется неизлечимая склонность к политическим галлюцинациям, в предвкушении «победы левых» надеялись именно на это – на неожиданные завтрашние дни. И – от этого их нужно было отговорить, пока не стало слишком поздно, приковав их к логике какой-нибудь очередной программы. Любая программа будет разубеждающей, поскольку она является оружием против будущего. Более того, программа дает шанс создавать и разрушать события до того, как они произошли, ее можно бесконечно актуализировать без риска того, что она станет актуальной, тратить на нее безумную энергию, которая при ином раскладе носила бы угрожающий характер. Это возведенная в энную степень модель превентивного управления целого общества. Шантаж на основе программы может заменить любую репрессию. Находящаяся между жесткими технологиями убеждения и принудительного обобществления и мягкими технологиями чистого разубеждения, любая программа представляет собой некую ублюдочную форму модернистской социальной бюрократии.

К началу лета, в разгар предвкушения победы, в Центральном Комитете Французской коммунистической партии, вероятно, царила паника. Но можно предположить, что операция сдерживания была готова уже во время президентских выборов, когда стало ясно, что критический порог в пятьдесят процентов будет преодолен и победа левых неизбежна. С того момента произошел большой подъем надежд как прелюдия к крещению при обретении власти, но было слишком рано, явно слишком рано, это было все равно что делить шкуру неубитого медведя или из страха перед чертом воображать его; и одновременно был применен сценарий сдерживания, перевода с военного положения на мирное, сценарий разочарования. Но в этом и состоит вся история ФКП: ровно столько же энергии затрачивается как на мобилизацию «масс», так и на их демобилизацию, что приводит к игре с нулевым результатом; это и есть та самая большая игра в области социального: привлечение масс к очередному циклу, запуск нового цикла, ускорение и торможение цикла, возобновление цикла и запуск инерционных процессов (таков же был круг культурной революции в Китае) с одним мощным моментом – моментом сдерживания (1945: разоружение – 1948: завершение забастовки – 1968: всеобщая забастовка и выборы, и на этот раз распад Союза левых). Нельзя недооценивать историческую роль французской коммунистической партии как машины сдерживания, без толку циклически сжигающей энергию. Что же в итоге? а в итоге как раз социальное – социальное в виде накопленного мусора, испражнений, ошметок, всего того, что остается от всех неудавшихся революций, осадка, инертной массы, покрывающей все, согласно абстрактной концепции, полностью реализованной в социализме. Пресловутые социальные завоевания, которыми славится идеология левых сил уже на протяжении целого столетия, являются лишь различными фазами этого растущего усреднения.

Самое нелепое заключается в том, что Французская коммунистическая партия и ее генеральный секретарь Жорж Марше по-прежнему мнят себя историческими пугалами, с фальшивым выражением лица заявляя: «Нет, мы хотим власти!» На протяжении целых двадцати лет они упорно клялись в своей невинности: «Нет, мы не хотим власти», чтобы быть принятыми в политический концерт, и вот теперь по иронии судьбы их стали подозревать в том, что они этого и впрямь не желают. Никогда мир не лицезрел лучшего примера политического аппарата, ставшего ярким символом издевки над собой. Но все в глубине души аплодируют этой роли, потому что всем нужна ФКП такой, какой она стала вследствие изменившей ее политической кастрации – чванливой, высокомерной, скоморошьей наподобие жителей воображаемой деревушки Клошмерль^[14], к тому же шовинистической, управленческой, олицетворяющей нынешнее лицо революции – до сих пор невиданное лицо революции, спутника, бесконечно вращающегося на орбите капитала.

Но все другие партии, и, вероятно, мы сами внутри себя, будучи в ужасе при мысли об исчезновении французской коммунистической партии, все еще раздувают безмерно ее значение. Что ни говори, она – последний большой след целой эпохи в политике, канувшей в Лету. Сила ее в том, что она держит нас на крючке и заставляет тосковать по прошлому. И в этом ее нынешний триумф – в том, что она не дает ситуации сдвинуться с места, блокирует ее на уровне архаичной проблематики (национализация, национальная оборона, уровень жизни трудящихся масс), в которую, в лучшем случае, и сама не верит. Французская коммунистическая партия имела смысл только в перспективе наступления диктатуры пролетариата. Ныне она оказывается перед лицом инерции масс, вероятно, скрывающей в себе новое насилие, но перед лицом этого распада социального, этой размытой и непонятной смеси, в которую превратилось как социальное, так и политическое, французская коммунистическая партия, как и многие другие партии, беспомощна.

И все же мы должны постараться понять ее. Не так легко в обществе, находящемся в состоянии революционного поворота в сторону мягких технологий (включая технологии власти), поддерживать жесткий аппарат и незыблемую идеологию. Монополия, централизация, программирование, бюрократия, ядерная оборона – Французская коммунистическая партия остается последним серьезным противником расслабленной, склонной почивать на лаврах, самоуправляющейся, экологической, способной к контактам, но не договороспособной социальности. Противостоя современному «психо-обществу» с включенными в него порнографией, либидо и шизофренией, Французская коммунистическая партия все еще придерживается некоего подконтрольного госаппарату, действующего в принудительном порядке общества, общества несвободы, находится на стороне так называемого паноптического^[15] пространства – сталинского по сути, но без политического насилия сталинизма, – так сказать, на стороне круизно-туристического сталинского общества, щеголяющего новомодной одеждой, которая делает его похожим на трансвестита современной истории.

Конечно, текучее и осязаемое, тактическое и психоделическое общество, в которое нас ведут, эта эпоха мягких технологий не менее свирепы, чем эпоха и общество жестких технологий, и перед лицом пугающей странности симуляции можно даже пожалеть о диктатуре пролетариата с ее ясной и энергичной концепцией (даже если это была диктатура по отношению к пролетариату, для утопической прозрачности концепции это не суть важно). Ныне уже нет даже пролетариата, осуществляющего насильственную диктатуру по отношению к самому себе при посредничестве деспота, что является ставкой в борьбе и политической пружиной тоталитарных государств, ставкой на истребление, крайней формой которого считаются лагеря, ставкой, сопровождаемой безумной мечтой деспота покончить с собственным народом (в 1945 году Гитлер приговорил немецкий народ к смерти). Сегодня же есть только неуловимые и безмолвные массы, переменные данные всевозможных опросов, предметы постоянного тестирования, которые, подобно кислоте, растворяют их. Тестировать, зондировать, контактировать, опрашивать, информировать – это микробная тактика, тактика вирулентности, при ней социальное уничтожается путем рассеивания на бесконечно малые величины, и у социального уже нет даже времени на кристаллизацию. Тогда как в прошлом насилие кристаллизовало социальное, порождало антагонистическую социальную энергию. Такое созидание в области социального путем насилия было присуще сталинизму. А сегодня нами управляют мягкие информационные технологии, всякие там семиургии и семиологии^[16].