Жан Алибеков
Цена. Выбор
Посвящаю книгу тем людям, кто любит и верит, тем, кому я смог помочь и кому ещё помогу. Вы навсегда в моём сердце.
Автор
Глава 1
«СОШЛА С ПУТИ ЗЕМНАЯ ОСЬ…»
ОН и ОНА.
Колдовская ночь
Она, стоя на фоне огромного, в полстены, окна, начала раздеваться… Он – наблюдал. Наблюдал нетерпеливо и одновременно – желая, чтобы это длилось вечно. И знал, уже знал: эта картина навсегда впечатается в него. Точёная как статуэтка, девушка в квадрате окна. Огни ночного города внизу, у подножья гор, тихое, колдовское сияние всего вокруг, и гулкий стук сердца, его сердца. Волшебная ночь, конец марта…
Вот Она повернулась к нему, откинула с лица волну струящихся длинных волос и, глядя ему в глаза, медленно, очень медленно, стянула с себя платье… Тонкие пальцы скользнули к застёжке лифчика…
Он так долго ждал этого момента. Так терпеливо добивался её. Не понимая разумом, как мог он, взрослый дядька сорока пяти лет, имевший двух классных любовниц, так безрассудно, будто мальчишка, влюбиться в это юное создание?
– Иди сюда… – позвал Он хриплым от желания голосом. – Иди ко мне, девочка моя…
Мир качнулся, как маятник, и поплыл.
ЖАН.
Мир в кривых зеркалах
Сон был тягучий, мучительный, чей-то голос из темноты всё звал и звал меня: «Жан… Жан!..» Я метался, пытался избавиться от наваждения и даже, казалось, просыпался, но нет: всё тот же сон и тот же, выматывающий душу наизнанку, зов, от которого никуда не уйти, не спрятаться. «Жан… Жан! Жа-а-ан!..»
Я проснулся в холодном поту – сердце колотилось о рёбра, и дышать я не мог. Откуда-то доносился неприятный размеренный стук.
Я ничего не понимал. Назойливые звуки со стороны кухни раздражали, били по ушам. Я встал и пошёл туда. Включил свет и оторопело уставился на источник шума. В мойке стоял стакан – выпив перед сном молоко, я оставил его там.
Из неплотно закрытого крана в переполненный стакан капала вода. Капли одна за другой, зависнув ненадолго в носике крана, срывались и летели вниз, ударяясь о воду с немыслимо громким, усиленным ночной тишиной звуком, и брызги фонтанчиком разлетались вокруг.
Я бессильно опустился на стул и вдруг осознал, что меня трясёт, трясёт мелкой дрожью как от сильнейшего озноба. Обхватил себя руками, пытаясь унять трясучку. Зубы постукивали, по спине полз противный холодный пот. Медленно, словно во сне, я поднялся, подошёл к мойке и закрутил кран. В обступившей меня звенящей тишине что-то прошелестело:
– Тебе… не остановить… это…
Словно северный ледяной ветер пронёсся по квартире и зашвырнул чьи-то слова мне за шиворот комком мокрого снега…
– Тебе… не остановить… это…
Что «это»?
* * *
Солнце било в окна тысячей кулаков, словно стремилось вколотить в меня убеждённость в том, что всё в порядке и беспокоиться не о чем…
Но я-то знал…
Я ещё толком не вспомнил, в чём дело, но знал, что мир изменился этой ночью. Нет, слово «изменился» не подходит. Мир как бы… закончился?
Холодный пот снова прошиб меня. Я осторожно встал с постели. Вспомнил, что ночью просыпался и закрывал кран на кухне. Вспомнил озноб, ощущение беды и странные слова… Это что, на самом деле происходило? Или приснилось? Лучше бы это был сон…
Я с опаской переступил порог кухни, моей уютной любимой кухни. Нет, всё по-прежнему, тишина и порядок. Налил себе чаю и уселся у окна.
Итак, этой ночью что-то произошло. Что-то серьёзное. Теперь задача – понять, что произошло. Ночной ужас постепенно отступал, и я снова превращался в себя – спокойного, уверенного и энергичного. Однако где-то в районе солнечного сплетения словно застрял кусочек льда, и он неприятной холодной струйкой стекал в живот.
«Что ж, смирюсь и буду наблюдать, обращусь в само внимание и, разумеется, всё пойму», – успокаивал я себя. Так добрая бабушка утешает внука, гладит по головке, убеждает, что вот вырастет он большим да сильным – и победит всех врагов. Но внучок плачет, в душе он знает, что, может, и не победит никого никогда.
Передвигаясь аккуратно, словно после тяжёлой болезни, я вышел во двор. Закрыв подъездную дверь, встал на ступеньках и замер, внимательно осматриваясь вокруг.
Вроде всё в порядке. Но не успел и вздохнуть с облегчением, как услышал крики в дальнем углу двора. Всмотрелся – на детской площадке дрались, матерясь, бомжи. В нашем-то, хорошо охраняемом дворе? В образцовом районе Алматы? Не может быть!
Я двинулся дальше и теперь стал ещё более внимательным. Разбитая вывеска в дорогом бутике… Авария на перекрёстке… А вот женщина с подбитым глазом – боже мой, сто лет не видел женщину с синяком! Какое странное ощущение от окружающего: вроде всё то, да не то. Словно прежний мир сдвинулся всего чуточку, но на этом микрорасстоянии оказался на порядок ниже, грубее.
Меня чуть не сбил велосипедист, и вдобавок обругал довольно грязно, но я… я был заворожён таким быстрым превращением моего прекрасного ещё вчера, довольно комфортного мира, полного доброжелательных и улыбчивых людей, в мир тусклый, грязный и чужой! Да, чужой!
Я позвонил моей помощнице:
– Ляйсан, ты как? У тебя всё в порядке?
– Нет, Жан, не в порядке, у меня какой-то дурдом творится… Представляешь, среди ночи шум разбудил – соседи сверху скандал устроили! Да такой, что наряд полиции приехал. Хожу теперь как зомби, ещё и воду отключили, без предупреждения…
Я почувствовал, что Ляйсан на грани нервного срыва.
– Бери такси, дуй ко мне. У меня и вода есть, и поговорить нужно. Захвати график приёмов. Нам же в Москву лететь… Когда, кстати?
– Послезавтра, билеты на тридцатое марта, в шесть утра.
МАРК.
Тени из прошлого
Марк стоял на красном светофоре, в большой пробке на аль-Фараби, и вспоминал посиделки с бывшими одноклассниками, школьными друзьями. Встречались они неделю назад, двадцать первого марта, в самый Наурыз. Удивительно, что у них получилось собраться довольно большой компанией, давно уже все потерялись и разошлись. А тут так славно встретились и хорошо пообщались.
Особенно рад был Марк увидеть через столько лет Олега, лучшего школьного друга. Олег окончил медицинский, стал подающим большие надежды нейрохирургом, учился и стажировался в Германии, мог там остаться – ему сделали очень интересное и выгодное предложение. Но вернулся.
– Пойми, Марк, я вернулся в Алматы, – говорил возбуждённо Олег, – потому что здесь судьба моя, моя Танюшка. Не мог я расстаться с ней надолго, а она ко мне тоже не смогла бы приехать, у неё отец тяжело болен, понимаешь, не бросит она его… Мать моя рвёт и мечет, Таньку готова сожрать с косточками. У матери идея-фикс свалить отсюда, и на меня одна надежда и была. А я вернулся, – Олег, изрядно захмелев, продолжал говорить и говорить о себе, но Марку было интересно слушать. Алкоголь его не брал, и он почти не опьянел, хотя пили с Олегом на равных.
– Знаешь, Марк, у нас соседка есть, её пару лет назад инсульт разбил, она полностью парализована, но живёт, сердце крепкое. Так вот, никого у неё нет, ухаживает за ней противная такая бабёнка, ушлая. Соседи говорят: вроде ухаживает она за Кларой только потому, что та отписала ей всё, от безвыходности отписала, а прохиндейка эта теперь что хочет, то и творит. Весь день болтается где-то, приходит под вечер, а ведь у парализованного человека потребностей побольше, чем у здорового, я тебе как врач говорю…
Марк кивал, внимательно слушал и в душе так радовался, что друг его лучший по-прежнему такой же чуткий, такой же неравнодушный, восприимчивый к боли других. «Это ведь редкость сейчас, большая редкость. А среди врачей – особенно, как, впрочем, и среди нас, юристов», – подумал Марк и попытался успокоить друга:
– Ну бог с ней, с соседкой, Олег, ну вот так у неё судьба сложилась. Ты мне лучше скажи: почему мы с тобой об этой несчастной говорим, а не о нашей жизни?
– Марк, погоди, ты ведь юрист, вот объясни: а можно так переиграть завещание этой несчастной, чтобы все её накопления, ну что она этой кошёлке отдала, внести в счёт нормального лечения, да хоть в той же Германии? Даже если взять, к примеру, квартиру в нашем доме, то от продажи её хватило б денег на восстановительный курс, ну или просто человеческое существование, с профессиональными сиделками.
– Гипотетически можно всё, – Марк пожал плечами. – Но как ты на деле себе представляешь: я влезу в квартиру к этой женщине, потребую завещание, и давай искать в нём просчёты юридические? Мне же нужен законный повод, нужно дело завести. А на основании чего?
– А если мы, соседи, напишем жалобу на эту её, как там… сиделку, опекуншу её? Что вот, мол, мы все – свидетели её, так сказать, бессердечности? Может, тогда органы заинтересуются, примут заявление, откроют дело, ну а мы пригласим адвокатом тебя? Можно же?
Марк кивнул:
– Да, так можно закрутить мельницу, но тебе-то это зачем? Знаешь, сколько волокиты будет? Да и получится ли соседей на это дело подписать? А подписей нужно ой как много, чтобы дело точно в производство пошло…
Олег подумал и слегка заплетающимся языком сказал:
– Знаешь, я не Дон Кихот и понимаю, что рубиться с ветряными мельницами – глупо, и спасти всё человечество я не смогу, помочь всем людям… Но это не значит, что я не могу попытаться помочь хоть одному человеку.
Мужчины помолчали. Марк посмотрел на сидящих за большим столом взрослых, совсем взрослых уже людей, тех, кого он знал мальчишками и девчонками, и снова в который раз удивился тому, как незаметно и быстро они стали дядьками и тётками, а внутри всё те же хулиганы и тихони, кокетки и скромняшки. Добрые и не очень… Изменило ли их время?…
– Олег, а ведь жизнь жестокая штука, верно? Вертит нами, как хочет, пугает своей непредсказуемостью, случайностями своими всякими… У нас ведь только и есть надежда, что обойдут нас беды-печали, болезни, но нет никаких гарантий. Ну а кто знает, что будет с нами завтра, через полчаса…
– Ой, Маркуня, даже не начинай! – Олег скривился, словно у него зуб заныл. – Если уйдём сейчас в этот экзистенциализм, то до утра не выберемся, заблудимся, погрязнем, и похмелье будет в два раза тяжелее.
– Олежка, ну ты ничуть не изменился, как же я рад, что увидел тебя! – рассмеялся Марк.
…И вот прошла неделя после той встречи с одноклассниками, и именно этот разговор со старым другом и вспоминал сейчас с удовольствием Марк. И рад был, что откликнулся на просьбу Олега, согласился помочь его парализованной соседке, и теперь, возможно, школьная дружба двух мальчишек перерастёт в крепкую мужскую дружбу.
Загорелся наконец зелёный, и Марк прикинул, что успевает ровно к началу встречи с очередным клиентом, а значит, извиняться не придётся, хотя кофе выпить он не успеет. Ничего, попьёт кофе с Олегом, сегодня им встречаться.
* * *
Марк шёл к подъезду дома, в котором жил Олег, и там же, двумя этажами ниже, обитала несчастная больная соседка, опекала которую скандальная и необязательная женщина. Марк надеялся, что с юридической стороны проблем не возникнет, тем более что под заявлением в полицию и органы опеки подписались почти все жильцы подъезда.
Марк позвонил в домофон и, услышав приветливый голос Татьяны: «Марк, заходите!», потянул дверь на себя. И на миг замер – из подъезда неприятно повеяло сыростью и подвальным холодом. Что-то серое прошмыгнуло мимо него в подъезд, и для кошки оно было великовато. Марк поёжился, и на секунду ему вдруг страстно захотелось убежать. Но взял себя в руки и решительно прошёл к лифту.
Олег уже ждал его – обнял и повёл в квартиру:
– Так хорошо, что у меня выходной сегодня, успеем и поговорить, и поужинать вместе.
Марк как-то странно слышал всё, словно через вату, и никак не мог понять, что же с ним происходит. Таня встретила их и сразу предложила кофе, прибежала их собака, шустрый и весёлый щенок сенбернара, – и Марк пришёл в себя, наваждение ушло, осталось только слабое напоминание: что-то там, в районе сердца, немного щемило, тихонечко трогало главную мышцу тонкой иглой.
– Слушай, Марк, ключ от квартиры Клары у меня. Эта, её опекунша, такую истерику закатила, когда проверяющие пришли, бог ты мой! Такой скандал был, но удалось отправить её домой. А документы, все документы Клары: и на недвижимость, и по вкладам, и завещание – всё у меня, дали под расписку, но тебе придётся ехать к ним, в эту комиссию… Короче, ты лучше меня знаешь, что делать, да? – Олег говорил, как всегда, много, но Марка это не грузило и не раздражало, наоборот, многословие друга отвлекало его от тревоги, которая снова стала нарастать.
Они отправились к соседке, будущей клиентке Марка. Олег открыл ключом дверь:
– Клара, это мы, я адвоката привёл, вот знакомьтесь.
Марк увидел жалкую измождённую женщину непонятного возраста, ей могло быть пятьдесят лет, а могло – и семьдесят. Тусклые волосы, кривой рот. Дрожащая рука потянулась навстречу Марку, но тут же упала на одеяло. Олег принялся открывать окна, чтобы проветрить комнаты, а затем ушёл на кухню, крича оттуда что-то про кофе и рюмочку коньяку.
Но Марк уже не слышал его. В ушах снова зашумело, голова словно распухла, увеличилась, и он не мог отвести взгляд от глаз Клары. Там, на самом дне её бесцветных и пустых глаз было что-то, что вцепилось в него и не отпускало. Словно водоворот закручивал его мозг в бездонную глубину, в которой кто-то ждал и звал его, Марка.
– Дай мне руку… – вдруг чётко услышал Марк. Это прозвучало требовательно и даже угрожающе. И следом снова, ещё громче: – Дай руку!
Марк покорно протянул руку, и Клара вцепилась в неё мёртвой хваткой. На какое-то мгновенье она словно пришла в себя, живой, страдальческий ужас мелькнул в её глазах, но уже через секунду они снова стали пустыми и безжизненными. Клара с невероятной, невозможной для парализованной женщины силой потянула Марка к себе и свистящим, полным ненависти и ярости шёпотом отчётливо произнесла:
– Вот ты и попался, зайчик! – и громкий смех судорогой свёл её челюсти. Окаменевший Марк словно в замедленной съёмке видел, как из её рта вместе с последним долгим выдохом вылетело нечто непонятное, но определённо живое, и он втянул его носом. В себя. В самое своё нутро.
АНДРЕЙ.
Сновидение
Андрей, сидя в своём московском офисе, делал вид, что внимательно слушает разглагольствования представителя крупнейшего немецкого банка. К этой встрече, назначенной на 28 марта, в компании готовились давно, и вот она состоялась, причём довольно успешно. Все вопросы партнёрства были решены, юристы обеих сторон получили в своё распоряжение черновые проекты договора о сотрудничестве, можно было расходиться, да и рабочий день уже закончился. Но будущий компаньон оказался большим любителем поговорить о политике, а Андрею сегодня было не до долгих бесед. Тем не менее этикет требовал выдержать хотя бы полчаса «постделовой» беседы, раз уж у гостя есть такое настроение.
Андрей и сам обычно инициировал подобные разговоры за чашкой кофе или за ужином – именно в таком общении партнёр раскрывался по-настоящему, показывал лицо. А если и был чрезвычайно умел в сокрытии истинного лица, то у Андрея на этот случай были припасены различного рода провокации, от невинных до достаточно жёстких. Андрей любил такие игры, это и был настоящий бизнес, а всё остальное: партнёрство, сотрудничество, будущие доходы и развитие дела – так, приложение к игре. Но не сегодня. Сегодня и компаньон был скучный и предсказуемый, этакий типичный европейский педантичный финансист, да и у Андрея было дело поважнее. Хотя… Разве может быть важным сон? Но именно сон сегодня весь день не давал ему покоя. Андрей словно не вышел из него, продолжал пребывать в нём, в этом страшном, мучительно долгом, неприятном сне.
Андрей терпеливо дождался очередной паузы в беседе и с извиняющимся жестом и очаровательнейшей улыбкой на лице выразил своё сожаление о том, что вынужден прервать такую интереснейшую беседу, но «время-время». Может, завтра за ужином они продолжат разговор? «Найн-найн…» – тоже извиняющимся тоном заговорил немец: завтра самолёт, он улетает в обед, но так рад, и приятное знакомство, и теперь на подписание договора, возможно, Андрей прилетит к ним, если будет время, да-да, мы всё обсудим, наши юристы, ваши юристы. И так, перекидываясь традиционными формальными улыбками и словами, провожая друг друга и пожимая руки, наконец разошлись они по машинам, и Андрей, облегчённо вздохнув, распорядился везти его домой-домой-домой…
Сидя в машине, он расслабил галстук, закрыл глаза и снова, в сотый раз за день, вспомнил свой сон, прокрутил его от начала и до конца, до того момента, как вскочил с кровати в холодном поту, не понимая, где он, и постепенно осознавая: боже, какое счастье, он дома, он в своей постели…
Во сне Андрей стоял в тёмном коридоре и смотрел в приоткрытую дверь ярко освещённой комнаты. Комната была пуста, белые стены, белый пол и мощная лампочка под потолком без абажура. Беспощадный свет заливал комнату целиком, ни единой тени. В центре стоял стул, и на нём, спиной к Андрею, сидел человек в чёрном свитере и чёрных штанах. Его руки были связаны и лежали на коленях, а голова была опущена. Андрей смотрел ему в спину, и не мог оторваться. Он подумал, что больше всего боится, что человек обернётся и увидит его, и тот именно в этот момент стал медленно поворачивать голову в его сторону. Андрей не мог двинуться с места, его сковал страх, сердце бешено колотилось. Лицо повернувшегося к нему человека… было его, Андрея, лицом! Только странно, непривычно худым, бледным, и с пустыми, будто слепыми, глазами. Эти глаза словно ощупывали пространство, выискивая его, Андрея, подбираясь всё ближе и ближе к тому месту, где он стоял. И оцепеневший от ужаса Андрей – там, во сне – понимал, что как только этот взгляд доберётся до него – всё, спасения не будет.
Человек на стуле делал глотательные движения, кадык его плотоядно двигался, как вдруг огромный чёрный ворон налетел на него, стремясь выклевать глаза. Ужасное хлопанье крыльев и змееподобные движения головой того, кто сидел на стуле и пытался уклониться от мощного птичьего клюва, приводили Андрея в ужасное, полное бессильного отвращения, состояние. Однако он никак не мог проснуться, словно было ещё что-то важное, что ему нужно было увидеть. Но это важное всё никак не происходило, и, в конце концов, Андрей проснулся в мокрой от пота постели, с трясущимися руками и пересохшим горлом…
То, что это не простой кошмар, Андрей понял по состоянию, в котором находился весь день. Словно часть его осталась там, во сне, в том тёмном коридоре… Такого с ним ещё не бывало. Сны снились. Всякие, тревожные в том числе, но, вспомнив их наутро и обсудив с сестрой или просто обдумав за чашкой кофе, к обеду обычно он уже забывал о сне и спокойно занимался своими делами. Однако этот сон – совсем другое дело. И Андрей думал, что самому ему не справиться, не разобраться…
ИННА и ОЛЬГА.
Родовое проклятье
Ольга сидела перед зеркалом и разглядывала себя внимательно и придирчиво. За окном в самом разгаре ранняя алматинская весна, март заканчивается, через три дня уже и апрель. А у неё ощущение, что жизнь мимо утекает. Хотя выглядит она великолепно для своих лет: скоро пятьдесят, а больше тридцати пяти, пожалуй, не дашь. Ольга вздохнула, собрала в пучок распущенные волосы. Да кому оно надо – молодо ты выглядишь или нет?
Из соседней комнаты раздался вой и грохот, что-то шарахнуло о стену. Ольга нахмурилась, вспоминая, что ж такого могла оставить в комнате сестры, чтобы так громыхнуло. Достала ключ, отперла дверь – прямо у порога, на полу, сидела её сестра и, дёргая волосы, тихонечко выла. Ольга внимательно оглядела комнату: нет, ничего такого, всё в порядке. Диван, два пуфа, ковёр, решётка на окне, медведь плюшевый в углу. Головой, что ли, билась об стену? Надо стены чем-то мягким затянуть…
– Инусик, ну что ты, всё хорошо, сейчас укол сделаем, и ты поспишь немного. Толик скоро приедет, вот только звонил, – Ольга села рядом с сестрой, обняла её и, гладя по голове, стала монотонно приговаривать: – Всё хорошо, моя девочка, всё хорошо.
Инна успокаивалась и в такт сестринскому бормотанию хлопала ладошкой по полу.
После укола с успокоительным Инна уснула, а Ольга снова пошла к зеркалу, рассматривала себя, долго и тщательно выщипывала брови, но потом, словно устав сдерживаться, стремительно подошла к шкафчику на кухне и налила себе виски.
Толик, старинный Ольгин приятель, когда-то долго и безответно ухаживавший за ней и так и оставшийся безответно влюблённым, сразу учуял запах алкоголя. Вернее, как только Ольга открыла дверь, Толик почувствовал: что-то не так, что-то случилось, – а уж потом обоняние донесло до него аромат виски и он увидел блестящие Ольгины глаза, складку между бровей.
– Олькин? Ты в порядке? Впрочем, чего я спрашиваю, всё и так ясно. Что-то с Инкой случилось, да?
– Заходи, Анатолий, – устало произнесла Ольга. – У Инны сегодня с утра срыв случился на ровном месте, сама не своя, воет страшно, постоянно бьётся в дверь и зовёт кого-то, не могу разобрать… Опять обострение. Ох, зря я просила тебя съездить с нами в выходные к родителям на кладбище. Похоже, ничего у нас не получится…
Толик зашёл, разулся, долго и тщательно, по многолетней привычке врача, мыл руки в ванной, а сам обдумывал ситуацию.
– Знаешь, Оль, давай-ка сейчас чаю выпьем, и если покормишь меня, буду чрезвычайно благодарен, а потом сядем да обдумаем нашу поездку. Всё в порядке будет в субботу, вот увидишь. Инну на себя беру, если что – инъекцию введу, и она поспит в машине. Я с ней посижу, а ты спокойно всё сделаешь, всё, что наметила. И вообще, у нас же есть ещё в запасе пара деньков? Инна, может, к выходным оклемается, не паникуй раньше времени. Хорошо? Инна спит сейчас? Вот и пусть, пусть спит, в себя приходит.
Ольга вздохнула:
– Ну хорошо, если думаешь, что так лучше, то и ладно, подождём тогда.
У неё сразу улучшилось настроение, Толик умел внушить ей спокойствие и уверенность.
…Может, зря она не вышла за него? Ведь и Инна любит его и, когда он рядом, ведёт себя гораздо спокойнее и тише. Хотя, что уж теперь рассуждать и сожалеть? Они прекрасные друзья, и Толик – единственный человек на свете, кто по-настоящему любит её и заботится о ней.
* * *
Ольга и Инна, две сестры, жили вместе всегда. Сначала с родителями, а потом, когда родители умерли – сначала отец, а потом, через два года, и мать, – остались вдвоём.
Отец их, инженер высокого класса, работал на оборонном предприятии, мать – лаборантом в химической лаборатории того же завода. Ольга, сколько помнила себя, с самого детства, всегда жила в диком напряжении, в ожидании чего-то плохого, как в страшной сказке: вот-вот что-то случится.
Но всё это пряталось глубоко внутри, а внешне, на поверхности, у них была благополучная среднестатистическая семья. Они с Инкой – две сестры, с разницей в три года, почти близняшки – были очень дружны. Выходные – на даче, лето – у моря, выставки и театры – в зимние каникулы. На новогодние праздники выезжали в Москву, и отец, пользуясь своим достаточно высоким статусом, всегда мог купить самые лучшие билеты на самые лучшие спектакли.
Мать, сухая, отстранённая, холодная женщина, редко ласкала и баловала своих дочерей. Отца она любила сильно, но всегда что-то стояло между ними. Ольга помнила, что мать всегда была против приезда родственников отца, его многочисленных братьев и сестёр. В большой семье отца было семеро детей, и он был самый старший. Его лучшим другом в жизни, самым верным и преданным, был брат, что шёл сразу за ним, на два года младше. Отец любил его, радовался, как мальчишка, когда тот звонил или слал поздравительную телеграмму. Но мать даже против братишки была, в конце концов родня отца перестала пытаться встретиться с ним и его семьёй.
Ольга и Инна знали, что у них есть многочисленные дядьки-тётки и братья-сёстры, но ни с кем из них не были знакомы.
Если не считать этого странного материнского, так сказать, каприза, в остальном у них была счастливая, дружная семья, и холодность матери компенсировала сильная любовь отца, его искреннее восхищение своими девочками, красивыми и талантливыми. Так что росли Ольга с Инной беззаботно, учились, ходили в музыкалку, рисовали, гуляли с мальчиками и влюблялись. Всё изменилось, когда Ольге исполнилось пятнадцать.
В один год, с разрывом в три месяца, умерли две сестры отца и брат, самый младший. Отец ездил на похороны и возвращался с каждым разом всё более постаревший и молчаливый. Ольга и Инка слышали, как по ночам из-за закрытой кухонной двери раздавался взволнованный и резкий голос матери и глухие отрывистые ответы отца. Что-то происходило – пугающее, непонятное, но что? Им никто ничего не объяснял.
Через два года ситуация повторилась: с небольшим разрывом в пару месяцев ушли из жизни сестра и брат отца, и снова он отправился хоронить своих. Ольга хорошо помнила, как они провожали отца и он, совсем седой, стоял на перроне, щурился на солнце и что-то говорил матери.
Ольга не вникала тогда, она была влюблена, как кошка, и ни о ком, кроме своего Саши-Сашули, думать не могла, словно попала в сладкий туман и плавала в нём, даже не пытаясь выбраться.
Отец не вернулся. Мать через неделю после оговорённой даты возвращения позвонила «им» – тем, кого терпеть не могла, в далёкую Сибирь, и услышала, что уехал, уехал сразу после похорон. Она говорила с отцом отца, с Ольгиным и Инниным дедом, тот в свои семьдесят восемь был бодр, крепок здоровьем, светел умом, хоть и похоронил уже пятерых своих детей. После разговора с ним мать положила телефонную трубку, пошла на кухню и плотно закрыла дверь. Инна рассказывала потом, как испугалась, когда услышала оттуда какие-то странные звуки, уханье и кашель. Это плакала их мать, а они никогда не видели её плачущей…
Вечером того же дня мать позвонила любимому брату отца. Он один остался из братьев-сестёр отца, и матери больше не к кому было обратиться. Тот пообещал поехать туда, в Сибирь, и всё разузнать, но через два дня из Киева, где он жил, пришла телеграмма о его смерти, и мать, оцепеневшая, ходила с этой телеграммой в руках по квартире, и девочки понимали, что её лучше не трогать.
Ольга, в свои почти восемнадцать, решила действовать самостоятельно.
Купила билет на поезд и через трое с половиной суток была в том городе, откуда две недели назад должен был выехать её отец. Она была не одна, с ней был Саша, её друг ненаглядный.
Именно он, Саша, и зашёл в морг на опознание, потому что Ольга сидела, вцепившись в скамейку во дворе, и не могла, не могла оторвать себя от неё. Она смотрела на двери морга и, когда оттуда вышел Саша, всё поняла по его лицу.
До отъезда они успели съездить в деревню к деду, и Ольга узнала страшную правду: все её дядья и тётки, все покончили жизнь самоубийством. В первые похороны отец её держался, всё устраивал, всех успокаивал, и только с одним своим братом мог потом расслабиться, выпить, поговорить по душам. С тем, кто жил в Киеве. А на вторые похороны тот не смог приехать – не отпустило начальство. И отец не выдержал. Поздно вечером уехал из деревни, отправился в город, откуда должен был вернуться домой, снял посуточно квартиру на последнем этаже девятиэтажки и рано утром шагнул из окна.
Его брат, любимчик и друг, после разговора с Ольгиной матерью даже не стал ничего узнавать, он всё понял и через два дня повесился.
Такова была подлинная история их семейства, Ольга всю-всю правду разузнала. Что висело над ними всеми, над их родом, какое страшное проклятье?
Ольга вернулась домой повзрослевшая, даже постаревшая. Её роман с Сашей постепенно сошёл на нет. Заботы о семье легли на плечи Ольги, она похоронила отца, поддерживала мать. Та сразу превратилась в старуху, только и знала теперь, что сыпать проклятия на семью отца, да его самого проклинать – за то, что так поступил с ними.
Ольга в этой суете и вечном напряжении совсем не помнила себя и, самое страшное, не заметила, что с младшей сестрой стало твориться что-то неладное. Что-то ужасное.
Месяца через три после похорон отца Ольга застала Инну за тем, что та методично вырывала из своей головы волосы и, раскладывая их в кучки, приговаривала: «Вот пёрышек наберу и гнездо совью, вот пёрышек наберу и гнездо совью, вот пёрышек…» Ольга зажала себе рот ладонью, чтобы не заорать, так это было страшно. Подбежав к сестре, обняла её, схватила за руки, но Инна вдруг оказалась нереально сильной, и, пытаясь справиться с ней, Ольга уже почти дралась с ней. Она поняла, что близка к истерике, когда увидела, что оставляет на руках Инны багровые пятна и кровоподтёки.
Ольга отпустила сестру, перевела дух и пошла к матери. Та сидела на кухне, опустив голову, и обрисовывала ногтем узор на скатерти.
– Мам, что-то с Инной случилось, она как будто с ума сошла… – Ольга налила себе воды и села напротив матери. – Наверное, нужно врача вызывать или везти её к психиатру.
– Делайте что хотите, – еле слышно сказала мать. – Я уже ничего не хочу. Зачем я родила вас от него, от самоубийцы? Вы тоже сумасшедшие, больные, тоже в петлю полезете…
Ольга не выдержала и зашипела ей прямо в лицо:
– Заткнись… заткнись сейчас же. Не смей нас хоронить, ты никогда не любила нас, фиг с тобой, но хоронить нас не позволю, поняла? – Она развернулась и ушла.
С этого дня они почти не разговаривали с матерью, и когда через два года той стало плохо с сердцем, она позвонила соседке с первого этажа, но не позвала дочь, которая была рядом, в соседней комнате.
Ольге к тому времени было на всё наплевать, Инне поставили диагноз, что-то там с расщеплением личности, надежды на её выздоровление не было.
Раз в полгода её забирали в психоневрологический диспансер, на месяц, а потом Ольга снова везла её домой, притихшую, почти мёртвую.
Ольга жила как во сне. Она застыла, как муха в янтаре, с той минуты, когда Саша вышел из дверей морга, когда на лице его прочитала страшную правду. Увязла в том далёком уже дне и не могла сдвинуться. Отец снился ей и убеждал не верить в то, что он умер. «Я живой», – говорил он, и Ольга верила ему. Просыпалась и ждала, что вот придёт, приедет, позвонит, постучит в дверь. У неё не было любви, только постылая работа, полупустая квартира с больной сестрой, долгие дни, вечера, ночи. Она законсервировалась в своих восемнадцати годах и старела медленно, сама не замечая бега времени.
Всё изменилось, когда ей исполнилось сорок, даже не то чтобы изменилось, а как-то сдвинулось с мёртвой точки.
* * *
Однажды Ольга сидела смотрела телевизор, делая звук чуть громче, когда из комнаты сестры раздавались крики. Приступы безумия у неё так обострились, что лечащий врач уже предупредил Ольгу: видимо, нужно готовиться к тому, чтобы переселить Инну в диспансер окончательно.
