Пошли мне лимонных долек — улыбок в коробке. Я половинка, нолик, точка с божьей коровки.
Пошли кожуру с мандарина, обертки, а не конфеты. Шпажку в глаз – подарила: взгляд – «ну что вы как дети!»
Я ли, господи, кто я? — улыбаюсь с коробки. Гибнет время, как Троя, в темноте маскировки.
«Ажурное теченье темных вод…»
Ажурное теченье темных вод, чередованье дерганий и пауз. Так едет поезд наш или плывет? — Он на мосту, мост над рекою – парус.
Ни яблочек на станции купить, ни семечек в кулечке из газеты. И реющая птица будто спит, укачиваясь воздухом нагретым.
Но это только кажется, что взмах, — отступит ширь; гнездо – подать рукою… А если нет? А если это страх растягивает небо над рекою?
«По осколкам света взбираясь вверх…»
По осколкам света взбираясь вверх. По ветвистой лестнице – выше, выше. Stand-up tragedy: хлопаем, руки вверх! Можно чуть-чуть ниже! Так и запишем:
как стоял ты, поднятый в небеса по тревоге, бледный худой подросток. И светилось сердце, и жгла роса… Так углем и сделали твой набросок.
Нитью капелек – этих ожогов след. Даже черным по белому – всё туманно. И блестят глаза, поглощая свет, и всю ночь его засыпает манна.
Мы запишем: «Счастлив не будешь ты! Но за выслугу, также и нашу милость — и несчастным тоже!» Держи листы в рваных строчках, сколько тебе не снилось.
«Фото двух женщин и двух мужчин…»
Фото двух женщин и двух мужчин — тени легли. Что отделяет академию генштаба от высшей худшколы.
«Февраль кладут на стол весны…»
Февраль кладут на стол весны. Приходит детский врач. Спасает. Нет его вины в период неудач.
Кто только ни спасает нас и держит на весу. А кто забыл свой день и час, не радует весну.
Шагнули мы в чужой размер, размяв не свой простор. И нам отмерил землемер окно, а цифры стер.
«Лечит ветер…»
Лечит ветер. В горле шумит прибой. Морем лицо умой! Если кратчайший путь по прямой — нет между нами прямой.
Щиплет море, искрится зеленый свет. По проводам простор. На перемотке бежит огонь – с вет- ки на ветку с гор.
Белой дорожкой плит, колонн, замшелых аркад. Море кипит, палит солнце. Рассыплется виноград. Время – что конокрад.
«Любя или ругаясь с родиной…»
Любя или ругаясь с родиной, зря говоря: «Высоко… ваш… выс-с-с-благородие, всё зря, всё зря…»
А родина – в лице прохожего — дерюга, стыд. Смотри – в глазах созданья божьего душа блестит.
Но ни за что уже не умер бы, ни за кого. С рассвета наступают сумерки, проходит год.
Вот только отступали белые, бежали в тыл. И облака, что груди спелые, о, я б схватил.
И прятались в засаде красные — мерз продотряд. И мокрый шарф, и очи ясные всё говорят.
Вариации
«Если жить бесконечно долго, ну очень долго …»
Если жить бесконечно долго, ну очень долго — доживешь и до Юрьева дня, и свободы воли, голубого периода в сердце, желанной Ольги — недоступной всё так же, хотя ни двора, ни школы.
Ветер с моря подует, меня поцелует пылко. Бриз похож на мелодию, тело – на белый танец. Можно просто лежать, кузнечиков слушать пилки. Если жить бесконечно долго, то рай настанет.
«Ветер дует, в моей голове опилки…»
Ветер дует, в моей голове опилки. Золотая стружка солнца в холодном теле. Можно просто лежать, поющие слушать жилки. Бриз – мелодия, белый танец в постели.
Ветер кутает нас в облака из гусиной кожи. Мы в ажурных объятиях дней навсегда живые. На стеклянные ночи садятся во сне стрекозы. В темных окнах – море и звезды сторожевые.
«Зима. Пограничник съезжает с холма…»
Зима. Пограничник съезжает с холма. Он бел в маскхалате – прощай, хохлома. Он чист, он чекист по отцу и отца желанью бежать, точно зверь на ловца.
И холм не полог, и судьба не пряма. Скользит пограничник, разведчик-чума. Под ватником толстым, под теплым бельем — подросток, берущий то спуск, то подъем.
Он попросту спит, он летит в тишине и счастья куски собирает во сне — счастливое море, безбрежный уют и жизнь бесконечную – в пару минут.
«Если в первой строфе ты без лифчика…»
Если в первой строфе ты без лифчика, то в последней стреляет ружье, объясняя прям в сердце счастливчика, что его, что твое, что мое.
Жарко в августе, даже на простыни будто море приносит песок. Золотое сечение осени впереди или наискосок.
Время в темном неясном движении, ноет в сердце живая вода. Всё так четко и без искажения и не будет таким никогда.
Счастье – легкими воздуха стрелами, всё в томленье, слоев толчея. И волнуется жизнь между стенами — где моя, не моя и ничья.
«Доплывем до Тигра и Евфрата…»
Доплывем до Тигра и Евфрата — будет всё тигрово и евфрато. Выйдет не Аврора, а Эрато, обнимая крыльями, как брата.
У меня сестра, а брата нету. Я давно не улыбался небу. Пусть уже наступит время это. Жаль, что солнце прячется, как эхо.
Пять углов в моей бушуют цифре. Я сойду за собственного брата. Волны разбегаются на Кипре, а потом ползком быстрей обратно.
Тает радость в сомкнутых объятьях. Время точно пряди в беспорядке. И одна сестра в тоске о братьях — их макушки как цветы на грядке.
Выживет один, став Носферату. А по остальным проедет трактор. Доплывем до Тигра по Евфрату, выполнив условия контракта.
Больно знать, что остается мало, что желанье бледно, а не ало, светит безобидно, но не греет, и Евфрат безудержно тигреет.
Yellow Submarine
Сидит в организме простуда и дергает ниточки слез. И сам я совсем не отсюда, наверно, с собою привез.
И пью, как верблюд очумелый, под тонною теплых рогож. Я тоже пушистый и белый, совсем на себя не похож.
Ныряю в больные глубины — пустынно до самого дна. Но жизни моей половины соленая склеит вода.
И треск старой песни из глотки послышится свистом в груди: «Я кит, я макет желтой лодки, хлебнувший холодной воды».
Зима. Двойное стекло
Развалы здания в снегу, мир до и после разрушенья. Как вспышки памяти в мозгу, разряды прошлого решенья
заставят встать и наконец ответить в трубку с перерывом: затяжка, выдох в пять колец, летящих девственно красиво.
Смотреть на стройку за окном, накрытый простынею кратер. Где пиро-техник – два в одном — спасает водкой альма-матер.
Он лает в трубку, как зима. Молчит, но требует ответа. И я запомню: снег, дома, колечки на одной из веток.
«Я псих, но спящий. Не буди меня…»
Я псих, но спящий. Не буди меня бессонницей своей или простудой. Душа волшебна в пять утра, смешна, не помнит залпа тысячи орудий. И встанет на дыбы во мне земля, гремя костями, глиняной посудой. Я б в это время всех прикончил для спокойствия (а счастья и не будет), и даже тех, с кем праздники встречал, за образом ходил через туманы — его там нет. И грош цена речам. И нет нигде. Не надо новых данных. Разворошу притухшую звезду и пепел ночи вытряхну. Затеплю сто сигаретных звездочек… Я жду второго погружения под землю, где будет тихо. Тени друг за дружкой, кидают в кружку мелочь на еду. Я псих настолько, что давно в аду. Ты ночью задуши меня подушкой.
Командир крови
1
Кровь, не шуми, не приливай к лицу. Твой зов услышан, мелкой дрожью встречен. Не подводи, блуждая по кольцу, я слишком хрупок и недолговечен.
И я всегда не там, где стоит быть. Люблю не тех и никогда – взаимно. Сужает время взгляд. В глазах рябит. Везде темно искусственно и зимне.
Восход всплывает краскою глубин — взрывоопасной смесью в небе пьяном. Кровь заливает, врет, что я любим, и дарит свет вторым, небесным планом.
2
Надо быть бодрым! А если сонным – хотя бы пьяным! Самым быстрым ковбоем Востока – но вот, непруха. Показывают, как наказывают. Переменным и постоянным током и прочим потаканием телу в присутствии духа. То взрыв небесный, то подземный. Пыхтит командир рядом: «Ложись, вставай, беги, проси у господа помощь…» Я командую только собою, не всем отрядом. Позади меня прах и пепел, товарищ – ни фрукт ни овощ. Только дождь позади меня – груда гудящих капель, тысячи одноклеточных образцов долгополых шинелей. Я тяну свое тело по грязи плюс телефонный кабель. Свет и связь прерываются, господи. «Schnelle, schnelle…»
«Слышу, как взрываются бомбы в его голове…»
Слышу, как взрываются бомбы в его голове, как по трубочке время пенится, точно cola. Тошнокола со дна стакана, пей даже две — я не пью, в глазах твоих блеск блуждающего осколка.
Свет дыханием сырости зачат в смертельные дни. Жизнь короткой и славной будет (эй, хватит булькать) — как узнать бы точнее по солнцу, по ветру и по луне на струнах моста в колыбельной люльке,
что еще приготовит время. Зимы пирог? Взбитый снег на сухом корже, снеговик с лопатой! Я хочу ощутить сквозь кожу, как ты продрог, и дрожать до конца с тобой под стеклянной ватой.
А потом теплом защекочет небо, зашевелит. Разморозятся облака, поплывет картина. Я хочу ощутить сквозь кожу, как жизнь болит. И тепло на лице, будто солнечная урина.