Истинное время – это время творения, время, пока стихотворение продолжается. Только внутри него и стоит находиться.
«Снаружи падает снег, густеют сумерки, и, в сущности, никто никого не любит…»
«Кто ночь прожил – вставать не хочет…»
Кто ночь прожил – вставать не хочет. По горлу ветер – дверь закрой. Ты не успел, и он грохочет дождем, стреляет кобурой.
Он обгоняет все машины и поворачивает вспять. Гнёт правду ветер камышинный под током слёз, а не 0,5,
смыкает крýгом море капель, откатывает солнце вдаль — где луч, как жалкий подражатель тепла, которого не дал,
сверлит мягчеющее темя, разогревает в горле ком. …Неостановленное время обвалится одним куском.
«Убивает другая жизнь, а вот эта…»
Убивает другая жизнь, а вот эта — позволяет пожить еще чем-то средним между зимой и летом, между деревом и плющом;
Чем-то средним – между судьбой и долгом, между женщиной и женой; Тонкорунным овном и серым волком, но в истории кружевной.
Отчасти
1
Господи, не дай мне умереть, коли подарил земную шкуру. Мне еще любить, еще мудреть, мне еще искать свою Лауру! Мне еще записывать слова, что приходят ночью – отовсюду, продлевая жизнь на миг ловя… Обещаю: мучиться не буду!
2
Человек от радости не спит. Засыпает от переживаний. Крутит боль свою, как Вессон-Смит, убивая с помощью названий,
для печали подобрав слова… Радость рассчитается слонами. А ему б проснуться – чёрта с два! — вещими пожертвовать бы снами.
3
Ледяная пустыня вокруг. Свет намерз вековой толщиной, даже лунку в окне не продышишь. Душит и отпускает… Напишешь обо мне? – Правды нет никакой. Только к небу прижмешься щекой, и – теплеет, и будто не слышишь зов пустыни ледовой – на юг!
«На яблочной диете Ева…»
На яблочной диете Ева. Но червячок не спит внутри. Налив хрустит, а бог разгневан: «Послушай, а не говори —
тебе рожать детей, да в муках, любить, но слать их на войну. Жизнь это хитрая наука, давай незнание верну…»
Ладонями закроет уши, зажмурится с набитым ртом. И голос бога – глуше, глуше, почти невнятный обертон.
«Тяжелым цветением пахнет…»
Тяжелым цветением пахнет — цветением ночи с тобой. Так густо, насыщенно, так не- возможно – что рядом любой
почувствует страхи и страсти, бесстыдного воздуха ток. И ветер – дыханием частым — погонит клубы на восток.
И мы понесемся долиной — по острым ее позвонкам. Ты будешь водою вдоль линий любви, проведенных по нам.
«Я видел, как стучал в стекло…»
Я видел, как стучал в стекло и гиб наверняка. От облаков его несла наклонная река.
А я – свободный от огня, от цвета вод с небес. От глаз, спешащих отогна- ть его от гиблых мест:
не важно, суша ли оно, железная ль вода. Из божьих дел удалено различие, уда-
лена немалая их часть — нет слов и сил на них. Стучал в стекло, так постучать мог только ты и ник-
то другой.
«Ветер бросается на окно, весь сотрясая дом…»
Ветер бросается на окно, весь сотрясая дом. Ужас выдавливая из нот, радующих потом. Только что возненавидя свет и отключая слух — ветер отыгран сто раз, спет, и наизнанку – сух.
Кто же увидел в нем дождь, снег, новых уродств боль. Ветер бросается зол, слеп – вырвавшийся кобóльд. Он обойдется без слов, ласк, день оборвав, связь. Сколько бы ветром ты ни клялась, он в нашем окне увяз.
Диптих
1
Есть у нас дождик московский, резкий, когда моросит. Город светящийся, жесткий диск на мгновенье висит
на волосках нервной ткани. Светом пульсирует кровь. Время в граненом стакане. Грани играют любовь
к речи, пронизанной ртутью — столбиком до сорока; к речке – земли перепутью, слишком земля широка;
к жизни – сухой или влажной с вечной привязкой к местам. Мир умирал, и не важно что я сказал ему там,
что наливал ему – пили, строчки какие читал. …Если меня не любили, значит, я сам перестал.
