Анатолий Иванов
Повитель
– Тереха!
Терентий, собиравшийся войти в дом, нехотя остановился.
– Куда это… батя твой? – спросил Григорий, подходя.
– По делам, стало быть, – бросил Зеркалов, поворачиваясь к Бородину спиной.
– А-а… вон что…
Терентий хлопнул дверью.
В марте неожиданно приехал домой Тихон Ракитин. Когда Дуняшка прибежала к Андрею, чтобы сообщить ему об этом, она долго не могла перевести дух, потом вымолвила только одно слово:
– Тихон!
– Что? Что случилось?! – испуганно спросил Андрей и шагнул к ней, схватил за плечи. Голова Дуняшки запрокинулась, смеющиеся глаза поблескивали.
– Тебя обрадовать бежала… Только что Тихон Ракитин приехал…
– Так что ж ты молчишь-то?! – закричал Андрей, схватил шинель и кинулся на улицу.
Друзья столкнулись в темных сенях Тихонова домишка. Ракитин крикнул беззлобно:
– Угорелый, что ли! Несется как на пожар…
– Тихон!
Вместо ответа Ракитин схватил в темноте Андрея, прижал до хруста к себе.
– Тише ты, черт. Осталась еще сила… – задыхаясь, проговорил Веселов.
– А я ведь к тебе тороплюсь. Ну, айда в дом…
Скинув шинели, друзья снова обнялись. Потом стали разглядывать друг друга.
Андрей был бледен, худ. Ракитин выглядел не лучше. Через всю щеку его протянулся глубокий синеватый шрам.
– Та-ак… красавец, – промолвил Андрей. – Где это тебя? – показал он глазами на шрам.
– В Галиции. Подлечили – и опять в пекло. На другой же день снова башку чуть не оторвало… Ну, проходи к столу, Андрей. У меня бутылка самогону есть. И вот… – Ракитин высыпал на стол несколько луковиц, положил черствую краюху и кусочек заветренного сала. – Ну, рассказывай, ты-то как? Что про революцию тут говорят?
Веселов, начавший было шелушить луковицу, медленно повернул голову к Ракитину.
– Про что?
– Царя ведь в Питере того… с престола сбросили. Да ты что смотришь так? Не слышал, что ли?
Андрей бросил луковицу, встал. Но потом снова сел. Ракитин сказал:
– Я лежал в больнице. А как услышал – домой заторопился: может, думаю, земли богатейские делить будут…
– Так… – промолвил Веселов, и Ракитин не понял, то ли он выражал удовлетворение по поводу того, что произошла революция, то ли подтверждал насчет дележа земли.
Помолчав немного, Ракитин хотел уже спросить Андрея, как же им теперь быть, что делать, но Веселов сам проговорил:
– Что же, Тихон, нам теперь делать, а?
* * *
С этого дня загудели Локти, как потревоженный улей. Из дома в дом засновали люди, передавая необычайные вести.
– Слыхали, о чем Тихон Ракитин болтает? Царя-де скинули, революцию устроили.
– Какая такая революция? Как же Россия-матушка без царя?
– Нам что с царем, что без царя… Налоги все едино платить кому-то придется.
Молчаливый и робкий работник Бородиных Степан Алабугин спрашивал то одного, то другого:
– А вот революция – об чем она говорит? И как это – «царя скинули»? Кто?
Ему отвечали:
– Ракитин с Веселовым сказывают – народ, рабочие.
– Да кто его, народ-то, к царю допустил? Там, поди, охрана? – допытывался Степан Алабугин.
– Айда к Веселову, пусть разъяснит нам! – кричали мужики.
Кузьма Разинкин, оглядываясь на стоявших в толпе Игната Исаева и Демьяна Сухова, предостерегающе говорил:
– Идите, идите… Приедет Гордей Зеркалов – Андрюшку с Тихоном возьмет за жабры. И вам хвосты поприжмет.
– Не пугай раньше времени. Может, революция эта с пользой для нас произошла, коли в самом деле царя скинули, – отрезал Авдей Калугин.
– С пользой?.. Скинули?.. – петухом налетал то на одного, то на другого Петр Бородин. – Побойтесь бога, мужичье! Глотку заложит после таких слов, как жрать будете?
– Ничего, нам и без того жрать нечего, – ответила ему Марья Безрукова.
«Вон, оказывается, зачем в город поскакал Гордей Зеркалов!» – обеспокоенно думал теперь Григорий Бородин.
Но в разговоры не вступал, отмалчивался.
Когда стаял снег и начала просыхать земля, отец и сын Бородины принялись готовить плуги к пахоте, наверстывая упущенное.
Деревенские бедняки в эти дни пуще прежнего захороводились вокруг бывших фронтовиков, собираясь то у Веселова, то у Ракитина. Пока лежал снег, мужики, грызя семечки, дымя самосадом, рассуждали о революции так и эдак, а теперь, когда наступило время полевых работ, поставили перед Веселовым, которого почему-то считали более сведущим, вопрос прямо: что делать?
Андрей переглядывался с Тихоном, неловко топтался перед односельчанами.
– Да что вы, мужики, у меня-то… Я бы рад сказать вам, да сам…
– Ну, ты все же пограмотней нас, хоть расписываться умеешь… А мы – совсем темнота.
– Ты же как объяснял? Революция – значит, царя-кровопийцу сбросили, оружие народ повернул против богачей… А мы что – не народ? Надо и нам поворачивать.
– В общем-то это так, но… Повременим еще маленько, может, прояснится что…
Но ничего не прояснялось. Газеты в Локти теперь совсем не доходили. Что делалось за глухой стеной соснового леса, никто не знал.
А мужики все настойчивее требовали ответа. И Веселов, еще не зная, правильно это или нет, сказал:
– Ну что ж… Должно быть, раз революция, землю кулацкую нам промеж собой разделить надо…
Голытьба хлынула в поле. Но зажиточные мужики, жавшиеся все время к Лопатину, не ждали этого дня, не ждали Зеркалова, который все еще был в городе, – что-то, мол, он привезет, – они заранее стали потихоньку распахивать свои участки. Увидев это, мужики остановились в нерешительности, опять обступили Андрея. Тот, подумав, проговорил:
– Айда на зеркаловские пашни.
До вечера мужики размеряли землю, втыкали колышки. А вечером неожиданно появился среди них сам Гордей, молча прошел сквозь расступившуюся толпу и спокойно, деловито начал выдергивать колышки.
– Ты что же это, а? – кинулся было к нему Андрей. – Ведь революция…
Гордей Зеркалов выпрямился, спросил спокойно:
– Ну так что? Законы, что ли, кто отменил? В городе тоже революция, а фабрики у владельцев никто не отбирал.
– Врешь!
– Поди узнай… Ишь обрадовались. Марш отседова! Завтра сам пахать начну.
Если бы Зеркалов кричал и матерился, ему не поверили бы. А за его спокойным тоном чувствовалась правота, уверенность, какая-то сила. Мужики, сплевывая с досады на зеркаловские земли, стали медленно расходиться.
– Вот те и революция, ядрена вошь. Богачей, должно, никакой революцией не сковырнешь. Женись, Андрюха, хоть напьемся с горя на твоей свадьбе…
Когда Зеркалов остался один, к нему тотчас же подошли зажиточные мужики, наблюдавшие за всем со стороны.
– Ну, как там, в городе? Или взаправду царя-батюшку, а? Ты-то как, при должности али тоже сняли?
– Не то чтоб сняли, а вообще… – неопределенно ответил Гордей, повернулся и пошел в деревню.
Петр Бородин, узнав о приезде Зеркалова, на другой день к вечеру забежал к нему. Староста – какой-то смятый, невыспавшийся, заросший густой сизоватой щетиной – сидел за столом.
– Правда, что ли, Гордей Кузьмич? – спросил Бородин, едва успев поздороваться.
– В каком смысле?
– Тьфу!.. Да вон, народишко болтает…
– Мало ли чего… – опять неопределенно ответил Зеркалов.
– Ты все-таки бумаги получаешь… В городе был… Может, там разъяснили тебе – что да как… И как дальше нам быть? А? Землица-то вот-вот подойдет, сеять надо. А людишек нанять – не найдешь… Сам-то хвораю, а сын…
– Ты поищи, – вяло посоветовал Зеркалов.
– Поищи… – обиженно тянул Бородин и жаловался: – Я что, не искал, думаешь? Все одно говорят: «Посмотрим еще, наниматься ли. Революция ведь… Отгуляем вот, тогда приходи, поговорим…»
Зеркалов вопросительно поднял брови.
– Андрюшка Веселов женится, – торопливо объяснил Бородин. – Нашел время, дьявол, жениться! Вся голытьба у него собирается гулять. И наш конюшишко Степка Алабугин – туда же. Тоже свадьба – в складчину…
Зеркалов встал и молча ушел в другую комнату, давая знать, что разговор окончен.
* * *
Григорий тоже знал, что Дуняшка выходит замуж за Андрея Веселова.
Почти целый день, заложив руки в карманы, Бородин стоял у окна и смотрел на ровную, словно отполированную гладь озера. В небе висели рыхлые ватные комья, отражаясь в воде, отчего озеро казалось прозрачным и бездонным. Скользили иногда невдалеке от берега рыбачьи лодки. Лодки не оставляли следов, и казалось Григорию, что они плывут не по воде, а по воздуху, между двух слоев облаков.
В открытое окно доносились от дома Веселова шум, крики, пьяные песни. Григорий слушал, намертво сжав кулачищи, будто хотел раздавить свои собственные ладони.
…Свадьба у Веселова была многолюдной, шумной! На ней собралась вся беднота. Маленький дощатый домик Веселова не мог вместить всех гостей, столы пришлось вынести во двор, под старые корявые березы.
Идя на свадьбу, каждый что-нибудь приносил с собой: десяток яиц, бутылку самогону, краюху хлеба, вареную курицу. И столы если не ломились от закусок, то выглядели довольно богато. Тихон Ракитин принес даже банку рыбных консервов с иностранной этикеткой – диковинку, не виданную еще в этих краях.
Дуняшка, принимая продукты, краснела до слез, что-то невнятно бормотала в ответ.
– Господи, чем же мы их отблагодарим, Андрюшенька? – спрашивала она, прижимаясь к его груди.
Андрей, бледный, тоже взволнованный не меньше ее, отвечал:
– Ну чем… Может быть, придет время – отблагодарим чем-нибудь… – Андрей останавливался, не зная, что говорить дальше. – Очень уж охота мне увидеть счастливыми всех этих людей.
Дуняшка понимала, что Андрей мучается, не видя пока способа помочь этим людям стать счастливыми, говорила:
– Ничего, Андрюшенька… Мы уж найдем как…
– Семенов приедет сюда, вот увидишь, – вдруг убежденно проговорил Андрей. – Или кто из тех, что на фронте беседы по ночам вели.
Когда сели за стол, Дуняшка, в новом ситцевом платье, припасенном для этого дня почти полгода назад, первая подняла стакан мутноватого пива:
– Спасибо вам, люди добрые… Спасибо… – И больше не могла вымолвить ни слова, заплакала на виду у всех, не стесняясь, засмеялась сквозь слезы, растирая их ладонью по лицу.
До глубокой ночи царило веселье на тесном дворе Андрея Веселова. Мужики, забыв о своей нужде, о неудавшейся попытке распахать жирные земли Гордея Зеркалова, пели бесконечные песни, яростно плясали, выбивая траву, поднимая целые облака пыли, по десять раз подходили к Дуняшке и Андрею, обнимали их, говоря:
– Живите, чтоб вас, хорошие наши… А? Может, и правду жить будете… Не то что мы. Эх!..
Отгуляв, мужики на другой же день вернулись к своим прежним мыслям, – что же делать дальше?
– Царя сбросили там, в Питере, – так. А у нас тут богатеи живут себе припеваючи, как в прежние времена. Лопатин вон по улице расхаживает как ни в чем не бывало. Зеркалов из города воротился… Что с ними делать; а, Андрей? Революция, что ль, не дошла до нас? Ведь ребятишки дома жрать просят…
Действительно, у каждого была семья, которую надо было кормить. Посоветовавшись так и этак, мужики решили: наняться пока, как и прежде, к богачам на время сева, а там видно будет.
Тихон Ракитин, Андрей Веселов и еще несколько мужиков пошли работать к Бородиным. Григорий, который не мог теперь даже видеть Андрея, заявил отцу:
– Кого хошь бери, а Андрюшку гони к чертовой матери.
– Что ты, что ты! – замахал руками отец. – Сейчас ведь каждый работник – божья милость. Отказать легко, а где другого взять?..
– Тогда сам сей, а я лавку строить буду.
Старик поморгал сухими веками, подумал и махнул рукой: «Ладно, строй».
Отсеялись Бородины благополучно.
– Теперь до сенокоса, ребятушки, – ласково говорил Петр Бородин работникам. – А раньше – где работы взять? Рассчитал вас честь по чести – и с богом…
– Проживем мы на твои деньги до сенокоса… благодетель ты наш, – угрюмо проговорил Андрей, получая замусоленные бумажки.
– Еще и останутся, в чулок жинка лишние положит, – сказал Тихон Ракитин. – Вон как щедро отвалил, куда девать столько, – добавил он и, сплюнув, громко выругался.
– Так ведь, ребятушки… Лопатин вон меньше дает. Как ведь договаривались… – крутился Петр Бородин. – А в сенокос приходите. Договоримся по цене, что и Лопатин дает, а потом я потихонечку накину по рублику за недельку. Приходите. И бабам вашим найдется, что делать…
Григорий в расчетах не участвовал, хотя отец настойчиво заставлял его выдавать работникам деньги.
– Ну а теперь за лавчонку вплотную браться надо, – говорил на другой день Петр Бородин сыну, дуя в фарфоровую чашку с чаем. – Как там, красят прилавок?..
– Должно, – неопределенно ответил Григорий.
Отец вскипел:
– Как должно! Ты хозяин или нет? Ты что всю весну делал?
– Чего орешь?
– Ты на кого этак-то? – задохнулся старик. – На батьку родного?.. – Потом протянул жалобно: – Опять ты как телок сонный… Человеком становился вроде.
– Да отстань ты… Сказал – красят… Чего тебе? – сдвинул брови Григорий.
– Сказал, как связал… Долго ли сохнуть-то будешь? Знаю ведь, чего тебя зацепило! – воскликнул отец. – Ну и пусть она лохмотьями трясет… Вчера Андрюха принес ей капиталу, как… блоху в кулаке. Пальцы разжал – блоха прыг, и пусто.
Григорий сидел за столом, молча рассматривал свои крючковатые, как и у отца, руки.
– А уж коль надо ее было, так… не хлопал бы ушами… Тереха Зеркалов тебе правильно говорил. Куда бы она делась… Анну-то вон… сумел.
Шея и лицо Григория стали медленно наливаться кровью, багроветь. Но он ничего не сказал, только сжал кулак и, закусив губу, вдруг со всей силы трахнул им по столу и тотчас встал на ноги. Звякнула посуда. Один стакан с чаем опрокинулся на клеенку, покатился и упал…
Петр Бородин, не на шутку испугавшись, пулей вылетел из-за стола, уронив фарфоровую чашку.
– Тебе, батя, что убить человека, что… – раздельно произнес Григорий и замолчал, не находя нужного слова.
– Тьфу, – в сердцах плюнул старик и вышел из кухни, где пили чай.
Безмолвная бабка Дарья стала подбирать с пола осколки.
Когда Петр Бородин вернулся в кухню, Григорий все еще сидел за столом, хотя вся посуда была с него убрана.
– Ну, остыл? – спросил отец. – Плеснуть водицы на тебя – зашипело бы…
– Ты не утешай, батя… – попросил Григорий. – Я сам отойду.
– Жениться тебе надо, вот что, – проговорил отец. – Тогда и отойдешь скорей. Но, зыкни еще раз на отца! – добавил он, видя, что сын поворачивается к нему.
Григорий усмехнулся.
– На ком же посоветуешь, батя?
– Еще зубы скалишь! По мне – хоть на той побирушке, которую, сказывала Анна, собаками травил, лишь бы на человека стал похож… Хозяйство ведь на руках у нас… у тебя, можно сказать…
– Спасибо за совет.
– На здоровье. Ты хотел не краше взять, так чего уж…
В этот день Петр Бородин еще раз завел разговор о женитьбе Григория.
Вернувшись к обеду из лавки, он довольно потер руки:
– Зря я утром на тебя… Ведь покрасили уже, почти высохло. Я замотался тут… с посевом. Думал, ты и в самом деле прохлаждался, не подгонял старичишек да баб… А у тебя уже все готово…
Григорий подождал, пока отец замолчит, и скривил губы:
– Старался…
– Это хорошо. А вот насчет женитьбы, Григорий, раскинь мозгами. Подыщи кого-нибудь… Чего тебе так… а? Ведь откроем когда-нибудь лавку, надо будет торговать кому-то. Приказчиков нынче нанимать нельзя – все воры. А тут бы свой человек…
Григорий ничего не ответил на это.
2
Как-то, года два назад, Григорий был на сенокосе. Он уже совсем собрался поддеть на вилы маленькую ярко-зеленую копешку лугового сена и бросить ее на волокушу, но остановился, пораженный необычным зрелищем: куча сена была мокрой, и разноцветные капельки воды дрожали чуть ли не на каждой травинке, переливаясь под лучами солнца.
Григорий стоял, пытаясь сообразить, почему не высохла на этой копне сена утренняя роса. Но вдруг среди полнейшей тишины и безветрия налетел вихрь, бешено закружился над копешкой. Григорий невольно отскочил в сторону и удивленно смотрел, как у него на глазах быстро таяла куча сена. Вихрь со страшной силой беспрерывным веером втягивал в себя травинки, уносил их куда-то к небу, а потом приподнял оставшийся тонкий пласт сена, перевернул и со злостью швырнул обратно на землю.
Вихрь унесся так же стремительно, как и налетел. Оставленный им пласт сиротливо чернел под солнцем среди свежей зелени. Оказывается, копешка лежала на маленькой мочажине и снизу вся сгнила, сопрела. Григорий поковырял вилами ржавые стебли и отбросил их в сторону.
…Открыть лавку, о которой столько мечтал старый Бородин, так и не пришлось.
Пахнущий свежим тесом и краской магазин вспыхнул среди ночи, осветив полдеревни. Горел долго и ярко, стреляя искрами в собравшийся вокруг народ. Петр Бородин, в расстегнутой рубахе, взлохмаченный, обезумевший, метался среди людей, выкрикивал:
– Господи! Люди добрые!! Помогите Христа ради… Что же стоите, ведь горит все! По миру мне идти теперь…
Однако люди стояли молчаливые и безучастные, как нависшая над Локтями ночь. Только огонь отсвечивал на их хмурых, окаменевших лицах.
Через толпу протиснулся Григорий, только что вставший с постели, несколько минут смотрел, как струи пламени бьют из-под крыши, рвутся изнутри сквозь тяжелые ставни, наискось опоясанные железными болтами. Он не метался, не кричал, как отец, только одна щека его нервно подергивалась да пальцы левой, не засунутой в карман руки сжимались и разжимались.
Среди полнейшего молчания ухнула крыша, взметнув к небу снопы крупных искр.
– Вот! Во-от! – застонал Петр Бородин и, обессиленный, присел на землю.
– Ничего, – проговорил Андрей Веселов, будто желая утешить старика. – Скоро все сгорит…
Григорий молча повернулся и ушел.
Когда Петр перед рассветом, закопченный, в прожженной рубахе, приплелся домой, Григорий сказал ему:
– Лопатин… удружил тебе…
– А? – вздрогнул старик всем своим маленьким щуплым телом.
– Забыл, что ли?.. – Григорий усмехнулся. – Он тебя по-всякому отговаривал: и народу мало, покупать, мол, некому, и товар возить издалека надо… Пашни свои предлагал даже по дешевке… А ты не послушался…
– Ага… ну да… – мотал головой отец, пытаясь понять, что говорит Григорий.
Едва рассвело, старик решительно встал и пошел к Лопатиным. Вернулся, однако, очень скоро, бросил в угол костыль, плюхнулся на лавку.
– Уехал, говорят, хозяин три дня назад по делам в соседнюю деревню… Хитер тоже, а? Люди – волки лютые… Ну, погоди… Мы тебя… погоди-и… – И Бородин потряс в воздухе высохшим кулаком.
– А может, и Андрюха это… – сказал вдруг Григорий. – Тот еще лютей волка, однако…
Старик ничего не мог говорить, сидел жалкий, придавленный.
Но беда, как говорят, не ходит одна.
Однажды завернул к ним Гордей Зеркалов. Войдя, закрыл за собой дверь на крючок.
– Чтоб не помешали, – объяснил он. – Разговор серьезный будет.
– Именно!.. – кинулся ему навстречу Бородин. – Ты проходи, садись, Гордей Кузьмич. Лопатин-то что со мной сделал, а? Кто ж мог подумать?
– А что? – поднял Зеркалов глаза, в которых светилась плохо скрываемая неприязнь.
– Как что? Магазинишко-то…
– Ну?
– Он ведь, Лопатин… Поперек горла я ему… И спалил-таки…
– Чем ты докажешь? – сухо и холодно спросил Зеркалов.
– Что доказывать? Он все ходил тут, хвостом землю мел… зачем, мол, ты…
Но Зеркалов не стал слушать, поморщился и перебил его:
– Нашел о чем… Сейчас другая забота… Пропадем мы… И ты и я, если…
– Господи, да что еще? – промолвил старик упавшим голосом.
Зеркалов помедлил и начал:
– Вот что, Петр… как там тебя дальше? Забыл. Насчет Григория… Я все делал, пока, знаешь, можно было… Потому как по-дружески к тебе относился.
– Вон что! – протянул Петр, и руки его затряслись…
– Да… А теперь дозналось начальство… Ну и… сам понимаешь. За такие дела могут и меня, и… особенно Гришку…
Зеркалов замолчал, давая возможность Бородину осмыслить все сказанное. Повернулся к нему спиной и стал ждать.
– А… не шутишь? – робко, с бледной тенью надежды спросил Бородин. – Люди болтают, вроде ты не при власти теперь, потому-де… И начальство, говорят, новое сейчас в городе…
Зеркалов покусывал с досады губы: на этот раз с Бородина, очевидно, ничего не удастся сорвать. Но на всякий случай бросил на него гневный взгляд, пригрозил:
– Ну и… оставайся тут, жди, когда приедут за Гришкой… Узнаешь потом, старое или новое начальство в городе. Я-то вывернусь как-нибудь…
И шагнул к двери. Бородин догнал, повис у него на руке:
– Да ты подожди, Гордей Кузьмич… Я ведь так, сдуру… Надо уж как-то вместе… Твой-то, Терентий, тоже… В один год с Гришкой ведь родился…
Зеркалов стряхнул Бородина:
– Ты не болтай, чего не знаешь!.. У Терентия отсрочка, по закону… Как выхлопотал я – не твое дело… А по закону! Понял ты?
– Понял, Гордей Кузьмич, понял… Прости великодушно. Неужели ж так-то теперь… и нельзя никак? – завыл Бородин, опять хватая его за рукав и усаживая.
Гордей Зеркалов не особенно сопротивлялся, сел, вытащил из кармана большой платок и неторопливо вытер лоб.
– Можно, конечно, – сказал он немного погодя. – Заткнуть надо кое-кому рот… Там…
И кивнул головой на окно. Петр присел на лавку, опустил голову.
– Если в раньше… А теперь-то чем? Погорел ведь я… Сам нищий стал…
– Коней продай, – подал голос Зеркалов.
Бородин вскочил, замахал руками:
– Что ты, что ты? А сам с чем останусь? Хозяйство развалится.
И вдруг закрутился по комнате, точно в припадке:
– Ну и пусть!.. И пусть приходят, забирают Гришку, засудят, в солдаты законопатят, мне с него толку – с комариную холку… Вырос он моими заботами да на мое же горе… У других дети как дети, а у меня в сучки срос… Все, что было, на ветер из-за него пошло…
– С ветра и пришло… – перебил Зеркалов.
Старик от неожиданности встал посреди комнаты как вкопанный. Руки его тяжело обвисли.
– А откуда же? – продолжал Зеркалов. – Клад в земле нашел, что ли? Их уже до нас все повыкопали… Думаешь, мало я жалоб на тебя в печь побросал? Народишко давно-о интересуется: с чего разжился…
– Вот… И ты как Лопатин… – побледнев, еле выговорил Бородин.
– Я к тебе всегда по-дружески, – ответил Гордей. – Да вижу – не собрался с мыслями ты… Пораскинь умом… Ладно, в другой раз потолкуем.
– Что толковать? – грустно откликнулся старик. – Кроме скотины и дома, у меня ничего нет. А лошадей кому продашь?
– Давай я сам продам… Тебя чтоб не беспокоить. Я полагаю, двух хватит, чтоб мне уладить дело. Не всех же тебе коней лишаться…
– Бери, – безразлично и устало махнул рукой старик.
Григорий, узнав о потере двух лошадей, вымолвил негромко:
– Та-ак! Обдирают нас… Щиплют как дохлых кур – по перышку…
И в голосе его, звенящем как туго натянутая струна, прозвучало злобное предостережение кому-то.
– Хороши перышки, – простонал отец. – Этак глазом не успеешь моргнуть – голым местом засверкаешь… Ведь ничего у нас не останется… Подавился бы он конями…
– Ну ладно, чего теперь выть? Не поможешь этим…
– Эх, сынок, не отстанет он от нас теперь, жирный боров, пока не доконает… Ишь завел: «Жалобы», «с чего разжился»… Не отстанет. – Старик вздохнул.
Однако и это было еще не все.
Через неделю или полторы, поздним вечером, когда Бородины ложились уже спать, к ним прибежал поп Афанасий. Остроносый, растрепанный, с круглыми горящими гневом глазами, он напоминал какую-то хищную птицу – не то сову, не то ястреба. И полы его тяжелой рясы тоже махали, как крылья птицы, когда он заметался по комнате.
– Да ты что, батюшка! – встревоженно спросил Петр Бородин.
Поп ничего не мог вымолвить, не в силах был раскрыть жирных трясущихся губ. Подбежав к Григорию, он поднял над его головой обе руки, точно хотел обрушить на молодого Бородина что-то невидимое и тяжелое.
– Вв-а… вв-а… – несколько раз взвизгнул поп, трясясь над Григорием. – В ад бы тебя, антихриста, чтобы горел на вечном огне, дьявол, аспид, с-сатана-а… – И, захлебнувшись, упал на табурет.
– Бабка, воды… скорее! – заревел Петр Бородин на кухню, где шаркала ногами по полу старуха.
Но поп Афанасий уже снова метался по комнате.
– Воды?! Ты спроси лучше, что сынок твой с Маврушкой моей сделал! Ты спроси его, антихриста… Ну что молчишь? Спроси, спроси…
– Господи, господи, – растерянно крутил головой на тонкой шее Петр Бородин, нервно крестясь. – Да ты что, батюшка?
– Не поминай бога, не поминай! – краснея от натуги, ревел поп – Опозорили седины мои… Ведь Маврушку-то он, сынок твой… Понесла она… Все таилась, таилась, пока глаз мой не замечал, а сегодня после ужина выложила все, он, Гришка твой, да Гордея сынок… Господи, неужели переживу!. Куда я с ней? – И повернулся к Григорию: – Бери ее теперь!
Петр Бородин оттолкнул очутившегося возле его кровати попа, встал и выбежал в кухню. И уже оттуда ринулся на Григория, сжимая в руках короткую железную кочергу.
– Ах ты… кобель! – срывающимся голосом крикнул Петр, наступая на сына. – Ах ты кобель! Что наделал, что наделал!.. Терпел, видит бог, да лопнуло мое терпение… Маленького тебя разорвать бы надо!.. На одну ногу наступить, а за другую дернуть!!
Таким Григорий еще никогда не видел отца. И он второй раз в жизни испугался его, хотя сейчас у отца в руках был не топор, а обыкновенная кочерга.
Григорий до того растерялся, что не сообразил даже выбежать в кухню. Несколько секунд они, пригнувшись, кружили по комнате, сторожа, как лютые враги, друг друга, забыв о прижавшемся в углу священнике. И пока кружили так, Григорий немного опомнился, пришел в себя. Когда отец бросился на него, он отскочил в сторону и в тот же миг сам неожиданно кинулся сбоку к отцу, намертво вцепился ему в кисть руки, сжал ее, не жалея, изо всей силы. Петр Бородин глухо вскрикнул от нестерпимой боли, кочерга упала на пол. Подняв ее, Григорий сильно толкнул отца на кровать. И проговорил, переводя дыхание:
– Старый ты пес… Убил бы ведь! Шутки тебе?!
– Вот, вот… видел, батюшка? – скрипуче протянул Петр Бородин. – Батьку псом называет… Это как?
– А ты, поп… – повернулся Григорий к священнику, – чего тут икру мечешь? Ты бы… дочку-то получше стерег. Не набегала бы тогда…
Отец Афанасий, изумленный тем, как с ним говорит молодой Бородин, только безмолвно открывал и закрывал рот.
– Ну, чего? Дай ты ему воды, бабушка… Видишь, зашелся, – сказал Григорий старухе и бросил в кухню кочергу.
– Ты… ты… – Поп сделал судорожный глоток и боднул головой воздух – Да я же тебя! Ах ты поганец… Да ведь стоит мне… сказать про метрику…
– Которую ты отцу продал, что ли? – спросил Григорий, усмехаясь.
– Кто продал, чего плетешь?
– Э-э, не боюсь я твоих угроз, – махнул Григорий рукой и пошел к своей кровати – И ты, батя, не бойся. Зеркалову двух коней отвалил. А зря, вот что! Пугать они горазды. А рыльце-то в пуху. Пусть попробует что-нибудь теперь! Сами себя на свет вытащат. Да и время-то сейчас такое… Кем они пугают? Не теми ли, кто сам напуган?..
Григорий разделся и лег в кровать, не произнеся больше ни слова.
* * *
Петр Бородин увел попа в другую комнату. Там они долго о чем-то говорили. Наконец Григорий услышал, как стукнула внизу дверь.
Поднявшись наверх, отец ходил по комнате, покряхтывая, почесываясь. Наконец проговорил:
– Спишь, Григорий?
Спросил таким голосом, будто в этот вечер ничего не произошло между ними.
– Нет. Чего тебе?
– Так, говоришь, зря они пугают нас?
– Конечно.
– Так-то так, а все же… боязно мне. Неизвестно, как еще все повернется. Лучше уж в мире жить со всеми. Бог с ними, с конями. И попу я наобещал сейчас… кой-чего. Он ведь жадюга, глаза завидущие, руки загребущие.
– Ну и зря, – проговорил Григорий, по-прежнему не оборачиваясь.
– Обещать – еще не дать. Обещанного три года ждут. А вот с Лопатиным не поладили мы… Возьми теперь его… Не дал за землицу-то доплаты ему – и озлился. Все-таки корчевал ее он, распахивал. А тут еще с лавкой полез наперекор ему. Ты спишь?
– Сплю уже… И ты спи.
Петр Бородин лег в кровать, такую же скрипучую, как и он сам. Полежал немного и спросил:
– А может, и в самом деле… возьмешь Маврушку?
– Ребенок-то у нее от Терентия, должно…
– Ну-к что? Я бабке нашей скажу – выживет. Хозяйка была бы все-таки. Кого же тебе брать? Он ведь, отец ее, поп все же… Не последний человек в деревне.
– Отстань, батя, спи давай… – недовольно пробурчал Григорий.
Отец вздохнул, тяжело перевернулся со спины на бок.
– Вот дела… Теперь, почитай, все сызнова начинать надо… Разорились. Вся надежда на урожай.
Григорий не отозвался. Отец подождал немного и проговорил со вздохом:
– А ты кобель все ж таки. Эх, угораздило… Мало тебе, Григорий, других баб. Вон Анна Туманова, куда уж ни шло…
Старик долго ворочался, вздыхал, шептал что-то, раздумывая и о сгоревшей – не открытой еще – лавке, и об отданных задаром конях, и о том, как бы нащупать опять любую тропинку к богатству. Любую! Хотя бы и вроде той… первой…
Но чувствовал, что сам он уж, во всяком случае, не успеет этого добиться. Вот Гришка бы…
Такие думы гнули Петра Бородина к земле. По деревне он ковылял, уже тяжело опираясь на палку.
