Иван Тургенев
Андрей
По слабости, всё мешкал наш герой,
Пока настал, к тоске дворян уезда
Бобковского, печальный день отъезда.
XXIX
Андрей с утра в унылую тревогу
Весь погрузился; дедовский рыдван,
Кряхтя, придвинул к самому порогу,
Набил и запер толстый чемодан;
Всё бормотал: «Тем лучше; слава богу», –
И сапоги запихивал в карман…
Людей томит и мучит расставанье,
Как никогда не радует свиданье.
XXX
Потом он начал ящики пустые
С великим шумом выдвигать; в одном
Из них нашел он ленточки – немые
Свидетели прошедшего… Потом
Он вышел в сад… и листики сырые
Над ним шумели грустно, старый дом
Как будто тоже горевал, забвенье
Предчувствуя да скорое паденье.
XXXI
С тяжелым сердцем к доброму соседу
Андрей поплелся; но не тотчас он
К нему пришел и не попал к обеду.
Уже гудел вечерний, тяжкий звон.
«А, здравствуйте! Вы едете?» – «Я еду».
«Когда же?» – «Завтра до зари». – «Резон;
Лошадкам легче; легче, воля ваша…»
Андрей с ним согласился. Где Дуняша?
XXXII
Она сидела в уголку. Смущенье
Изобличали взоры. В темноте
Она казалась бледной. Утомленье
Ее печальной, тихой красоте
Такое придавало выраженье,
Так трогательны были взоры те,
Смягченные недавними слезами,
Что бедный наш Андрей всплеснул руками
XXXIII
С ней говорил он… как обыкновенно
Перед отъездом говорят: о том,
Что никого на свете совершенно
Занять не в состоянии; причем
Они смеялись редко, принужденно
И странно, долго хмурились потом…
Фаддей зевал до слез весьма протяжно
И, кончив, охорашивался важно.
XXXIV
Был у Дуняши садик, по старинной
Привычке русской. Садиком у нас
В уездах щеголяют. Из гостиной
Вели две-три ступеньки на террас.
Кончался сад довольно темной, длинной
Аллеей… Вечером, и в жаркий час,
И даже ночью по песку дорожки
Бродили часто маленькие ножки.
XXXV
В тот вечер, над землей, до влаги жадной,
Веселая, весенняя гроза
Промчалась шумно… Легкий сон отрадной
Волной струится мягко на глаза
Всему, что дышит, и в тени прохладной
На каждом новом листике слеза
Прозрачная дрожит, блестит лукаво,
И небо затихает величаво…
XXXVI
Во след другим, отсталая, лениво
Несется туча, легкая, как дым.
Кой-где вдали возникнет торопливо
Неясный шум – и, воздухом ночным
Охваченный, исчезнет боязливо.
От сада веет запахом сырым…
И на ступеньках редкие, большие
Еще пестреют капли дождевые.
XXXVII
И на террас они пошли все трое…
Вот, помолчавши несколько, супруг
Им объявил, что время не такое,
Чтобы гулять, и возвратился вдруг
В гостиную. Но небо голубое
Им улыбалось ласково. Сам-друг
Они присели на скамейке, рядом –
Меж светлым домиком и темным садом.
XXXVIII
Всё так очаровательно: молчанье
Кругом, как будто чутко над землей
Поникла ночь и слушает… Мерцанье
Далекой, робкой звездочки… покой
Немеющего воздуха… Желанье
В сердцах их, полных горестью, тоской,
Любовью, загоралось самовластно…
А вот луна блеснула сладострастно…
XXXIX
И, словно пробужденные стыдливым,
Медлительным и вкрадчивым лучом,
Заговорили говором сонливым
Верхушки лип, облитые дождем.
Внезапно по дорожкам молчаливым,
В кустах и на песку перед крыльцом
Взыграли тени слабые… Волненье
Скрывая, смотрят оба в отдаленье.
XL
О ночь! о мрак! о тайное свиданье!
Ступаешь робко, трепетной ногой…
Из-за стены лукавое призванье,
Как легкий звон, несется за тобой…
Неровное, горячее дыханье
В тени пахучей, дремлющей, сырой,
Тебе в лицо повеет торопливо…
Но вдаль они глядели молчаливо.
XLI
Сердца рвались… но ни глаза, ни руки
Встречаться не дерзали… При луне,
Испуганные близостью разлуки,
Они сидят в унылой тишине.
Лишь изредка порывистые муки
Их потрясали смутно, как во сне…
«Так завтра? Точно?» – «Завтра». Понемножку
Дуняша встала, подошла к окошку,
XLII
Глядит: перед огромным самоваром
Супруг уселся; медленно к губам
Подносит чашку, благовонным паром
Облитую, пыхтит, кряхтит – а сам
Поглядывает исподлобья. «Даром
Простудишься, Дуняша… Полно вам
Ребячиться», – сказал он равнодушно…
Дуняша засмеялась и послушно
XLII
Вошла да села молча. «На прощанье,
Андрей Ильич, откушайте чайку.
Позвольте небольшое замечанье…
(Андрей меж тем прижался к уголку.)
Ваш родственник оставил завещанье?»
«Оставил». – «Он… в каком служил полку?»
«В Измайловском». – «Я думал, в Кирасирском.
И жизнь окончил в чине бригадирском?»
XLIV
«Да, кажется…» – «Скажите! Впрочем, что же
Вам горевать? Покойник был и глух,
И стар, и слеп… Тем лучше для него же.
Хотите чашечку?» – «Я больше двух
Не пью». – «Да; как подумаешь, мой боже,
Что наша жизнь? Пух, совершенный пух;
Дрянь, просто дрянь… Что делать? участь наша…
Эх!.. Спой нам лучше песенку, Дуняша.
XLV
Ну не ломайся… ведь я знаю, рада
Ты петь с утра до вечера». Сперва
Ей овладела страшная досада…
Но вдруг пришли на память ей слова
Старинные… Не поднимая взгляда,
Аккорд она взяла… и голова
Ее склонилась, как осенний колос…
И зазвучал печально-страстный голос:
«Отрава горькая слезы
Последней жжет мои ресницы…
Так после бешеной грозы
Трепещут робкие зарницы.
Тяжелым, безотрадным сном
Заснула страсть… утихли битвы…
Но в сердце сдавленном моем
Покоя нет – и нет молитвы.
А ты, кому в разлучный миг
Я молча сжать не смею руки,
К кому прощальных слов моих
Стремятся трепетные звуки…
Молю тебя – в душе твоей
Не сохраняй воспоминанья,
Не замечай слезы моей
И позабудь мои страданья!»
XLVI
Она с трудом проговорила строки
Последние… потупилась… У ней
Внезапно ярко запылали щеки…
Ей стало страшно смелости своей…
К Андрею наклонился муж: «Уроки
Она, сударь, у всех учителей
В Москве брала… Ну, Дунюшка, другую…
Веселенькую, знаешь, удалую!»
XLVII
Она сидит, задумчиво впадая
В упорную, немую тишину.
Часы пробили медленно. Зевая,
Фаддей глядит умильно на жену…
«Что ж? Пой же… Нет? Как хочешь… – и, вставая, –
Пора, – прибавил он, – меня ко сну
Немного клонит. Поздно. Ну, прощайте,
Андрей Ильич… и нас не забывайте».
XLVIII
Кому не жаль действительных борений
Души нехитрой, любящей, прямой?
Дуняша не была в числе творений,
Теперь нередких на Руси святой –
Охотниц до «вопросов» и до прений,
Холодных сердцем, пылких головой,
Натянутых, болезненно болтливых
И сверхъестественно самолюбивых…
XLIX
О нет! она страдала. Расставанье
Настало. Тяжело в последний раз
Смотреть в лицо любимое! Прощанье
В передней да заботливый наказ
Себя беречь – обычное желанье, –
Всё сказано, всему конец… Из глаз
Дуняши слезы хлынули… но тупо
Взглянул Андрей – и вышел как-то глупо.
L
А на заре, при вопле двух старушек
Соседок, тронулся рыдван. Андрей
В нем восседал среди шести подушек.
Ну с богом! Вот застава! Перед ней
Ряды полуразрушенных избушек;
За ней дорога. Кучер лошадей
Постегивал и горевал, что грязно,
И напевал задумчиво-несвязно…
LI
Три года протекло… три длинных года.
Андрей нигде не свил себе гнезда.
Он видел много разного народа
И посетил чужие города…
Его не слишком тешила свобода,
И вспоминал он родину, когда
Среди толпы веселой, как изгнанник,
Бродил он, добровольный, грустный странник.
LII
Он испытал тревожные напасти
И радости скитальца; но в чужой
Земле жил одиноко; старой страсти
Не заменил он прихотью другой.
Он не забыл… забыть не в нашей власти!
В его душе печальной, но живой,
Исполненной неясного стремленья,
Толпами проходили впечатленья…
LIII
Однажды пред камином на диване
Андрей сидел и думал о былом.
(Он жил тогда в Италии, в Милане.)
Андрей на чай в один «приятный» дом
Был позван и скучал уже заране…
Его хозяйка в комнату с письмом
Вошла… «Рука Дуняши!», – закричал он. –
И вот что, содрогаясь, прочитал он:
«Признайтесь… Вы письма не ждали
Так поздно и в такую даль?
Вам прежних радостей не жаль?
