Иван Тургенев
Контора
Наступило молчание.
Я тихонько приподнялся и посмотрел сквозь трещину в перегородке. Толстяк сидел ко мне спиной. К нему лицом сидел купец, лет сорока, сухощавый и бледный, словно вымазанный постным маслом. Он беспрестанно шевелил у себя в бороде и очень проворно моргал глазами и губами подергивал.
– Удивительные, можно сказать, зеленя в нынешнем году-с, – заговорил он опять, – я все ехал да любовался. От самого Воронежа удивительные пошли, первый сорт-с, можно сказать.
– Точно, зеленя недурны, – отвечал главный конторщик, – да ведь вы знаете, Гаврила Антоныч, осень всклочет, а как весна захочет.
– Действительно так, Николай Еремеич: все в Божьей воле; совершенную истину изволили сказать… А никак ваш гость-то проснулся-с.
Толстяк обернулся… прислушался…
– Нет, спит. А впрочем, можно, того…
Он подошел к двери.
– Нет, спит, – повторил он и вернулся на место.
– Ну, так как же, Николай Еремеич? – начал опять купец. – Надо дельце-то покончить… Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, – продолжал он, беспрерывно моргая, – две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?
– Четыре сереньких, – отвечал приказчик.
– Ну, три!
– Четыре сереньких без беленькой.
– Три, Николай Еремеич.
– С половиной три и уж ни копейки меньше.
– Три, Николай Еремеич.
– И не говорите, Гаврила Антоныч.
– Экой несговорчивый какой, – пробормотал купец. – Этак я лучше сам с барыней покончу.
– Как хотите, – отвечал толстяк, – давно бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше!
– Ну, полно, полно, Николай Еремеич. Уж сейчас и рассердился! Я ведь эфто так сказал.
– Нет, что ж в самом деле…
– Полно же, говорят… Говорят, пошутил. Ну, возьми свои три с половиной, что с тобой будешь делать.
– Четыре бы взять следовало, да я, дурак, поторопился, – проворчал толстяк.
– Так там, в доме-то, шесть с половиною-с, Николай Еремеич, – за шесть с половиной хлеб отдается?
– Шесть с половиной, уж сказано.
– Ну, так по рукам, Николай Еремеич (купец ударил своими растопыренными пальцами по ладони конторщика). И с Богом! (Купец встал.) Так я, батюшка Николай Еремеич, теперь пойду к барыне-с и об себе доложить велю-с, и так уж я и скажу: Николай Еремеич, дескать, за шесть с полтиною-с порешили-с.
– Так и скажите, Гаврила Антоныч.
– А теперь извольте получить.
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить, начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова с густыми бакенбардами.
– Ну, что? – спросила голова, – все как следует?
– Все как следует.
– Сколько?
Толстяк с досадой махнул рукой и указал на мою комнату.
– А, хорошо! – возразила голова и скрылась.
Толстяк подошел к столу, сел, раскрыл книгу, достал счеты и начал откидывать и прикидывать костяшки, действуя не указательным, но третьим пальцем правой руки: оно приличнее.
Вошел дежурный.
– Что тебе?
– Сидор приехал из Голоплек.
– А! ну, позови его. Постой, постой… Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит все или проснулся.
Дежурный осторожно вошел ко мне, в комнату. Я положил голову на ягдташ, заменявший мне подушку, и закрыл глаза.
– Спит, – прошептал дежурный, вернувшись в контору.
Толстяк проворчал сквозь зубы.
– Ну, позови Сидора, – промолвил он наконец.
Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами в небольшой курчавой бородой. Он помолился на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе руки и выпрямился.
– Здравствуй, Сидор, – проговорил толстяк, постукивая счетами.
– Здравствуй, Николай Еремеич.
– Ну что, какова дорога?
– Хороша, Николай Еремеич. Грязновата маленько. (Мужик говорил нескоро и негромко.)
– Жена здорова?
– Что ей деется!
Мужик вздохнул и ногу выставил. Николай Еремеич заложил перо за ухо и высморкнулся.
– Что ж, зачем приехал? – продолжал он спрашивать, укладывая клетчатый платок в карман.
– Да слышь, Николай Еремеич, с нас плотников требуют.
– Ну что ж, нет их у вас, что ли?
– Как им не быть у нас, Николай Еремеич: дача лесная – известно. Да пора-то рабочая, Николай Еремеич.
– Рабочая пора! То-то, вы охотники на чужих работать, а на свою госпожу работать не любите… Все едино!
– Работа-то все едино, точно, Николай Еремеич… да что…
– Ну?
– Плата больно… того…
– Мало чего нет! Вишь, как вы избаловались. Поди ты!
– Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.
– Мало ли чего нет! Сама барыня приказать изволила, так тут нам с тобой рассуждать нечего.
Сидор замолчал и начал переступать с ноги на ногу.
Николай Еремеич скрутил голову набок и усердно застучал костяшками.
– Наши… мужики… Николай Еремеич… – заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, – приказали вашей милости… вот тут… будет… (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.)
– Что ты, что ты, дурак, с ума сошел, что ли? – поспешно перебил его толстяк. – Ступай, ступай ко мне в избу, – продолжал он, почти выталкивая изумленного мужика, – там спроси жену… она тебе чаю даст, я сейчас приду, ступай. Да небось говорят, ступай.
