Иван Сергеевич Черемных
Там моя мама живёт
Мой дед был целинником, то есть поехал из Алтайского края, где работал механизатором, в Казахстан – осваивать целину. Я до сих пор помню зелёного цвета «Жигули», которые достались ему, видимо, за заслуги при освоении этой самой целины. Конечно же, некоторых моментов я могу не знать или не помнить, но одно ясно точно: вся его семья оказалось на юге Казахстана, потому что дед умел работать на земле.
Нельзя не упомянуть и другого моего деда, по отцовской линии. Семья его жила в Тюменской области, там очень распространена моя фамилия; они с бабушкой родом из Голышманово. Сказать, что бабушке было тяжело, – значит не сказать почти ничего. Дед был не дурак выпить и поиграть в карты. Она как-то поведала, что вынуждена была искать супруга в разных мужских компаниях, чтобы уговорить его отправиться домой. Он, естественно, и слышать ничего не хотел, так что ей приходилось самой сводить концы с концами. Поэтому при первой же возможности, когда её позвали, она подхватила своего единственного ребёнка и уехала со знакомыми на юг Казахстана одна, без мужа. Когда меня внезапно охватывает волна азарта, а затем другая волна – усидчивости и терпения, – я понимаю, что во мне борются два человека: дед Аркадий и дед Виктор.
Нельзя также не сказать теплых слов о том месте, где я родился. Это очень древний город, с более чем двухтысячелетней историей. Поэт ласково называет его лоскутным одеялом, что находится в дорожной петле. Это интересное наблюдение можно отнести и к количеству разнообразных этнических и культурных особенностей людей, населяющих наш общий дом.
Английскому языку в школе нас учила дунганка Забира Шлязовна, русский язык и литературу вела Ольга Ивановна, помимо этого, мы все, независимо от национальности, учили казахский язык и историю Казахстана. Каждый день после первого урока мы вставали и пели гимн Казахстана, который я помню до сих пор и могу воспроизвести, даже если меня поднять среди ночи. Да что там говорить, сама школа до сих пор носит имя легендарного комдива Ивана Васильевича Панфилова, так что уровень патриотизма и потрясающая любовь к Родине показались бы удивительными для современного человека из интернета.
Класс у нас был настолько интернациональным, что в нём нельзя было собрать компашку даже из трёх человек одной и той же этнической принадлежности: корейцы, русские, татары, немцы, украинцы, казахи, киргизы, узбеки, дунгане, турки, уйгуры, белорусы и даже греки. Поэтому, конечно же, это очень напоминало красивый ковёр с орнаментами и узорами разного цвета. Мы все с огромной благодарностью вспоминаем эту теплую землю, эти виды на снежные пики киргизского Алатау. Беда свалилась не с гор, она пришла к нам из реликтового равнинного леса – Беловежской пущи. Нельзя сказать, что мы не были готовы к тому, что наше общее одеяло растащат на лоскуты, что наш прекрасный ковер разберут по ниткам. Но к такому быстрому развитию событий не был готов никто, даже те, кто вознамерился стать единоличным правителем.
Люди начали разъезжаться по всему свету, зачастую не продавая жильё или сбывая его по почти бросовой цене. Соседка по лестничной клетке отпустила в самостоятельное плавание свою дочь, которая уехала в Штаты, а через некоторое время позвала её за собой. В разговоре с ней стало ясно, что квартиру она очень скоро отдаст за пару сотен долларов, чтобы купить билет и улететь к дочери. Очень показательный диалог состоялся у меня с отцом моего друга; они жили в нашем подъезде на пятом этаже.
– Уезжаешь, Ваня?
– Да, дядя Валера, уезжаю.
– А куда?
– В Россию. А вы же тоже вроде собираетесь?
– Да, Ваня, но в Россию я не поеду ни за что. Куда угодно, хоть на Луну, но только не в Россию.
– А почему?
Вместо ответа на мой вопрос он взял со стены гитару и, сильно ударив по струнам, начал надрывно петь «Поручика Голицына». Потом я узнал, что дядя Валера и его семья уехали в Чехию.
После того как квартиры начали пустеть, у города начались проблемы с содержанием всего жилищно-коммунального хозяйства. Заместить количество уехавших из города не могло ни население аулов, ни программы переселения оралманов. Долги по коммуналке накапливались, общее обнищание населения только ухудшало ситуацию, администрация потеряла контроль за порядком, вдобавок ко всему, у них не было ресурсов для поквартирного отключения должников. Поэтому ничего другого ей не оставалось, как начинать отключать целиком дома, а затем и микрорайоны. Зима 1998–1999 годов была апогеем этого чудесного процесса: бетонные коробки домов стояли без света, без воды, без отопления, без газа. В это замечательное время люди выходили во дворы, ставили на арыки металлические решетки и готовили еду на костре. Да, у нас дома была паяльная лампа с треногой, и мы готовили на балконе, в этом отношении нам повезло. Но все остальные прелести исхода мы познали сполна. Чтобы разогреть постель, нам приходилось нагревать воду и разливать её по бутылкам и грелкам; уроки свои я всегда делал засветло; зажигали свечи и вставали рано утром, чтобы набрать в ванну воды, когда ту вдруг включали. Сложно себе представить, но в городе не было даже хлеба, и мы жарили лепешки на сковороде – это были вполне себе такие вкусные мучные изделия.
Вслед за тотальным блэкаутом и отчаянием пришла разруха, которая, как известно, селится в головах граждан. Начались бандитизм, воровство и массовые убийства за сущие мелочи. Сидя возле окна и решая задачи по математике, я частенько слышал, как во дворе разворачивалась настоящая перестрелка. Да, правоохранители и скорая помощь приезжали, но скорее уже только для того, чтобы зафиксировать количество убитых и раненых. Город погряз в разбойных нападениях, грабежах и изнасилованиях, достаточно почитать газеты тех лет, чтобы понять, что творилось на улицах. Один раз я видел, как двух молодых омоновцев наши дворовые беспредельщики поставили раком и избивали их же резиновыми дубинками. Никакого закона и порядка, контроль за ситуацией улетучивался с каждым днём, до тех пор, пока не ввели комендантский час и буквально на каждом углу не поставили омоновцев.
Когда принималось решение об отъезде в Россию, я уже оканчивал девятый класс. Учился я вполне сносно, когда сдал экзамены и получил аттестат основной школы, мы начали собираться в дорогу. Если честно, процедура распродажи вещей, в которой мне пришлось принимать участие, была совершенно унизительной. Тогда не было никакого интернета: мы с мамой вытаскивали эти вещи на рынок, на вырученные деньги покупали какие-то зимние вещи. В очередной раз мы шли с рынка, где для меня была куплена зимняя дубленка, мама и бабушка дали мне её в руки и отправили домой, а сами пошли за продуктами. Прошагав какое-то расстояние, я увидел на углу нашего дома троих омоновцев. Встречаться с ними даже взглядами, а уж тем более приближаться к ним в мои планы не входило, поэтому я свернул с пути, чтобы обойти здание с другой стороны. Видимо, они заметили меня издалека, потому как, вырулив почти что у своего подъезда, я столкнулся с ними нос к носу.
– Что несём, куда несём?
– Я домой иду, вот мой подъезд.
– А документы у тебя есть, молодой человек?
– Какие документы? Я же говорю, что иду домой.
Никто не собирался меня слушать, они заломили мои руки за спину, несмотря на то, что я продолжал мертвой хваткой держать дублёнку. Это привлекло внимание соседей, и они начали приближаться к нам.
– Куда вы меня тащите?! Я же сказал, что иду домой! Что вам от меня надо!!!
– Сейчас сходим в опорный пункт и разберёмся, откуда ты идешь и где взял эту дубленку.
– Я не украл её, мы купили её на базаре, какой на хрен опорный пункт!
– Ничего, все так говорят, а потом выясняется, что квартиру обчистили и на базар тащат сбывать.
– Вы не имеете права! Помогите!!!
Я орал так, что собрался весь двор. На моё счастье, подоспела мама с сумкой наперевес и явным намерением стереть с лица земли этих товарищей. Сумка полетела в лицо одному из державших меня омоновцев, я толкнул освободившейся рукой другого и тем самым выскочил из захвата.
– Документы свои показываем! Вы кто такие и почему напали на моего сына?!
Она была настроена задушить любого, кто сделает хоть шаг в мою сторону, я видел, что аффект захлестнул её, и в таком состоянии она способна на всё. Омоновцы попятились и, развернувшись, стали удаляться. По прошествии многих лет стало понятно, что точка невозврата была для неё пройдена именно в этот момент. Она не могла и не хотела оставаться там, где могут напасть на её детей, отобрать у них что-то, побить или унизить. Безопасность была для неё на первом месте. Она бредила во сне и часто просыпалась, оттого что не верила в саму возможность переселения.
День отъезда был самым непримечательным, обычным летним днем. Мы все уселись в ГАЗ-69, а вещи были собраны и отправлены контейнером заранее. Погода располагала к тому, чтобы ехать и ехать. Бабушка в своей спокойной и невозмутимой манере перекрестила нас, мы покинули город и устремились вдаль. Степь, или, как её называют казахи, Великая Степь, сразу показала нам, кто тут главный. На жаре у нас начал греться бензонасос. Мы часто останавливались и всячески пытались его остудить. Ехали мы почти круглые сутки, практически без остановок, разве только для того, чтобы немного подремать. Путь предстоял неблизкий, а автомобиль не разгонялся более девяносто километров, так что поездка заняла у нас целую неделю. Мы останавливались на Балхаше, в Караганде и в Павлодаре, в остальном двигались практически без остановок. На участке границы дорогу, видимо, строить никто не собирался, вдобавок ко всему, три дня шёл дождь, и грунтовку размыло, превратив в кашу. Все фуры стояли длинной вереницей на краю дороги, мы переключились на пониженную передачу и почти ползком вылезли из этой грязи. Всё лобовое стекло, оба борта, да что там, скорее всего, даже крыша были умазаны полностью. Не знаю точно название населенного пункта, в котором нам пришлось оставить машину, так как потребовалась растаможка нашего советского «старичка». Мы пересекли границу и в Карасуке сели на поезд, в Новосибирске пересели на другой и доехали до Ачинска.
С каким восхитительным чувством спокойствия я гулял по улицам города! Мне до сих пор кажется, что переезжать следует хотя бы раз в жизни. Это были летние месяцы, я быстро нашёл работу и друзей, мы изготавливали брусчатку в каком-то гараже неподалеку от дома. Да, тогда я решил, что не буду бросать свои навыки, и нашёл школу с углублённым изучением английского языка. Заработав на свою школьную одежду и обувь, на портфели и учебные принадлежности для себя и младшего брата, я с чувством выполненного долга пришёл 1 сентября в новую школу. До сих пор вспоминаю слова классного руководителя: «Посмотрите, как стоит новенький на общем фото, он открыт и уверен в себе». Первый же урок английского языка привёл меня в уныние, нет, от вида учебников я был просто в восторге, они были полностью на английском, ни слова по-русски. Расстроило меня то, что учитель объяснял задание на русском, ученики практически отвечали на русском, то есть, добавляя, конечно же, какие-то требуемые для ответа английские слова. Ничего из этого у нас в школе никогда не было, старенькая дунганка говорила с нами только по-английски, мы отвечали по-английски, ни одного русского слова на уроке не звучало.
Потом я понял, почему так произошло. Класс начал переводить текст по цепочке: каждый ученик сначала читал одно предложение по-английски, затем следовал перевод. И вот они наткнулись на какое-то незнакомое слово, никто не может перевести его, я произнес перевод, тот, кто читал предложение, посмотрел на меня. Хорошо, попадается опять какое-то незнакомое слово, я опять его перевожу, учитель уже смотрит на меня не отрываясь. В третий раз попадается какое-то незнакомое им слово, я вижу, что весь класс смотрит на меня, перевожу это слово, и мы идём дальше. В чём фокус, спросите вы? Забира Шлязовна была из тех советских преподавателей, которые понимали, что такое язык. Она заставляла нас записывать все незнакомые слова в толстую тетрадь в клетку, по девяносто шесть листов: слово – транскрипция – перевод. На уроке она поднимала кого-нибудь из класса и спрашивала слова из предыдущих тем, по сути, она могла выбрать любое слово из нашего рукописного словаря. Поэтому, когда в конце урока в Ачинской школе я достал свой словарь, содержащий более трех тысяч слов, сшитый из двух тетрадей по девяносто шесть листов, все обалдели, и вопросов больше не было.
Конечно, я понимаю министерство просвещения, ведь хочется, чтобы в России читали Гёте, Гюго и Шекспира в оригинале, но существующие методы не позволяют этого добиться. Я каждый год пролистываю учебники: все они становятся тоньше и тоньше. Количеству никак не угнаться за качеством. Может быть, стоит отказаться от формального подхода и взяться за дело по-настоящему? Ведь так мы не то что английский не выучим, мы русский язык забудем. Напомню уважаемому читателю, что я учил со второго класса сразу два языка – английский и казахский, оба сдал на отлично и мне не стыдно за свои знания. Другое дело, если бы в школе, в которой я учил казахский, был применён тот же метод изучения языка со словарём, тогда я бы мог с интересом смотреть казахстанские телеканалы, с удовольствием слушать казахские айтысы и с восхищением читать Абая Кунанбаева. Не могу пройти мимо блестящего стихотворения Расула Гамзатова «Родной язык», приведу всего лишь два четверостишия; каждый раз, когда перечитываю его целиком, вспоминаю преемника Гамзата из Цада.
Я за него всегда душой болею,
Пусть говорят, что беден мой язык,
Пусть не звучит с трибуны ассамблеи,
Но, мне родной, он для меня велик.
* * *
Кого-то исцеляет от болезней
Другой язык, но мне на нем не петь,
И если завтра мой язык исчезнет,
То я готов сегодня умереть.
На этот счёт приведу одно наблюдение из жизни. Стою в аэропорту имени А. С. Пушкина, заряжаю телефон. Подходит к терминалу семейная пара: русская девушка и её муж, молодой китаец в очках. Она очень быстро и осмысленно объясняет что-то на его родном языке, показывая на экран смартфона. Может быть, великой русской нации пора принять тот факт, что бороться за людей нужно любовью и пониманием?
Повторю одну очень понравившуюся мне мысль известного человека: русская национальная идея – страна для счастья. Пора нам уже это запомнить и начать звать в Россию людей из всех стран мира. Великая немецкая нация уже осознала тот простой факт, что люди – это новая нефть. Совсем недавно в Германии предложили сделать английский вторым официальным языком. Мы не можем отстать и ничего не делать в этом направлении. Посмотрите на Японию с её моноязычным населением – если мы ничего не предпримем, нас ждёт такое же старение населения, ситуация «один работающий на одного неработающего», с дальнейшим усугублением.
Возвращаясь к своему повествованию, хочется рассказать о том, как мы получали гражданство и паспорта в 2001–2002 годах в Российской Федерации. Мы не возвращались как соотечественники, у нас был статус вынужденных переселенцев, хотя, конечно же, он нам ничего не дал. Очередь на жильё в качестве многодетной семьи выглядела более реальной, хотя и она нам тоже ничего не дала. Последний мой эмоциональный всплеск от унижения случился тогда, когда мама принесла коробку гуманитарной помощи. Я просил, я умолял её вернуть этим органам подачку обратно – так мне было обидно за огромную Россию, за её крайнюю несправедливость по отношению к матери с тремя детьми.
Паспорта в итоге мы получили, не произнося никакой клятвы верности флагу и гимну страны. Просто расписавшись в красной книжице с фотографией и множеством пустых страниц для прописки. Объясните мне, пожалуйста, зачем государству институт регистрации граждан, который не работает? Множество людей трудятся вахтовым методом десятилетиями, живут совсем не там, где прописаны. Подавляющее большинство россиян не имеет загранпаспорта, они не выезжали не то что за пределы страны, за границу своего региона, и, скорее всего, до конца своей жизни никуда не поедут.
В 2005 году, после долгого и упорного съёма жилья в аренду, мы решили строиться. Был найден и куплен участок с останками сгоревшего дома, взяты кредитные средства, закуплены стройматериалы и нанят прораб, понимающий, как ставится сруб. Часть лета мы прожили в вагончике, на участке, где постепенно вырастало новое строение, затем мы проводили время уже под крышей, с конопатками в руках. Поначалу не было перегородок, туалет находился на улице, помещение отапливалось плохо, потому что у печи имелась только прямая труба на улицу и большая часть тепла выходила попусту. Путем долгого исправления ситуации методом проб и ошибок появились все удобства, стало гораздо теплее и уютнее. В 2007 году нас сняли со всех очередей на жильё, аргументация была простая и ясная: вы все прописаны и проживаете в доме, который является вашей собственностью.
Никогда ничего не просил у государства, не собираюсь делать этого и впредь – пусть лучше у меня рука отсохнет и отвалится, чем я протяну её за кислым исполкомовским рублём. Если бы мы когда-нибудь надеялись на то, что нам достанется что-то от него, от государства, мы бы никогда ничего не заработали сами. И в данный момент, читая на сайте Государственной Думы закон о защите русского языка от чрезмерных иностранных заимствований, я не прошу у законодателей ничего и ни к кому из них не обращаюсь. Мне хочется быть услышанным и понятым людьми, говорящими и думающими по-русски. Приведу только финальные строчки стихотворения «Предгневье» поэта Игоря Северянина:
Родиться русским – слишком мало:
Им надо быть, им надо стать!
Кто же был тот первый русский, с которым я познакомился, приехав в Россию? Этого замечательного парня зовут Алёша, для меня он стал солью земли русской, её защитой и опорой в самое трудное для страны время. Но об этом немного позднее, а пока начну с того, что он жил с матерью в двухкомнатной квартире на пятом этаже хрущевки. Как водится, жили они очень бедно, он ходил в училище неподалеку, где готовили поваров. Я не зря употребил глагол «ходил» вместо «учился», потому что Алёша, конечно же, ничему не учился, он в училище просто ходил. Причём не всегда исправно, а в последний раз, когда надо было сходить на экзамены для получения аттестата средней школы, он туда так и не явился. Дело было очень простое, я даже пришёл ему напомнить, что настал час икс, что его судьба решается прямо сейчас и жизненно необходимо встать с кровати и донести своё бренное тело до училища.
Когда мы видим в американской культуре феномен супермена как понимание возможности изменений и уверенность в собственных силах, нам это нравится. Американцы тем и отличаются от всех европейцев, русских в том числе, что создают этот образ «YES, WE CAN». Если у американца что-то не получилось, то он вам доступно объяснит, что он либо не очень старался, а значит, и не очень хотел это сделать по-настоящему, либо просто не совершил нужное количество попыток. Именно осознание, убежденность в том, что он может добиться всего, чего только захочет, несмотря на любые внешние обстоятельства, искренняя уверенность в собственных силах – все это делает американца американцем. Русская же приобретённая беспомощность, которая делает ставку только на чудо, настолько фатальна и безысходна, что превращает всех героев наших сказок в ужасных антагонистов супермена. За что Емеле и Ивану-дураку достаются все призы этого мира? Да ни за что, просто так, это же сказка.
Когда мы не приступаем к делу один раз, не делаем попытки начать во второй раз, а потом и в третий раз, к нам приходит подленькая мысль: а может, это и не нужно совсем? Хорошо, а что тогда нужно, зачем мы пришли на эту землю? Почему мы не идём в мир с идеей, что возможно всё что угодно, необходимы только вера в себя, труд и упорство? Наши воспитатели не могут не воспитывать в нас беспомощность? Ну тогда надо задать себе вопрос: а кто они, эти воспитатели?
Я вхожу в квартиру, в которой нет обоев, она ужасно выглядит, в ней нет абсолютно никакой мебели, кроме каких-то жутких пружинных кроватей с ватными матрасами. Старенькая бабушка, которая пытается перекричать своего уже взрослого внука, пьющая мать и гора окурков на кухне. Мужчины в доме нет, а тот, кому стоило бы взять на себя эту роль – я говорю, конечно же, о моем друге Алёше, – воспитан в парадигме приобретенной беспомощности. Его бьёт током, как собаку, от чудовищной нищеты, он должен бы сбежать из клетки под воздействием сверлящего звука своей бабушки, но он этого не делает, он остаётся в клетке.
Начинаем разговаривать с ним в съемной квартире на тему образования, бабушка и мама уже в другом городе, он уже давно живёт на то, что зарабатывает охранником. Доходим до мысли, что стоит закончить когда-то не завершённое дело, и он информирует, что есть вечерняя школа, в которой можно получить аттестат средней школы. Я предлагаю свою помощь, мы садимся за учебники, открываем математику и тут же возвращаемся к удару током. Он не может сдвинуться с места в своем воинствующем невежестве, летят вопросы: а зачем это нужно? Почему надо учить правила? Неужели всё так сложно? Я прошу его сделать над собой усилие и выйти из клетки неуча, открыться знаниям и принять их как некое благо. Но он остаётся глух к моим посылам и закрывает книгу, не пытаясь даже изобразить вторую попытку.
Дальше следует армия, никаких обстоятельств, которые могли бы изменить существующую проблему, не случается, Алёша бережно хранит у себя в голове эту клетку, не позволяя себе развиваться, и, вполне возможно, служить по контракту, заниматься ратным делом. Далее он добирается до Подмосковья, находит для своей девушки возможность родить двоих сыновей, но не находит возможности достойно обеспечивать её и быть хорошим мужем и отцом. После чего, в результате частичной мобилизации, оказывается на фронте и воюет там до 2 января 2023 года. В этот день он идёт за сапёром и натыкается на противопехотную мину, в результате взрыва которой лишается ступни и уезжает в госпиталь.
Почему я считаю его историю важной? Да всё очень просто: никому в этой жизни неинтересно, что ты где-то не дописал, не допел, не досказал, всем интересен конечный результат, итог работы. Я не мог обойти историю Алёши, соли земли русской, её опоры и защиты, потому что иначе работа была бы не цельной, не законченной. Мы должны отречься от победы иррационального в нашей жизни, нам не нужен миф или сказка о чуде, которое принесёт всем счастье. Господь Бог не создал для нас рая на земле, в поте лица своего мы будем добывать хлеб наш насущный, доколе не возвратимся в землю, ибо прах мы есть и в него же вернёмся. Эта мысль из Бытия настолько банальна и жизнеутверждающе полна, что не понять этого нет никакой возможности.
Нежелание учиться вообще свойственно многим людям, независимо от их принадлежности к какому-либо обществу. Если бы можно было написать книгу, которая заставляла бы людей делать собственные выводы, сравнивать разные источники, системно познавать и критически оценивать полученную информацию, то она была бы конечно альтернативой искусственному интеллекту. Ведь ИИ только обобщает, сокращает в правильном ответе все накопленные человечеством знания о предмете, но никогда не сомневается в этом, не ищет другой точки зрения, не делает сравнений и не высказывает своего отношения, которого по определению у него быть и не может. Одну и ту же книгу разные люди могут читать по-разному, у каждого могут выстраиваться свои оценки и суждения о персонажах и сюжете. Но сама книга ничему научить не может, знания даёт только человек.
С моей стороны было бы ошибкой выжившего рассказывать только о своём опыте, ведь судьба множества тех, с кем мне доводилось дружить и общаться, была намного драматичнее. У меня лежит фотография того времени: мы вылезли на крышу нашего пятиэтажного дома 1 января 2000 года, снега нет, так тепло, что мы стоим в свитерах и без шапок. Каждый из нас представлял, сколько ему будет лет на переломе тысячелетий, этот миг прошёл, но ничего глобально в нашей жизни, конечно же, не поменялось, на лицах всё те же простые и открытые улыбки. Саша, который снимал нас и не попал в кадр, скорее всего, не понимал, как это важно – быть в кругу друзей, которые тебе доверяют, которым доверяешь ты. Травокуром я не был, но врать, что никогда не пробовал и не уходил с последнего урока покурить сигареты за гаражами, не сбегал из дома и не ночевал в подвале, распив с товарищем бутылку дешевого алкоголя, не стану. Сашу его мать растила одна, ей, как и большинству одиноких женщин, приходилось много работать. Когда он в первый раз вынес из дома небольшой мешок сахара и продал его на базаре, чтобы купить травы, она долго плакала и не могла понять, что он попросту изгой. Ему нужна была трава для «друзей», с нашим кругом он не общался, считая нас кем-то вроде сопливых детей, хотя мы все были примерно одного возраста. Когда мы все разъехались, он остался в нашем родном городе и стал катиться по наклонной, пересел на тяжелые наркотики, из дома вынес всё что можно. Его мать не могла терпеть это и съехала на съемную квартиру, предоставив ему возможность жить как вздумается. Тем самым, как мне кажется, она простилась с ним и уже в тот момент, несмотря на то, что он был жив, похоронила своего сына. Когда я бывал в городе и гостил у своей бабушки, мне попадалось это страшное лицо, испещренное пороками и страшной ненавистью к людям. В последний мой приезд, приблизительно в марте 2018 года, бабушка сказала мне, что Саша умер не так давно, она разговаривала с его матерью после похорон.
Большое количество моих сверстников и вообще людей поколения 80-х и 90-х никуда не уехало, они остались жить там, где родились. Это не хорошо и не плохо, таковы были, скорее всего, условия, которые определили их сознание, ведь никто не призывал их на войну, не ущемлял их права. Никто никогда не писал на заборе «Казахстан для казахов», в этом всегда было огромное преимущество этой теплой радушной земли. Когда из-за частичной мобилизации из России потянулись те, кто был не готов воевать, моя прекрасная Родина показала своё потрясающее гостеприимство всему миру. Никто не бросил этих людей, их приютили, обогрели и дали возможность остаться. За это я всегда буду благодарен народу Казахстана, надеюсь, что и россияне будут всегда помнить это великодушие и напутственные слова «Ақ жол!» («В добрый путь!), сказанные им вслед при отъезде.
С моим лучшим другом Денисом мы познакомились, наверное, когда нам было лет по двенадцать. Я вместе с братом собирал наши портфели на понедельник, а в пятницу мы уезжали к бабушке на выходные. Это были всегда мои самые любимые дни недели, во дворе было много моих сверстников. Общения, игр, разного рода приключений было столько, что нас не могли вечером загнать домой. Денис познакомил меня со всеми, кого знал сам, мы постоянно ходили одной компанией, гоняли на речку купаться, играли в «Вышибалы», «Козла», «Горячую картошку», стреляли из рогатки и находили такие интересные занятия, которые современному человеку из интернета и не снились. Отец Дениса учил нас играть в шахматы, и мы частенько сражались на черно-белом поле. Или мы сидели с гитарой на улице. Так у меня появилось ещё одно увлечение. Какой-нибудь прохожий попросит у меня инструмент, сыграет знакомую мелодию, я смотрю и запоминаю, потом дома сижу разучиваю, много-много раз повторяя то, что запомнил. Никаких сборников песен и аккордов у меня тогда не было, была только музыкальная память и очень хороший слух, я старался снять мелодию и повторял слова песен, зачастую абсолютно мне незнакомых.