Иван Иванович Панаев
Письмо постороннего критика в редакцию нашего журнала по поводу книг г. Панаева и «Нового поэта»
Это бесспорно очень красноречиво, но где же тут правда? Какая была у нас литература, такая и осталась. В последние годы, слава Богу, никто из наших талантов не умер. Все они на-лицо. Как писали прежде, так и теперь пишут. Новых талантов прибавилось немного, стало-быть и в этом отношении все у нас по старому. Кто же из них забыл честное труженичество, кто же из них забыл об идее и об искусстве? – Вот вопросы, на которые трудно будет кому-нибудь ответить. Обвинять всю литературу в скандалах и паясничестве, это, как хотите, немного странно.
«Нет надобности указывать на мелочи дрязгов, которые кишат. Не с этой целью мы и характеризуем их. Явление более прискорбно, нежели кажется с первого взгляда, и мы полагаем, что пораздумать о нем пора каждому, сколько нибудь уважающему себя литератору.»
Пораздумать, почему не пораздумать. Но вот в чем дело: литератор пожалуй и пораздумает, да и примет на свой счет все, что вы тут наговорили. Ведь вы так все обобщили, что мне кажется, и я виноват в скандалах, что и я только и занят, что «дрязгами, которые кишат». Так зачем же кишат эти дрязги? Зачем подавать повод к этим дрязгам? Ведь вот тот редактор, о котором сложено вышеприведенное мною стихотворение, может тоже, как и вы, сказать, что это дрязги, и обвинить в этих дрязгах всю литературу. Прекрасно, но зачем же он подает повод к этим дрязгам. Зачем ему искать какого-то Ицку? Чтоб говорить про откупа? а зачем ему говорить про откупа? Если он редактор издания, претендущего на современность, так он должен бы говорить против откупов и чуждаться всяких Ицек. За Ицек-то над ним и смеются. А то он будет писать одно, а делать другое: тогда-то вот и выйдет настоящий скандал.
Но продолжаю:
«В чем искать его(этого явления) причину? Главная причина состоит в разложении тех элементов нашей литературы, которыми она жила до сих пор. Была она однообразна, сдержана и твердо верила нескольким, весьма-немногим и самым несложным принципам. Лишь только началось разложение, лишь только начали стареть те начала, которыми жила литература – начались и насмешки над тем, что устарело.»
И слава Богу! О чем же тут жалеть? И прекрасно, что начались насмешки над тем, что устарело и что мешает. И прекрасно, что те элементы нашей литературы, которыми она жила до сих пор, разложились, хотя это простое понятие могло бы быть попроще выражено. Но так-как мы все уже привыкли к учоному слогу «Отеч. Зап.,» то понимаем его отлично. Не понимаю я только, о чем же тут жалеют «Отеч. Зап.» или в чем обвиняют они нашу литературу? Смеяться над тем, что устарело, отжило, но упрямо не сходит со сцены, упрямо копошится и хлопочет у всех перед глазами, – право не предосудительно. Гораздо хуже было бы молчание или равнодушие. Когда смеются, значит принимают участие, значит, что мысль о незаконности или несвоевременности того или другого явления уже осмыслена общественным сознанием, значит, что общество уже оторвало от себя это устарелое явление, как вредный нарост, и смотрит на него, как на предмет посторонний. Если это явление насильно хочет навязывать себя обществу, надо бороться с ним, ну хоть насмешкой, если ей одной можно бороться. «Отеч. Зап.» должны бы знать, что орудия для борьбы нельзя выбирать по произволу. Употребляются те, какия употребить можно.
«Но эти насмешки (продолжают «Отеч. Зап.») все-таки ограничились бы насмешками над учениями, идеями, а не лицами, еслиб литературное общество жило у нас давно и выработало себе известные законы, без которых не может жить никакое общество. Этого-то и не было.»
