Иван Оченков
Пушки царя Иоганна
– Это верно, – поддакнул Гусев, – такой груз внимания требует. А вот кабы золото везли, так уж и не знаю, кого бы послали. Не иначе как полковника Фангрешева с немцами, или Вельяминова с рейтарами.
– Тогда бы Михальского послали, – усмехнулся поручик, и дал своему коню шенкеля.
Панин ускакал, а словоохотливый дьяк, едва не поперхнувшись, остался сидеть. Именем бывшего царского телохранителя пугали матери непослушных детей. Впрочем, в последнее время ни самого душегуба, ни его людей в столице не было видно. Хотя разве их заприметишь раньше времени? Если все служилые люди в Москве отличались своими кафтанами, так что сразу было понятно, что это стрелец, а другой – пушкарь, а третий – рейтар, то человеком Корнилия мог оказаться кто угодно. Нищий на паперти, богомолец у церкви или даже бродячий монах; татарин, пригнавший лошадей на продажу, или казак, отставший от своей станицы. Во всяком человеке мог оказаться подручный литвинского перебежчика, но понимали это обычно не раньше, чем те кидались со всех сторон на неугодного царю человека. Как они кидаются, впрочем, тоже никто не видел, но говаривали всякое. А ведь люди зря болтать не станут!
Вскорости маленький обоз достиг приказного подворья, и Гусев и его подьячие попрощались с охраной. Панин ответил на прощальный поклон и повел своих людей прочь. Федор не зря в разговоре упомянул своего бывшего наставника – был такой наказ от самого царя – поминать того при всяком случае в Москве, чтобы у людей создавалось впечатление, будто Михальский со своими людьми никуда и не исчезал. Сам поручик прекрасно знал, где Корнилий, потому что тот хотел взять его с собой в очередной поход. Но государь отчего-то воспротивился этому, и Панин остался.
Вправду сказать, дел у него и без того было невпроворот. Прежде в драгунском полку значилось едва двести душ вместе с ним, но в последнее время число служивых неуклонно увеличивалось. Верстались в драгуны люди всякого рода, были и недоросли из дворян, и гулящие люди, и, возможно, даже беглые холопы. Всех их надо было поставить в строй и обучить, а потому молодой офицер разрывался на части, чтобы успеть всюду. Если так и дальше пойдет, то скоро позабудет, как Ефросинья с детьми выглядят. А ведь от всякой иной службы драгун никто не освобождал, и в караулы ходили и в патрули. Слава богу, хоть полковник фон Гершов по приказу царя послал нескольких капралов ему в помощь, и пока он с половиной регимента выполнял службы, они в хвост и в гриву гоняли новичков по плацу. На такие учения часто приезжал посмотреть государь. Иной раз просто смотрел, а бывало, что и вмешивался в обучение, если капралы делали свое дело не ладно.
Каждую пятницу я, если был в Москве, непременно появлялся на Земском соборе. Этот русский «рейхстаг» действовал без перерыва с самого моего избрания на царство, правда, уже в качестве чисто совещательного органа. В принципе, после возвращения Смоленска и Новгорода особой необходимости в нем не было, но я не торопился его распускать. Он был нужен мне как противовес боярской думе. За прошедшие годы состав земцев сильно уменьшился и не раз менялся, поскольку участие в соборе никак не оплачивалось, а было скорее службой, причем довольно обременительной.
Кстати, «появлялся» звучит довольно забавно, ибо не я приходил к ним, а они ко мне. Совместные заседания проходили, как правило, в Грановитой палате Большого дворца, благо зал этот довольно большой, и хоть и с трудом, но вмещает всех.
– Царь всея Руси, а также Казанский, Астраханский, великий князь Владимирский, Рязанский и Смоленский, а также великий герцог Мекленбурга… – начал перечислять мои титулы Никита Вельяминов, и все присутствующие в палате дружно бухнулись на колени и не подняли головы, пока я не вошел. Мероприятие это довольно важное, и потому на мне напялено ненавистное мне затканное золотом платно и Казанская шапка. Вообще полагается, чтобы царя вводили, держа под ручки, знатнейшие бояре русского государства, но вот фиг им! Сам зайду: для того, кто сутками таскал на себе трехчетвертной доспех – это не вес, хотя честно скажу – униформа жутко неудобная! Тяжело ступая, подхожу к трону и усаживаюсь. Тут без помощи не обойтись, но двое молодых людей помогают моему величеству примостить свой тощий зад на символ власти московских государей. Убедившись, что мне удобно, они тут же подают державу и скипетр и, отступив назад, становятся рядом с рындами. Собственно они тоже рынды, только те берегут мой покой, опираясь на серебряные топорики, а эти кладут руки на рукояти сабель. С рындами, кстати, отдельная история. Убедившись после Смоленского похода, что боевая польза от них сомнительна, я преобразовал это подразделение в кирасирский эскадрон. Поначалу хотел в гусарский, вроде тех, что у поляков, но все же передумал. Скажут еще, что латинство ввожу. Служат там стольники да стряпчие со своими холопами, на амуницию и коней средств у них хватает, так что выглядят они вполне презентабельно. В бою попробовать случая еще не представилось, но гоняют их на совесть. Так что и держать строй и вольтижировать молодые люди умеют. Самые лучшие удостаиваются чести стоять с топориками на торжественных приемах, ну а кто нерадив… не обессудьте! Таким нехитрым способом я пытаюсь донести до подданных, что происхождение – вещь, конечно, важная, но служить все одно надо! Есть еще один кирасирский эскадрон из мекленбургских дворян, во всем соперничающий со своими русскими товарищами. До дуэлей, слава богу, пока не доходило, но смотрят ребята друг на друга частенько волками.
Наконец, усевшись, я делаю знак Вельяминову, и тот заканчивает титулование словами:
– …жалует своих верных слуг!
Собравшиеся дружно поднимаются и занимают свои места. В смысле, думские чины и духовенство рассаживаются по своим лавкам, стоящим вдоль стен, а земцы остаются толпиться посреди палаты. Затем вперед выходит Кузьма Минин и, поклонившись, разворачивает скрученный бумажный лист. Вообще-то бывший посадский староста давно пожалован в думные дворяне и награжден вотчинами, но по-прежнему является представителем городов. Читать он, кстати, не умеет, но шпарит по памяти так, будто заправский глашатай, читающий указ на площади:
– Великий государь, мы, верные твои холопы, припадаем к ногам твоим и просим милости!..
Разумеется, я знаю заранее, о чем будет говорить Минин, но форма превыше всего и он подробно докладывает обо всех обстоятельствах дела. Если коротко, то все началось с жалоб посадских жителей на царских воевод, поставленных на кормление. Потомки удельных князей немало поиздержались за время Смуты и, оказавшись в провинциальных городах, решили, что настало самое время, чтобы восполнить потери, тем паче что практически полное отсутствие внятного законодательства открывает самые радужные перспективы для подобного рода деятельности. Города, правда, тоже не благоденствуют, и потому действия воевод не находят понимания у электората. К тому же царские подати тоже растут, но то царские! Так что, надежа государь, для тебя нам ничего не жалко, а вот от мздоимства – ослобони! Представители духовенства помалкивают, дескать, то дела мирские, думцы в основном тоже не реагируют, но есть и среди них буйные. Не дождавшись окончания «чтения», с места вскакивает князь Лыков и трубно кричит:
– Царь-батюшка, это что же за поклеп такой на слуг твоих верных! Они ночами не спят, все думают, как твоему величеству услужить да прибытки казны умножить, а черные людишки на них за то ябеды пишут! Конечно, со своим нажитым расставаться никто не хочет, но ведь то твои воеводы не для себя, а для твоего царского величества стараются!
Бояре, до сих пор сидевшие смирно, заметно приободряются и одобрительно кивают на каждое слово Бориса Михайловича.
– Так это значит курский воевода Юрка Татищев заради государя гостей## тамошних в клетку сажал и голодом морил, пока их родные не выкупили? – не без ехидства спрашивает у него Минин.
## Гость – купец.
– Тебе бы, Кузька, по худости рода промолчать сподобнее! – зло огрызается Лыков, но тут же переменяет выражение лица и, глядя на меня, продолжает: – Что-то сомнительно мне, что все так и было! Может, эти гости подати не платили, а когда воевода осерчал, стали на него клепать неподобное!
В палате немедля поднимается гвалт, и все стараются перекричать друг друга. Наконец, мне это надоедает и Вельяминов по моему знаку стучит колотушкой в гонг, повешенный специально для таких случаев.
– Тиха-а!!! – ревет он во всю мощь своей медвежьей глотки, и шум понемногу стихает.
– Кто еще сказать хочет?
– Если позволишь, государь, – поднимается с места Романов.
– Говори, Иван Никитич!
– Слышно, в курских землях разбойники озоруют, – начинает он издалека, – а на воеводах много всяких служб лежит. Может, было то, в чем его обвиняют, а может, и не было! Может, он прибытков казне ради своевольничал, а может, дознание чинил над теми, кто татей укрывает, и подати тут вовсе и ни при чем. Разобраться надо бы.
– Уж не прикажешь ли, боярин, мне ехать в Курск да расследовать сие? – немного насмешливо говорю я.
– Да зачем же тебе? – нимало не смущается тот, – разве мало у тебя слуг верных! Пошлем стольника какого, вместе с сыщиками, да пусть и разберутся на месте. Коли воевода виновен, так и привезут его в цепях на суд. Коли не виновен, так пусть сыщут, кто на него клепает, и тоже доставят!
– Это все хорошо, Иван Никитич, а только что с податями делать? Сам, поди, знаешь, нет денег в казне! Хоть опять пятину собирай.
– Что тут сделаешь, государь, – тяжко вздыхает Романов, – по старине надо!..
– По старине! – тут же начинают поддакивать бояре, потому что «по старине» для них все равно что бальзам на душу.
– И что, все с тем согласны?
– С мудрым словом как не согласиться! – с притворной улыбкой восклицает Лыков, и с ним дружно соглашаются сидящие на скамьях бородачи в горлатных шапках.
– А что там в старину-то решили об сем предмете?
– В семь тысяч пятьдесят седьмое лето Господне от Сотворения Мира,## – начал постным голосом дьяк Обросимов, – по повелению благоверного и всемилостивейшего государя Ивана Васильевича для исправления по старине судебника был созван Земский собор. На коем решено было, что подати во всех городах, посадах, волостях и погостах, не исключая и удельных, будут собирать старосты и целовальники, коих надлежит выбрать из числа местных жителей, и со всеми областями заключить уставные грамоты, дабы управлялись без царских наместников и волостетелей.
##7057 год от СМ – 1549 от РХ.
– Что, правда? – округляю я глаза, – интересные обычаи были в прошлом! Хотя по старине, так по старине. Быть по сему! Ты чего-то сказать хотел, Борис Михайлович?
Боярин продолжает стоять посреди палаты, как громом пораженный, то краснея, то бледнея – и я про себя надеюсь, что болезного хватит удар. Однако чаяниям моим сбыться не суждено, и князь Лыков справляется с волнением.
– Надежа-государь, – начинает он тихим голосом, – мудрость твоя велика, и не нам, сирым и убогим, обсуждать твою волю. Однако же, хочу напомнить, что по решению собора не должно тебе жаловать вотчинами иноземцев, не состоящих в подданстве твоего царства.
Этот момент сценарием не был предусмотрен, и я не без интереса слушаю боярина. Впрочем, слушаю не я один. Думцы, духовенство и даже земцы жадно внимают ему, и лица у них, скажем так, не слишком благожелательные.
– Ты кого-то конкретно в виду имеешь? – нейтральным голосом интересуюсь я, тщетно пытаясь сообразить, о чем он говорит.
– Да про деревеньки под Тулой я речь веду, государь, кои ты своему розмыслу Рутгеру Вандееву пожаловал от щедрот своих. Он, конечно, не латинец, а все же не православный!
Среди собравшихся постепенно нарастает ропот. Наконец вперед выходит местоблюститель патриаршего престола митрополит Исидор и, вопросительно глядя на меня, спрашивает:
– Верно ли сие, государь, что ты иноверцу отдал земли с православными христианами?
Окинув взглядом настороженные лица собравшихся, я понимаю, что в данной ситуации не отшутишься: слишком уж серьезно они все это восприняли. Все дело в том, что я и впрямь отписал эти деревеньки Ван Дейку. Мой инженер испросил разрешения взяться за добычу железа и, самое главное – плавку чугуна. Получив таковое, он выписал из Голландии мастеров и вместе со своими земляками рьяно принялся за дело. На его родине эту технологию уже освоили, а у нас чугун именуют не иначе как «свиным железом» и выкидывают как брак. Если у Рутгера получится, то он обеспечит меня и мою армию пушками, ядрами и картечью, ибо медь с бронзой дороги, а каменными снарядами много не навоюешь. По заключенному мною с ним ряду, пушки и прочее он будет поставлять мне по цене в полтину за пуд. Сейчас их льют из меди, которая стоит как минимум вчетверо дороже, а уж готовые изделия – и вдесятеро. Излишки он волен продавать куда захочет, хотя есть у меня подозрение, что никаких излишков у него еще долго не случится. Столь радужные перспективы в свое время так меня увлекли, что я совсем позабыл о том, что мой голландец – иноземец и протестант, и для того чтобы у Ван Дейка не было проблем с рабочей силой, пожаловал ему эти деревеньки. Кстати, в поместье, а не в вотчину. Кто же знал, что через это могут возникнуть такие проблемы?
– Верно, да не совсем.
– Мудрено ты говоришь, государь, не пойму я тебя.
– Да что уж тут не понятного, просто розмысел наш, Ван Дейк который, так поражен был святостью церкви русской, что пожелал креститься в истинную веру и перейти в подданство наше, за что был пожалован землею.
– Благое дело, – одобрительно покачал головой Исидор, – а как нарекли раба божьего?
– Гхм… Романом, в честь э-э… святого…
– …мученика Романа Ольговича, – заканчивает за меня иерарх.
– Ага, его.
Митрополит сел на место, а я тихонько перевел дух. Вельяминов немного ошарашенно повертел головой, но справившись, провозгласил:
– Государь уходит на молитву!
Все опять дружно падают в ноги, и я величественно отправляюсь в Архангельский собор. Пока мы идем, окольничий настороженно спрашивает меня:
– А когда это Рутгер святое крещение принял?
– А я знаю? – отвечаю ему вопросом на вопрос, – должно быть, вчера еще!
От этих слов Никита снова завис. Вроде бы давно мне служит, и всякого навидался, но вот то, что я, не моргнув глазом, могу врать церковному иерарху – для него все еще дико. А я тем временем добавляю своему ближнику смятения:
– Ты бы послал к Ван Дейку человека потолковее – обрадовал бы, что ли…
– Чему обрадовал?
– Тому, что он истинную веру обрел!
Корнилий Михальский же тем временем спешно вел свою хоругвь к Можайску. За прошедшие шесть лет литвин немало преуспел на службе. Сманивший его от лисовчиков тогда еще просто мекленбургский герцог ни в чем не нарушил своего обещания, и байстрюк#, которого никто не считал шляхтичем, стал царским стольником, получил вотчины и теперь вел на войну свой собственный отряд. Через жену он породнился со старым русским дворянством, но и этой женитьбы не случилось бы, если бы не его господин, так что и тут он был всем обязан государю. А потому не было у русского царя более преданного человека, чем этот литвинский перебежчик. Прикажи ему царь убить любого человека – кажется, зубами бы загрыз, но в том-то и дело, что приказы такие Иван Федорович отдавал очень редко.
## Байстрюк – незаконнорожденный, бастард.
Нет, бывало, что хватали они по его приказу изменников и тащили на суд и расправу, только вот случилось это ровно четыре раза. К тому же государь самолично изменников никогда не судил, а повелевал разобрать дело Земскому собору. А уж чтобы побить слуг и домочадцев изменника, да поджечь его дом и разорить имущество – как это, говорят, бывало при покойном Иване Васильевиче, – такого и вовсе не водилось. Но за эту мягкость и уважение к закону еще больше почитал государя Михальский. Так что зря Корнилия полагали на Москве таким уж душегубом. Вот татей да разбойников он извел много, этого не отнять. Так ведь от этого всем только польза, ну кроме разве что разбойников.
Кого только не было в хоругви царского телохранителя: казаки и татары, обедневшие боярские дети и бывшие разбойники, боевые холопы самого Михальского и неизвестно откуда взявшиеся гультяи. Всех брал к себе ушлый литвин – главное, чтобы человек в бою был ловок и дисциплину соблюдал. Последняя у него в хоругви была даже крепче, чем в царских полках нового строя. Еще одним отличием от прочих ратных было крайнее разнообразие в вооружении и экипировке. Во что только не были одеты воины Корнилия! Одни в богатых кунтушах или кафтанах, другие в татарских халатах, третьи и вовсе в сермяжных зипунах и чуть ли не в звериных шкурах. А оружие! Тяжелые палаши и легкие сабли, шестоперы и топорики, кистени и надзаки… У многих были саадаки с луком и стрелами, у других – карабины и пистолеты. Объединяло всех только одно – прекрасное владение всем этим смертоносным арсеналом.
Лошади их, правда, показались бы не слишком хороши для взыскательного взгляда какого-нибудь богатого пана, однако отличались выносливостью и неприхотливостью. Обозов у них не было, лишь у каждого всадника был заводной и вьючный конь, везшие на себе все необходимые припасы. В общем, отряд этот весьма напоминал те, которые водил в набеги на Русь покойный ныне Лисовский, чья неприкаянная душа, как говорят, до сих пор бродит по ливонским болотам. Отец Мелентий ехал отдельно от прочих, на смирной кобыле каурой масти. Спутниками его были двое неопределенного возраста монахов, чьи ухватки не оставляли сомнений, что с оружием они умеют управляться не хуже, чем с кадилом. Правда, никакой воинской сброи## на божьих людях видно не было, а что лежало в тороках их заводных лошадей, никто не знал. Достигнув Можайска, Михальский, не заходя в него, стал на дневку, а царский духовник, оставив своих людей, пошел в город.
## Сброя – военное снаряжение, амуниция.
На воеводстве там сидел прославленный полководец – князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Конечно, для героя, спасшего страну в лихую годину от неприятеля, такое назначение было опалой, однако он, будучи по природе своей человеком честным и бескорыстным, обиды на государя не затаил и к делу отнесся с ревностью, какую не часто встретишь. Городские стены были подновлены, склады наполнены припасами, а немногочисленный гарнизон готов к любым неожиданностям. Все эти заботы пагубно сказались на здоровье князя, и в последнее время он часто хворал и редко выходил из дома. Однако когда больному доложили, что пришел с какой-то надобностью монах, тот велел его пропустить.
– Здравствуй, Дмитрий Михайлович, – поклонился, входя, Мелентий.
– А, это ты… – тяжело повернул голову воевода, – что же, здравствуй… честной отец. Сам пришел навестить или послал кто?
Иеромонах выразительно промолчал, вызвав у Пожарского усмешку:
– Вот оно как: попал ты в гонцы, на старости лет… Ну и что тебе велел царь православный? С добром послал, али с худом?
– К тебе – с добром, – не смутился тот.
– Ну, говори, коли так.
– Великий государь жалует тебя и просит обид не помнить, а служить верно и ревностно.
– Об том Иван Федорович мог бы и не беспокоиться…
Мелентий меж тем вытащил из сумы небольшой сверток и протянул его князю. Затем, видя, что тому трудно, развернул его, и достав искусно сделанный ларец, подал прямо в руки воеводе. Пожарский, осторожно открыв крышку, вытащил наружу золотую цепь с большим медальоном.
– Ишь ты, – подивился он на затейливую работу, – а что это?
– А ты посмотри на медальон.
Князь пригляделся и увидел, что там весьма искусно изображен государь в доспехах и с мечом в руке, а в небе над ним – ангелы с трубами. Отделанный золотом портрет обрамляли по краю драгоценные самоцветы.
– Государева парсуна? – недоверчиво спросил Дмитрий Михайлович.
– В неметчине таковые жалуют только славным великими победами воеводам в знак монаршей милости и благодарности. Гляди дальше: в ларце еще грамота царская – со многими похвалами тебе за прежние службы, и в чаянии новых.
– Война будет?
– А она разве кончалась? – вопросом на вопрос ответил Мелентий.
– А как же посольство, что давеча проезжало в Литву? Или… погоди-ка, сначала посольство, а ты следом… хитро!
– Латиняне тоже хитры. Слышно, что королевич войско собирает.
– Пустое! Мне доносили, что едва войско собралось, добрую половину его пришлось к турецкой границе отправить.
– Хорошо, коли бы так. А только ляхи сильны, и не одно такое войско могут выставить.
– Это верно, только Смоленск им не взять, а там и мы соберемся с силами.
– Дай-то бог! Только случиться может всякое, а ты к Смоленску ближе всех – тебе его и выручать в случае чего.
– Скажи государю, чтобы об этом не беспокоился. Я свое дело знаю!
– А хвори твои?
– Придет время за саблю взяться, так и хворь отступит!
Едва Мелентий вернулся из города, Михальский велел своим людям собираться, и вскоре только лошадиные следы да пепел кострищ в ближайшем овраге напоминали о том, что здесь стояли ратники.
Хоть и нелегко поначалу давалась служба княжичу Дмитрию Щербатову, но со временем обучился он драгунской науке. Капрал Васька Лопухин, прежде рычавший на новика, аки змей Горыныч, наказывал его все реже, а иной раз и хвалил. Впрочем, начальным людям в последнее время и без него было много мороки. Люди в полк все прибывали, всех надо было обучить, а службы никто не отменял, потому приходилось им буквально разрываться на части. Поскольку Щербатов был довольно искусным наездником, ему вскоре доверили руководить новобранцами в выездке. Против обыкновения, Дмитрий не стал чиниться и с усердием взялся за дело, а поскольку совсем уж неумех в драгуны не брали, то получалось у него хорошо. Посмотрев на старания княжича, Панин хмыкнул и коротко приказал: «Кто везет, тех и грузить!»
После этого дел у молодого человека сразу прибавилось, но, как ни странно, они пришлись ему по душе. В самом деле, быть начальным человеком всегда лучше, чем подчиненным, а командовать легче, чем исполнять. Так что Щербатов с удовольствием учил других тому, что хорошо умел сам, нет-нет да и прикидывал, скоро ли его сделают капралом. А уж когда его поставили старшим дозора, так княжич засветился, будто новенький алтын, что только из монетного двора. Да и то сказать: разве плохо гарцевать на горячем коне в ладном кафтане на зависть всем добрым людям? И вот тут-то подстерегла молодца беда.
Поначалу все было хорошо, княжич и его люди чинно объезжали улицы, приглядывая за порядком и подмигивая глазеющим из-за заборов девкам. Никакой татьбы или иного воровства в тот день не случилось, и Дмитрий готовился уж скомандовать ехать к приказной избе, где служивых должны были покормить, как вдруг екнуло сердце молодецкое. По улице шла горожанка, встреченная им на торжище в самый первый день, как приехал он в Москву. Красота незнакомки так поразила его тогда, что готов был побежать за ней на край света, если бы поманила. А потеряв из виду, до того закручинился, что и спать ночью не мог. И вот теперь девушка шла погруженная в свои мысли и не сразу заметила, что ей преградил дорогу своим конем драгун.
– Здравствуй, красна девица, – громко поприветствовал ее Щербатов, приосанившись.
– Не балуй! – воскликнула от неожиданности незнакомка, едва не налетев на него, – чего удумал, окаянный, людей пугать!
– Что же ты, красавица, такая неласковая, – покачал головой Дмитрий, – даже здороваться не хочешь!
– А я тебе не жена, чтобы ласковой быть, – ответила она и хотела обойти драгуна, но он снова преградил ей дорогу.
– Что не жена – то дело поправимое: хочешь, посватаюсь?
Горожанка внимательно оглядела молодого человека и, видимо, признала в статном ратнике давешнего барчука, встреченного на торгу.
– Что, купил серьги, а милая не приняла, а теперь ищешь, куда их пристроить? – с вызовом в голосе воскликнула девушка.
– Нет, – покачал головой княжич, – не дарил их никому покуда.
– А что так?
– Тебя нигде не мог найти!
– Вот что, добрый молодец, – нахмурилась незнакомка, – ехал бы ты своей дорогой!
– Ишь какая, – хмыкнул Митрошка, щербатовский холоп, увязавшийся в дозор за своим господином, – ты как смеешь эдак с княжичем разговаривать? Вот возьму и плетью перетяну, враз вежеству научишься!
Дмитрий хотел было остановить разошедшегося слугу, но не успел. Девушка, возмущенная словами Митрошки, недолго думая, выхватила непонятно откуда небольшой пистоль и выстрелила прямо под ноги его коню. Вообще, драгунских лошадей приучали к выстрелам, но, видимо, вылетевшие из замка искры обожгли морду животного, и оно взвилось на дыбы, скинув со спины незадачливого седока. Конь княжича тоже шарахнулся в сторону, и пока тот пытался справиться с ним, незнакомка бегом припустила вдоль тына прочь. Однако остальные дозорные не сплоховали и враз бросились следом.
– Ату ее! – азартно закричали они, окружая беглянку.
– Стоять! – раздался зычный голос, заставивший драгун замереть на месте, ибо принадлежал он их командиру Федору Панину. – Это что тут за пальба?
Взгляд поручика, которым он окинул своих подчиненных, не сулил ничего доброго, а княжич просто превратился в соляной столп. Остальные тоже не знали что сказать, и лишь недоуменно переглядывались. Первым, как ни странно, пришел в себя Митрошка.
– Так что, господин поручик, разбойницу поймали, – бодро отрапортовал он, держа руки по швам. – Она, окаянная, чуть нашего княжича не застрелила!
– Эва как, – удивился Федор, – ну-ка дайте посмотреть, что там за разбойница…
Драгуны расступились, и грозный начальник посмотрел на едва не схваченную ими девушку. Щербатов, к которому так и не вернулся дар речи, тоже посмотрел туда и едва не застонал от нескладности происходящего. Незнакомка была чудо как хороша! Глаза ее горели яростным огнем, высокая грудь под шелком летника прерывисто вздымалась, и вся она казалась неистовой девой-воительницей из сказки. Но то, что случилось дальше, было еще удивительнее: увидев Панина, она сразу успокоилась и, приняв будничный вид, кротко поклонилась. Дмитрий удивленно перевел взгляд на своего командира, но тот, похоже, был удивлен еще больше.
– Здравствуй, Федор Семенович, – певуче пропела девица поручику.
– Здрав-ствуй… – сглотнул пересохшим ртом поручик.
– Каково поживаешь, как твои детки, как Ефросинья Ефимовна? Давно ее не видала…
– Слава богу, хорошо… – ошарашенно отозвался тот.
– А меня вот тут ратники царские ловили, не иначе в Туретчину продать хотели!
– Щербатов! – строго сказал Панин, к которому вернулось самообладание, – собирай своих людей, и дуйте в слободу. А ежели вы об сем конфузе кому хоть под пыткой, хоть на исповеди расскажете, то вас даже сам господь бог не спасет! Внял ли?
Ничего не понимающий Дмитрий поклонился и повел своих подчиненных назад. Вернувшись в лагерь, он прежде всего велел выпороть не в меру деятельного холопа. Не понимающий, за что его наказывают, Митрошка орал благим матом, а драгуны, видимо, опасаясь, что и им достанется, секли его плетями, боязливо оглядываясь на грозного начальника. Более княжича в дозор не назначали и новиков обучать не велели.
– Что вы говорите – удивленно переспросил я, – вот прямо так, из пистолета?
Вельяминов в ответ обреченно кивнул, а я, не в силах более сдерживаться, заржал, как десять жеребцов из мекленбургских конюшен.
– Драгуны, блин, ратники царские! – смеялся я над рассказом своего ближника, – а их – девчонка!.. Нет, я не могу!..
– Тебе смешно, государь, – насупился окольничий, – а мне каково?
– А чего тебе? – отозвался я, немного успокоившись и вытирая заслезившиеся от бурного веселья глаза.
– Так ведь она мне сестра! – взорвался Никита. – Что люди скажут? Как я им в глаза смотреть буду?
– Да ладно, кто узнает то?
– А вот все и узнают! Не нынче, так завтра, не завтра, так послезавтра, а проведают о позоре моем. Это хорошо еще, что их Панин встретил, а не кто иной, а то ведь уже бы вся Москва судачила!
В общем, история действительно получилась презанятная. Оказывается сестрица моего верного Никиты, привыкшая к вольной жизни в деревне, оказавшись в скованной домостроем и тысячей патриархальных традиций Москве, и не подумала поступаться хоть каплей своей свободы. Переодевшись в платье зажиточной горожанки, она частенько тайком ускользала из дома и ходила на рынки, в церковь и бог знает куда еще. Слуги если и замечали ее исчезновения, то помалкивали, так что занятый службой брат и не подозревал, что его сестра ведет столь бурную для начала семнадцатого века жизнь. Все открылось случайно, когда воспылавший чувствами к красавице молодой драгун вздумал с ней познакомиться, а Алена недолго думая пальнула в него из пистолета. Слава богу, обошлось без смертоубийства, а весьма кстати подоспевший мой бывший рында Федька Панин сумел замять скандал. Узнал я об этом совершенно случайно, когда прискакавший в Кремль поручик попытался потихоньку доложить Вельяминову о случившемся, а тот от неожиданности взревел, как медведь, которому прищемили лапу. На несчастье моего ближника, рядом оказался я, и такая бурная реакция не могла меня не заинтриговать. Через минуту оба были в моих покоях, а через еще две – полностью раскололись и поведали о случившемся во всех леденящих душу подробностях. Теперь Никита бурно негодовал, а Федор притворился истуканом и старался не отсвечивать.
– Молодец девка! – не смог удержаться я от восклицания.
– Да что ты ее хвалишь! – едва не вскипел мой окольничий, затем опасливо покосился на Панина и замолк.
Я тем временем открыл небольшой ларец и вынул из него пригоршню монет. Отобрав золотой червонец и несколько серебряных полтин, которые за соответствие номиналу иноземцы иногда звали московскими талерами, а русские – царскими ефимками, протянул поручику.
– Вот тебе, Федя, за службу и за смекалку. Хвалю! Никита тебя потом еще наградит, да и я не забуду. Теперь ступай, да уж постарайся, чтобы твои добры молодцы языками не трепали, а если и трепали, то где-нибудь в другом месте.
– Все исполню, государь! – поклонился Панин и вышел.
– Крестников поцелуй! – крикнул я ему вдогонку.
Федька обернувшись, еще раз поклонился и исчез. Вельяминов тем временем смотрел на меня с самым мрачным выражением на лице, на какое только был способен.
– Жениться тебе надо, Никитушка!
– Чего?.. – протянул окольничий, явно не ожидавший от меня такого вердикта.
– Точно тебе говорю! Вот посуди сам: был бы ты женат, супруга твоя за сестрой присматривала бы. Опять же той хоть поговорить было с кем – глядишь, и не выкидывала бы такие фортели. А так сидит девка одна в четырех стенах, тут уж поневоле или взвоешь, как волк или сбежишь куда.
