Иван Оченков
Пушки царя Иоганна
Вечером, едва члены боярской думы разъехались по домам, мы с Никитой нагрянули к счастливому отцу. Жена его была еще слаба после родов, так что встречал нас сам хозяин.
– Какая честь, государь! – низко поклонился он, выходя навстречу.
– Да ладно тебе, – хмыкнул я, – вроде не в первый раз пожаловал.
Корнилий в ответ скупо улыбается, вспомнив, очевидно, как после смоленского похода я у него неделю куролесил, появляясь в кремле только на самых важных церемониях.
– На-ка вот тебе просфор царских, отдашь жене, пусть поправляется, – протягиваю счастливому отцу небольшой туесок с квасными хлебцами.
Говоря по совести, я бы о них и не подумал, но мой духовник отец Мелентий напомнил. Царские просфоры, освященные митрополитом, в этом, бедном на фармацевтов времени считаются чуть ли не панацеей, не говоря уж о том, что такой чести мало кто удостаивается. Стольник, с радостью приняв подарок, кланяется, не уставая благодарить, а я протягиваю еще один – искусно вырезанную из моржовой кости фигурку единорога. Вещь довольно ценная, к тому же вроде как игрушка для маленького. Ну и от сглаза, по поверьям, защищает. Михальский явно растроган, а я продолжаю:
– Ну, а что, чарку царю нальют, чтобы ножки обмыть?
Через минуту мы уже сидим за богато накрытым столом, и хозяин сам разливает пенистый мед по кубкам, после чего, дружно стукнув ими, выпиваем за Михальского-младшего.
– Не откажи, государь, – начинает Корнилий, – в еще одной чести…
– Дитя крестить? – усмехаюсь понятливо, – это уж само собой, друг ситный. Только не затягивай с этим делом.
– Служба есть? – подбирается на глазах мой бывший телохранитель.
– Ага, королевич в Литве войско собирает… да ты сиди, куда подхватился-то? Сегодня – гуляем.
– Как прикажешь…
– Вот так и прикажу. Делу время – потехе час. Как назвать первенца думаешь?
– Андже… – начинает литвин и тут же поправляется: – Андреем.
– Хорошее имя. Только еще и куму мне хорошую подбери.
– Постараюсь, – скупо улыбается Корнилий.
В этот момент в горницу вбегает девочка-подросток. Вообще это не положено, но нравы у Михальского в доме почти польские, да и вошедшая никто иная как приемная дочь Пушкарева – Марья. Как видно, они с матерью и сестрой навещали соседку, а теперь юная егоза влетела к нам. Характер у девчонки бойкий от природы, а благодаря моему покровительству она вообще никого не боится.
– Здравствуй. государь, – певуче произносит, она лукаво улыбаясь.
– А поцеловать? – наклоняю голову я, и Марьюшка с визгом бросается мне на шею.
Ей уже двенадцать лет, и она со временем наверняка станет настоящей красавицей, как и ее родная мать. Тайну происхождения стрелецкой дочери никто не знает, кроме ее приемной матери, меня и верного Корнилия, поэтому мое покровительство многих изумляет. Впрочем, поводов для изумления я и без того даю своим подданным достаточно, так что одним больше, одним меньше…
– Как поживаешь?
– Благодарствую, царь-батюшка, все благополучно, – пытается она быть степенной, но тут же сбрасывает с себя чинность и непосредственно заявляет: – а мы маленького видели!
– Кто это «мы»?
– Я, Глаша и матушка.
– Вон как, а я вот Глафиру с мамой твоей давно не видал. Здоровы ли?
– Здоровы, что им сделается! – беспечно смеется Машка, не обращая внимания на строгий взгляд отчима.
Авдотье брак с Пушкаревым и вправду пошел на пользу. За прошедшие шесть лет она раздобрела и родила стрелецкому полуголове еще двух дочерей и долгожданного сына. Так что неудивительно, что ее позвали к роженице. О родах и детях она знает все. А вот, кстати, и они.
– Ой, Марья!.. – всплескивает руками мать, видя, что она устроилась подле меня. – Здравствуй на многие лета, царь-батюшка, спасибо тебе, что не гневаешься на нашу дурочку!
– И вовсе я не дурочка! – вспыхивает дочь, – я и грамоту лучше Глаши знаю, и счет!
– Не гневи бога, Авдотья, – защищаю я свою любимицу, – дочери у тебя и умницы и красавицы. Старшая, смотрю, совсем невеста?
– Спасибо на добром слове, государь, – кланяется стрельчиха, – твоя правда – совсем взрослая Глафира стала, пора и замуж.
Чертыхаюсь про себя: опять ляпнул не подумав… По нынешним понятиям пятнадцатилетняя Глаша вполне себе невеста. Еще воспримут мои слова как руководство к действию и выдадут девчонку, а ей бы еще в куклы играть…
– Правда, не сватают покуда, – скорбно вздыхает мать, – видать, так и останется старой девой.
Тихая и застенчивая, в отличие от Машки, Глафира стоит рядом с матерью, опустив очи долу и только краснеет, слушая нас с Авдотьей.
– Ну, это ты зря, такая не засидится, – оглядываю я засмущавшуюся девицу, – так что не стоит торопиться. Найдем ей еще жениха, молодого да пригожего.
– А мне? – восклицает Марьюшка, вызвав всеобщий смех.
– И тебе, куда же деваться, – смеюсь я вместе со всеми, – хочешь – боярина, хочешь – князя.
– Принца хочу, – не задумываясь, заявляет юная оторва, добавив еще веселья присутствующим.
– Да на что он тебе нужен? Я и сам когда-то был принцем, так что могу тебе сказать, что женихи из принцев – не самые лучшие. Вечно где-то пропадают, воюют, по морю плавают, а принцессы сидят дома, ждут их и плачут.
– Вот еще – дома сидеть да плакать! Я с ним путешествовать буду, чтобы он в чужих краях от рук не отбился!
– Да уж, я вижу, что кому-то кислица снится; может быть, даже и принцу. Ладно, Марьюшка, подрастай пока, а там посмотрим.
Тем временем Корнилий снова наполнил кубки, и, дождавшись, когда все присутствующие выпьют за здоровье его наследника, тихонько спросил:
– Мне сопровождать вас?
– Куда это?
– Разве ваше величество не посетит сегодня Кукуй?
– Сам доберусь.
– Это может быть опасно.
– А кто мне хвастался, что всех татей переловил?
– Государь, я вовсе не разбойников опасаюсь. Среди ваших бояр достаточно людей, способных на любую подлость. Вспомните Салтыковых.
– Да, были люди, не то, что нынешние.
– Прошу прощения, что вы сказали?
– Помельчал, говорю, народ, ладно прикажи седлать коней.
Кукуй, или Немецкая слобода, успел изрядно разрастись за время моего царствования. По сути это город в городе, маленький осколок протестантской Европы в центре православной столицы. В нем есть своя ратуша, лютеранская кирха и даже школа, в которую ходят дети местных немцев. От остальной Москвы он огорожен высоким тыном, а на воротах стоят часовые из Мекленбургского полка. Собственно сам полк располагается тут же. Многие мои солдаты обзавелись семьями и живут в своих домах. Другие, отслужив, вернулись домой, и их рассказы о необычайных приключениях в заснеженной России и моей щедрости к своим солдатам послужили тому, что поток желающих стать под знамена герцога-странника не иссякает. Вот и сегодня в карауле стоит новичок, с опаской взирающий на сопровождающую меня кавалькаду, но его более опытный товарищ привычно салютует мне ружьем и приказывает тому поднять перекрывающий путь шлагбаум.
– Здравствуй, Михель, – приветствую я часового, – как поживаешь?
– Милостью вашего величества, недурно.
– Я слышал, что ты собираешься вернуться в Шверин?
– Только для того, чтобы жениться и вернуться с семьей сюда.
– Вот как, и невеста есть на примете?
– За этим дело не станет. Ваши солдаты – завидные женихи, мой кайзер.
– Тогда зачем тебе куда-то ехать, чем тебя русские девушки не устраивают?
– О, меня-то – всем, но вот пастор не станет венчать меня с православной, а если я уговорю ее принять нашу веру, сразу прибежит ваш капеллан Мелентий и будет такой скандал, что мало не покажется.
– Ну как знаешь; впрочем, если хочешь, я замолвлю за тебя словечко полковнику, чтобы он послал тебя вместе с очередным посольством.
– Благодарю, мой кайзер, это было бы чудесно!
Договорив с солдатом, я тронул каблуками бока своего коня и поскакал прямиком к трактиру, принадлежащему Лизхен. А молодой часовой опустил шлагбаум и с немалым изумлением спросил Михеля:
– Это и впрямь был русский царь?
– Ты же слышал, как я его назвал.
– Да, но он так запросто с тобой разговаривал…
– Что ты в этом понимаешь, молокосос, я нанялся к нему, еще когда его величество был лишь герцогом, и участвовал во всех данных им сражениях. Таких как я – он помнит!
Трактир Лизхен называется: «Большая телега». Это довольно странное название пошло от их первого со старым Фрицем фургона, с которого они вели торговлю. Да, совсем забыл: Фридрих живет с Лизой на правах дядюшки. В большом зале сегодня не слишком многолюдно: несколько солдат и местных бюргеров сидят за столами и дуют пиво. Обычно я со своими людьми занимаю отдельный кабинет, но сегодня сажусь за ближайший свободный стол и машу рукой присутствующим в знак приветствия. Те привстают с места и кланяются, но вообще вид царя, закатившегося в трактир, никакого ажиотажа не вызывает, привыкли. Нравы в Кукуе довольно простые.
– Господа желают пива? – немного заплетающимся голосом спрашивает Курт. – Сегодня хорошее пиво!
– У тебя всегда хорошее пиво, Лямке, – отвечает ему Корнилий, – так что вели принести всем по кружке.
– Ирма, бездельница! – командует тот, – живо обслужи господ!
Однако дебелая служанка и без того уже спешит, держа в каждой руке по три кружки с пенистым напитком.
– Пожалуйста, господа, – расставляет она их, радостно улыбаясь и наклоняясь при этом так, чтобы все видели декольте с весьма увесистыми достоинствами.
– Я смотрю, ты все хорошеешь, красотка?
– Скажете тоже, мой кайзер, – улыбка служанки переходит в оскал.
Сказать по правде, Ирма не то чтобы безобразна, но, скажем так, очень на любителя. Последних, впрочем, благодаря ее выдающимся достоинствам, хоть отбавляй. Была бы она поумнее – давно бы вышла замуж за кого-нибудь из рейтар или драгун и жила бы хозяйкой, но беда в том, что девушка – полная дура, и подобная перспектива просто не приходит ей в голову. При всем этом она услужлива, старательна и чистоплотна, поэтому Лизхен и держит ее на службе. Ну, наверное, еще и потому, что мне такие не нравятся.
– Хватит лясы точить, бездельница, – прикрикивает на нее Курт, – иди работать!
– Какие новости, Лямке? – прерываю я трактирщика.
– Ну какие тут могут быть новости, мой кайзер, – пожимает плечами тот. – Разве что Джон Лермонт поссорился с Финеганом, и дело непременно дошло бы до дуэли, если бы не вмешался господин фон Гершов и не услал этого чертова шотландца на засечные линии с эскадроном драгун.
– Так, значит, полковник со всем разобрался?
– Да уж, у господина барона не забалуешь.
– А кто это Финеган – никогда прежде не слышал этого имени, вероятно, новый наемник из англичан?
– Нет, ваше величество, это один из подручных Барлоу и он, кажется, ирландец.
– Барлоу… а он в Москве?
– Нет, про него ничего не слышно, прислал вот вместо себя этого прохвоста.
– И что за человек этот Финеган?
– Свинья, как и все островитяне.
– Он сейчас здесь?
– Нет, после истории с Лермонтом он носу из своей конторы не показывает. Впрочем, если прикажете, я могу послать за ним.
– Нет… во всяком случае, не сейчас.
– Как скажете. Если вашему величеству ничего больше не нужно…
– Спасибо, Курт, больше ничего.
Трактирщик уходит, печатая шаг так, что всякому становится понятно, что он изрядно перебрал, а я, оставив недопитую кружку, поднимаюсь наверх. Лизхен, как видно, предупредили о моем приезде, и она успела принарядиться сама и расчесать локоны дочке. Увидев меня, маленькая Марта прячется за подол матери и осторожно выглядывает из-за него. Странно, обычно я лажу с детьми, а вот дочка почему-то дичится.
– Не сердитесь на нее, ваше величество, – извиняющимся тоном говорит ее мать, – вы не слишком часто у нас бываете, и она никак не привыкнет.
– Что ты говоришь, Лиза, разве я могу на вас сердиться? Здравствуй.
Вообще-то высказанная обиняком претензия неосновательна. Бываю я здесь довольно-таки регулярно, подарки привожу, материальную помощь оказываю, а что до прочего… извини, подруга, но цари не женятся на маркитантках даже в сказках.
– Здравствуйте мой кайзер, как хорошо, что вы нашли время навестить нас. Вы голодны?
– В определенном смысле – да!
Мои слова прерывает осторожное кряхтение Фридриха за углом, очевидно, опасающегося помешать нам.
– Где ты прячешься, старина?
– Я здесь, мой кайзер, – отвечает тот, заходя в комнату и опираясь при этом на палку.
Старый Фриц сильно сдал за это время. Глаз уже не тот, руки дрожат, ноги болят. Старику давно пора на покой, но живость характера бывший ландскнехт не растерял, как и желание служить. Приезда Катарины он ждет как бы не больше меня, в надежде, что осуществится его заветная мечта, и он станет воспитателем принца Карла, послужив таким образом трем поколениям Никлотичей. Пока же он нянчит маленькую Марту, в которой души не чает. Малышка зовет старика дедушкой и отвечает ему искренней приязнью, так что я иной раз даже ревную.
– Как поживаешь, старый солдат?
– Недурно, Иоганн, разве что немного скучно.
– Скучно, говоришь… да, ты нашел подходящее слово, старина.
– Ну, вам то, наверное, веселее в ваших палатах?
– Черта с два, я скоро завою от этого веселья. Молебны, дума, боярские рожи…
– Вам надо начать какую-нибудь войну, мой господин. Вы не созданы для спокойной жизни. Говоря по совести, я удивляюсь тому, что вы не сорвались в поход или еще какое рискованное предприятие.
– Войну… – хмыкаю я, – да ведь она и без того идет уже черт знает сколько времени.
– Разве это война? Нет, с вашим характером надо ввязаться во что-то более серьезное. С крымским ханом, к примеру, или даже самим султаном.
– Ты шутишь? Этого мне еще не хватало!
– Ничуть, у вас ведь всегда так – ввяжетесь в переделку, и только потом думаете, как из нее выбраться.
Пока мы беседовали, Лизхен увела Марту и уложила спать. Затем, появившись с дверном проеме, изобразила на лице такое томление, что Фриц сразу засобирался. Едва старик вышел, стуча палкой, она проскользнула ко мне и, обвив шею руками, жарко зашептала на ухо:
– Я так соскучилась по вам, Иоганн!..
– Ну, хоть кто-то…
– Вы так жестоки к своей верной Лизхен!
– Разве? Мне всегда казалось, что я до крайности добрый господин.
Но бывшая маркитантка, а теперь трактирщица, не слушает меня, и ловко расстегивает пуговицы на кафтане. Не выдержав напора, я подхватываю ее на руки и несу к кровати. Детали туалета одна за другой летят на пол, и скоро мы сливаемся в объятиях…
– Иоганн, а о чем вы говорили с Фридрихом, пока меня не было? – спрашивает Лиза, едва мы утолили первую страсть.
– О разных пустяках, моя прелесть.
– Держу пари, что этот пустяк – приезд вашей жены.
– Вовсе нет, с чего ты взяла?
– Ну, все вокруг знают, что он ждет этого больше, чем вечного блаженства.
– Тебя это не должно волновать.
– Я беспокоюсь о дочери.
– В этом нет никакой нужды. Малышке Марте ничего не угрожает.
– А если бы у нас родился сын?
– Ну, этим и сейчас не поздно заняться, – смеюсь я и закрываю ей рот поцелуем.
Несколько позже, когда утомленная ласками Лизхен уснула, я осторожно выскальзываю из постели и торопливо одевшись, спускаюсь в зал. В нем темно и тихо, если не считать храпа Курта и моих сопровождающих. Черт бы вас побрал, засони; а где же Корнилий?
– Я здесь, государь… – шепот непонятно откуда взявшегося Михальского заставляет меня вздрогнуть.
– Нам пора!
– Как прикажете, сейчас я подниму людей.
– Хорошо, только поторопись.
Через несколько минут копыта наших коней дробно стучат по бревенчатым мостовым Москвы. Улицы поменьше на ночь перекрываются рогатками, но по главным всю ночь разъезжают конные дозоры, берегущие покой столицы, и мы почти безостановочно движемся к Стрелецкой слободе, лишь изредка задерживаясь у застав. Впрочем, стольника Корнилия знают все, и стоит ему показаться, как нас беспрепятственно пропускают, после чего мы скачем дальше.
Стрельцы, пропустившие кавалькаду, тишком крестятся и настороженно провожают ее взглядами.
– Куды это его, ирода, ночью носило?.. – бормочет один из них заросший черной бородой.
– По службе, видать, – нехотя отзывается второй.
– Знаем мы его службу, – не унимается чернобородый, – православных христиан на дыбу тянуть да примучивать.
– Уймись, Семен, – строго говорит ему напарник, – стольник Михальский государеву службу справляет!
– Государеву, – едва не сплевывает тот, – стоило с латинянами биться, чтобы себе на шею иноземца посадить!
– Ты чего, ополоумел? Ивана Федоровича соборно избрали за храбрость и приверженность православной вере! К тому же, Семка, что-то я не припомню тебя в ополчении.
– Он-то, может, и православный, – упрямо гнет свое стрелец, – а вот жена и дети у него какой веры? Это же надо до такого бесстыдства дойти, чтобы в церквях царевича Карла поминать!
– Не твоего ума дело, – уже не так уверенно возражает ему товарищ, – вот приедет царица с царевичем – и примут истинную веру.
– Пять годов не могли, а тут вдруг примут?
– Семен, – не выдерживает тот, – Христом-богом тебя молю, не веди при мне таковых разговоров! Ить это измена!
– А то что, – злобно щерится чернобородый, – сотенному донесешь?
– Не прекратишь, так и донесу!
– Ладно, не серчай, – через некоторое время примирительно говорит Семен, – я разве о своей корысти пекусь? Я за веру православную радею.
– Потому и не донес до сих пор, – вздыхает второй стрелец, – всем хорош государь Иван Федорович, да вот с женой у него неладно получилось. Только ты все же разговоры эти брось!
– Да бросил уже.
– Ну, вот и хорошо, вот и ладно!
А разговоры такие по Москве шли не только между простыми стрельцами да черным людом, а и среди бояр. Многим, ой многим Иван Федорович не по нутру пришелся. Да и то сказать – всем сразу хорош не будешь, но в том-то и дело что новый царь всем-то понравиться и не старался. Опору он искал не в старинных родах, хотя и их от себя не отталкивал, а в людях простых, иной раз подлого происхождения, выдвинувшихся в Смуту. А легко ли родовитым видеть рядом с собой вчерашних подьячих или, того хуже – земских старост, а то и вовсе незнамо откуда взявшихся? Впрочем, такие люди как Черкасский или Романов с Шереметьевым занимали первые места согласно своему происхождению, и государя, по крайней мере внешне, поддерживали, а если и были чем недовольны, то виду не подавали. Так что вождем недовольных сам собою стал один из бывших членов Семибоярщины князь Борис Михайлович Лыков. Зять пленного тушинского патриарха Филарета надеялся в случае выбора Михаила закрепить свое положение, но не тут-то было. Казаков, на подкуп которых он и другие сторонники Романовых потратили целую гору серебра, разогнал проклятый мекленбургский пришелец и участники собора именно его и выбрали царем. Испуганные чуть было не случившейся бойней Лыковы и иже с ними сидели тогда тише воды и ниже травы.
Была, правда, надежда, что новоявленный царь, неосторожно пообещавший вернуть Смоленск и Новгород, сломает где-нибудь себе шею. Однако ушлый герцог и тут не оплошал, и за месяц взял город, под которым король Жигимонт стоял два года. И со своим шурином, свейским королем, насчет Новгорода полюбовно договорился, взяв для него богатый город Ригу и втравив заодно родственника в долгую войну с ляхами. Но хуже всего, что за этот поход партия стоящих за Романовых бояр едва не лишились своего претендента на престол. Нет, Михаил свет Федорович был, слава тебе, Господи, жив и здоров, да только…. Все же колдун он, этот королевич заморский, коего они на погибель себе царем выбрали. Привораживает он людей, что ли?
Началось все, когда инокиня Марфа на свою голову выпросила у государя службу для своего чадушки. Тот, конечно, уважил, да и взял новика себе в рынды, и в поход с ним ушел. А как вернулся Мишка с войны, так будто подменили! Родных не слушает, Ивану Мекленбургскому… тьфу, имя-то бесовское, служит верно. Женился вот еще на безродной. Ну вот кто такие Лемешевы супротив Романовых? Добро бы хоть богаты, так ведь нет – голь перекатная! Старица Марфа даже царю в ноги кидалась: «Не допусти, надежа, бесчестия!» Да куда там – ему. аспиду того и надо. Сказал: «С такой опекой, тебе в жизни внуков не дождаться, а коли люба ему девка, так пусть и женится!»
Князь Борис Михайлович Лыков смотрел на своего племянника с видом крайнего неудовольствия. Вот же не дал бог разума детинушке, а ведь мы его в цари прочили! Нет бы слушать, чего тебе умные люди советуют, да честь дедовскую блюсти, но куда там – все у него через одно место. И вот теперь стоит, набычившись, словно телок на бойне, и твердит свое. И ведь дело-то пустое совсем. Приехал на службу верстаться дальний родственник Лыковых княжич Дмитрий Щербатов, а ему указали идти в царские драгуны. Ну где такое видано, чтобы княжеского рода, пусть и захиревшего, да в драгуны? Оно, конечно, батюшка его дров наломал сразу, не признав нового царя, и через то в опалу попал, но ведь надо и меру знать! А Мишка у Ивана Федоровича в чести, мог бы и попросить, да где там…
– Дядюшка, да какое же в том бесчестие? Сколь раз говорено, что в московские чины новики писаться не будут, покуда не отслужат в рейтарах али драгунах!
– Как это какое, Миша – ты, видать, думаешь, что дядя твой дурак дураком, и ничего не знает? Всякому на Москве известно, что в драгуны поверстали жильцов, а стряпчих и выше – в рейтары да кирасиры! А Дмитрий, чай, не за печкой уродился, чтобы ему в жильцах служить!
– А кто в том виноват, что он в Разрядном приказе сказал, будто грамоте худо разумеет? И что вотчины его в запустении? В рейтарах чтобы служить, надобно коня строевого, да доспех иноземный, да хоть пару колесцовых пистолей за свой кошт. А драгуну можно и коня попроще, и ружье, пока на службе, дают! Да и мекленбургский кафтан справить – это не кирасу немецкую купить!
– Красивый кафтан, – неожиданно сказал стоящий рядом княжич.
– Тьфу ты, прости господи, – не выдержал боярин, – да при чем тут красота, когда о чести родовой речь идет?
– А я говорю, нет в том никакой порухи! Служба рыцарская, на коне, да и вообще…
– Рыцарская! А ничего, что поручиком у драгун твой дружок безродный Федька Панин?
– А капитаном – сам государь! К тому же Федор мне свояк и у Ивана Федоровича в чести. Я ему по дружбе слово замолвлю, и паче меры с Дмитрия спрашивать не будут.
– Дожились!..
Разговоры эти как обычно ни к чему не привели, и Борис Михайлович замолчал. Да и поздно уже что-то менять, и княжичу пора было отправляться на службу. Михаил вызвался его проводить, благо ему тоже нужно было в кремль по какой-то своей надобности. Старший Лыков скорбно пожал плечами и махнул рукой, дескать, езжайте. Молодые люди степенно поклонились старшему, и вышли вон из горницы.
Дмитрий Щербатов был довольно рослым молодым человеком семнадцати лет от роду. Бороду по небольшим своим летам еще не носил. Из-за опалы отца последнее время жил с ним в деревне и верстаться на службу приехал поздно. Да и то потому что добрые люди подсказали, будто затягивать с этим – себе дороже: можно и без вотчины остаться. Учить недоросля, как видно, в отцовском имении никто и не пытался, оттого, оставшись без присмотра, новик частенько попадал впросак. Вот недавно сказывали, за каким-то нечистым купил у персиянина на рынке серьги! Идущий впереди Романов, напротив, был ростом невелик и при ходьбе заметно прихрамывал. Во дворе они сели на лошадей, причем Михаила слуги подсадили, а Дмитрий легко вскочил сам.
– Поехали, что ли, – махнул рукой стольник.
Впереди них, разгоняя толпу, скакал романовский холоп, размахивая плетью, и потому до места они добрались довольно скоро, а пока ехали, Михаил наставлял молодого человека.
– Ты дядюшку уж больно-то не слушай, – говорил он Дмитрию, – он в обиде за то, что за ним государь боярство, самозванцем даденое, не сразу признал. А самое главное – языком не больно-то трепи! А то попадет не в те уши… Хотя тебе поначалу не до того будет.
– А что, Михаил Федорович, верно ли, что государь сам драгунами начальствует?
– Да нет, он у драгун да рейтар капитаном только числится, а командуют там другие люди. Ты будешь под началом Панина служить, мы с ним в смоленском походе у государя вместе в рындах были.
– А сказывали, будто он худородный!
– Ты не вздумай с ним через губу разговаривать, – строго предупредил новика Романов, – а то тебе быстро небо в овчинку покажется! Будешь исправно службу нести – и тебя пожалуют, а за нерадивость так взгреть могут…
– Что, неужто так строг?
– Нет, вот если бы ты к Михальскому попал, или к фон Гершову, тогда хлебнул бы с шила патоки!
– А кто это, фон Гершов?
– Ну ты даешь… – в недоумении царский стольник даже остановил коня. – Таких людей знать надо. Ладно, слушай меня. Который раньше назывался государев полк, и верстался из московских чинов и царедворцев, теперь делится на три части. Первая – это немцы, большую часть которых Иван Федорович из своего герцогства вывез. Командует ими полковник Кароль фон Гершов. Но поскольку немцев тех мало, то и русских к нему верстают. Но все больше из захудалых, у кого и коня-то своего нет.
– А сказывали, что таких заставляют в стрельцы идти!
– Не в стрельцы, а в солдаты! – поправил его Романов. – Слушай дальше, дойдет и до них очередь. Так вот, служить в немецких драбантах тяжко, и потому там только те, кому и деваться-то некуда. А для прочих два других полка: рейтарский да драгунский. Командует ими окольничий Вельяминов, да только он при государе постоянно, а потому у рейтар всем заправляет Квашнин, а у драгун – Панин.
– А государь?
– А что государь – ему, думаешь, есть время учениями заниматься? Хотя он может, я сам видал.
– Так что же, полком твой свояк командует?
– Так там одно название, что полк. Скорее на польский лад надо хоругвью называть.
– А что так?
– Да там еще и пехотному строю учат, так что не идут туда дворяне московские.
– Да как же это – выходит, меня…
– Да помолчи ты! Государь сказывал, что будет солдатские полки заводить, а для них надо толковых офицеров, пехотный строй знающих. Так что служи прилежно, глядишь, еще в полковники выйдешь.
– А в солдаты, значит, боярских детей безлошадных?
– Всех подряд. И служилых людей обнищавших, и датошных с черных слобод. Только солдатский пока всего один батальон. Тех, кто половчее – в драбанты, а поумнее – в пушкари берут. Да вот еще у стольника Михальского хоругвь есть, но там и казаки, и татары, и, говорят, даже тати бывшие.
– А стрельцы?
– Стрельцы – то статья особая! Стремянные завсегда вместе с государевым полком, а других пока мало.
– И кто же ими командует?
– Стрелецкий голова Лопатин да полуголова Анисим Пушкарев; а тебе что, в стрельцы захотелось?
– Да нет, просто слышал я, будто у этого Пушкарева дочки красивые.
– Где слышал?
– Да так, люди говорили…
– Меньше слушай! Нет, Глаша-то красавица, спору нет, а вот Марья мала еще и языката паче всякой меры.
– Как это?
– Дразнится обидно, – помрачнел стольник.
Так, за беседой, они скоро оказались у ворот, где им преградили дорогу стрельцы с бердышами.
– Кто таковы и за какой надобностью? – внушительно спросил полусотник.
– Али не признал? – наклонил голову Романов.
– Тебя признал, Михаил Федорович, а товарища твоего первый раз вижу.
– Это князя Щербатова сын, на службу приехал. Драгуны здесь нынче?
– Здесь, где же им быть. Проезжайте.
– А почему «нынче»? – осторожно спросил новик, едва они миновали ворота.
– А наружные караулы всегда разных полков ратники несут, – пояснил стольник, – и заранее никто не знает, где какие стоять будут.
– От лихих людей стерегутся?
– От них… да вот и драгуны. Здравствуй, Федя!
– Какими судьбами, Миша?
– Да вот новика к тебе привел.
Княжич во все глаза смотрел на драгунского поручика, вышедшего им навстречу. В отличие от Романова, Панин был высок и статен. Безбород, лишь небольшие усы. Позднее Щербатов узнал, что носить усы – полковая традиция, отличавшая их от бородатых рейтар. Кафтан, называемый мекленбургским, как влитой сидел на нем, а на перевязи висели немецкая шпага и кинжал.
– Родственник мой дальний, – продолжал, улыбаясь, стольник, – уж не обижай.
– Да что ты, Миша, – улыбнулся в ответ Федор, – мы люди смирные, без приказа и мухи не обидим.
Слезший с коня Дмитрий не знал, как вести себя дальше. Родом он был явно выше, и потому не должен бы кланяться первым, но, с другой стороны, чином Панин его обошел, да и у драгун был начальным человеком…
– Кто таков? – прищурившись, спросил поручик.
– Княжич Дмитрий Щербатов, – приосанился новик.
– Поручик Федор Панин, – представился тот в ответ.
– Это из каких же Паниных? – осторожно поинтересовался Щербатов.
– Из костромских; а ты что, родню ищешь?
– Нет, так просто… – испугался предупрежденный Романовым княжич.
– Чего умеешь?
– Как чего? – не понял тот.
– Ну, оружием каким владеешь, грамоте учен ли?
– Так всяким – и саблей, и сулицей##…
## Сулица – небольшое метательное копье, род дротика.
– Ладно, завтра поглядим, а сегодня службу надобно править.
В первый день Дмитрия и впрямь ничем больше не занимали, и он проторчал в кремле, глазея по сторонам. Зато поутру, когда их сменили прискакавшие из Кукуя драбанты, поручик повел своих подчиненных за городские валы, где было устроено поле с чудным названием «плац». На нем никак не менее трех сотен одетых в одинаковые кафтаны драгун занимались учениями. Одни ходили строем, печатая шаг, другие так же, строем, выезжали лошадей. Третьи же выделывали хитрые приемы ружьями, но не стреляли, а только учились их быстро заряжать.
– Ну-ка, покажи, как на саблях бьешься, – обратился к нему поручик.
Княжич, не переча, взялся было за висящую на поясе дедовскую саблю, но его остановили, вручив специально затупленный для такого дела палаш. Против него встал рослый капрал с таким же оружием, и по команде Панина они скрестили клинки. Противник у княжича оказался шустрым, но и Дмитрий за саблю взялся не в первый раз, и бились они почти на равных. Затем новик рубил лозу с коня, кидал сулицу, метал стрелы. Последнее упражнение, как видно, пришлось его командиру по сердцу, и он с удовольствием наблюдал, как Щербатов поражает мишени. А вот с огненным боем у него вышел конфуз. Нет, стрелять ему приходилось и раньше, да только вот прежде его украшенный серебряной насечкой самопал заряжали холопы. Сам же он от волнения перепутал очередность, и прежде закатил в ствол пулю, потом засыпал порох и лишь затем забил пыж.
– Стреляй, – как ни в чем не бывало велел ему поручик.
Щербатов приладился и потянул пальцем крючок; кремень исправно высек искру, но выстрела не последовало. Растерянно оглянувшись, он недоуменно посмотрел на Панина.
– Пороху на полку подсыпь, – посоветовал ему тот.
Княжич обрадованно схватился за пороховницу и щедро насыпал на полку зелья. Курок снова щелкнул, порох воспламенился, но выстрела опять не последовало. Щербатов снова взялся за пороховницу и сыпанул еще больше.
