Иван Макарович Яцук
Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга вторая
Все пошло по-старому. Наезды, пьянки, кутежи продолжались. Единственное, что вымолила Анхен, так это не возвращаться после постели в пьяную кампанию. Она передала Кенигсеку, боясь за него, чтобы не ездил к ней. Людвиг, превозмогая страх, все же изредка наезжал, не имея сил долго не видеть подругу.
Когда началась Северная война со шведами, Кенигсек, как представитель союзного государства, обязан был находиться при войсках. Царь взял его в свое окружение, но всегда криво усмехался, завидя совсем не военную фигуру Кенигсека. Он уже знал, кто тот посланник, что заезжал к Анхен в его отсутствие. Вездесущий Меншиков, у которого остались приятели в Немецкой слободе, сообщили ему о слухах вокруг Анхен и Кенигсека. Царь за столом спросил у Лефорта, что ему известно по сему поводу, Франц предпочел отшутиться в том смысле, что измена любовницы – сие единственная измена, что не карается по закону.
Петр думал несколько иначе. После одной из попоек, устраиваемых царем, Кингисек пошел твердой походкой к себе в палатку, но до нее так и не дошел. Его нашли мертвым в ручье глубиной по колено. Саксонсому курфюрсту отписали, что посланник напился, переходил ручей по бревну, поскользнулся, ударился головой о камень и убился. Кингисека заспиртовали и отправили в кунсткамеру к прочим любителям переходить дорогу властителю России.
При обыске вещей в обозе Кенигсека нашли несколько писем Анхен к несчастному Людвигу. Письма были написаны столь нежной, столь любящей душой, что секретарь царя Макаров, которому передали письма, пробежав их вскользь, печально покачивал головою, жалея царя и долго не решался показывать их Петру, дожидаясь удобного случаю.
Но разве бывают такие случаи, когда можно спокойно перенести измену или предательство человека, о котором думал, что он любит тебя? Царь после прочтения сих эпистол зело бушевал и метал все, что попадало под руку. С ним случился жесточайший приступ эпилепсии, к нему, кроме лекарей, несколько суток никого не подпускали. И вопрос был не только и не столько в измене, как таковой, сколько в том, что пришлось убеждаться в том, что его никто не любит такого, даже женщина, которая, казалось бы, должна была любить.
Наконец Петр вызвал Макарова, вручил ему письмо и приказал доставить его в Немецкую слободу по известному адресу. Как рассказывал лекарь, царь писал то письмо чуть ли ни всю ночь, изодрав несколько листов. На одном из отрывков, который прочитал секретарь, писалось: «…Забываю все … Я также имею слабости. Я вас не буду ненавидеть, и обвиняю лишь собственную свою доверчивость. Продолжать свою любовь с вами, значить унижать себя. Прочь. Я умею примирять страсти с рассудком. Вы ни в чем не будете нуждаться, но я с сих пор вас уже не увижу…».
Наверно, то был один из первых вариантов, где любящий человек боролся с государем в себе, где мы увидели Петра, каким он мог быть, дай бог ему другую судьбу.
К сожалению, государь победил. В другом письме предписывалось отобрать у Анны Монс кирпичный дом, жалованные ей деревни, медальон с бриликами, лишить пенсиону и взять под домашний арест всю семейку, включая замужнюю сестру. Семейству запрещалось посещать даже кирху.
– Что ей, бабе глупой, еще нужно было? – пьяно жаловался Петр, когда денщик его раздевал.–В шелках ходила, в алмазах. И по мужской линии осечек не было. Живи себе, радуйся. В ножки тебе кланяются, хоть и не царица. Суки, суки все…Кенигсек …ничтожный людишко … в глаза прямо боялся посмотреть … предпочла… а я ему вина, а я ему почтение … тьфу ты … Человек есть ложь – правильно кем-то сказано … уж не упомню …Ты, стервец, за сколько меня продашь?
– Что вы, ваше величество? За вас в огонь и в яяяяяяяяяяяяяяяя\я\\\яяяяяяяяяяяяяяяяяяччччсстаоошеопоркрагкаквощддлцджыдллдыловоду,– заверял Меншиков с холодными глазами.
– Не верю, – ревел медведем царь.– Никому не верю. Матушка меня дурила. Матушка! О боже! Тебя когда-нибудь за яйцы подвешу – только тогда ты всю правду расскажешь. Рас– ска– же–шь!
– Ваше величество! Неужто не видели, как я за отечество дрался?–молил денщик.– Что я без вас? Нуль, пылинка.
– Ты думаешь ему та сука нужна была? – продолжал свое царь, не слушая денщика, пытаясь оправдать себя. – Ему надобно было ко мне втереться, секреты военные раздобыть, потому и торчал здесь. Никому верить нельзя, никому. Как после того жить! Шпион саксонский. Ножкой умело дрыгал, шляпой размахивал ловко, а та блядь глаза нараспашку … убью … шкуру спущу. Сашка, ты хоть меня любишь, подлец эдакий?
– До гробовой доски, ваше велчество.
– Сашка, скажи, ну разве я плохой человек? Ну рублю головы, через себя переступаю, Сашка. Отечества ради…
– И больше надо бы, ваше величество.
– Молчать! Пес, собака! Царю! Пришибу, мать твою …
А за тысячи верст от походного царского шатра мать укоряла дочку:
– Анхен, что теперь делать? Позор ведь какой, на улицу нельзя выйти. Зачем ты писала те проклятые письма?
– Маменька, ну разве я предполагала, что кто-нибудь, кроме Людвига, будет читать мои письма. Он ведь иностранный подданный, дипломат. Какое вероломство! Мы любили друг друга. Что такого, если я писала ему. Боже мой, что за жизнь, что за страна– никуда не ступи, ничего не говори, никому не пиши.
– Зачем он возил письма с собой, зачем добивался идти с войском? У нас в Баварии то называется дразнить гусей. Зачем ему то было надобно?
– Маменька, он боялся обыска в его отсутствие, потому и возил письма при себе. И перечитывал, оттого что любил меня. А насчет войска, так он же посланник, где ж ему быть, как ни при войске, курфюрст требовал сведений, как идут военные действия. Они ж союзники. Он мне шепнул на прощанье, что делает все ради нашей будущей семьи. Людвиг страшно не любил армию, не любил попоек, которые при Питере сплошь и рядом, не любил истязаний солдат, их ран и страданий. Он любил читать Корнеля, Расина.
– Анхен, доченька, напиши что-нибудь сему Питеру проклятому, напиши, что сие было мимолетное увлечение, что ты раскаиваешься. Мне стыдно перед Модестой, она-то со своей семьей причем? А Филимон, а Виллим? Где нам жить? Остается одна мыза, но зимой в ней невозможно находиться.
– Маменька, мне тяжело сие сделать, но я напишу, хотя я знаю Питера. Ничего не поможет.
– Зачем ты его не любила? Высокий, сильный, красивый – и царь! Ах ты глупая моя девочка.
– Маменька, неужели не было красивее нашего отца? И сильнее, и богаче? А ты выбрала его.
– У меня, дочка, не было выбора между Иоганном и царем. Наверно, я бы выбрала царя.
– А я не смогла, маменька. Я очень хотела его полюбить, но не смогла. Я тебе не говорила, но он в первый же раз взял меня силой. Кому жаловаться: тебе, отцу, Лефорту? Франц передал меня Питеру, как вещь, как рабыню. Я вытерпела ради вас всех. И дальше терпела. Как любить его, если он после ужасной казни стрельцов приехал ко мне со следами крови на обшлагах и ботфортах? Как ласкать его, какие говорить ему слова?
А он любил, чтобы его утешали, чтоб говорили ласковые слова, чтоб гладили. Я не могла выжать из себя ничего. Он ни разу не пришел ко мне трезвым, ни разу не спросил, как я себя чувствую. Вечно пьяный, изо рта несет, как от дикого медведя; ноги грязные, потные, вонючие; руки с необрезанными, покрученными, обкусанными ногтями, видно больными, под ними грязь черная.
Ест без вилки, без ножа, мясо разрывает руками, как зверь; на столе, на полу остается куча объедков; смеется хищно, злобно, глаза холодные, выпученные, как у совы. На постелю валится, не раздевшись.
Денщик вбегает, когда надо, а чаще, когда не надо. У меня неделями все болит после его посещений, и, боюсь, не будет детей. И такого человека я должна любить? Повторяю, я терпела ради тебя, ради сестры, ради отца и братьев. Но сколько же можно терпеть? Я старалась не показывать виду, как мне тяжело, старалась быть веселой на людях, а плакала только по ночам.
Когда появился Людвиг, я поняла, что можно жить иной жизнью, что есть другие мужчины, другие прнципы и способы жить, нежели те, что исповедует Питер. Я полюбила Людвига.
– Я видела все то, доченька. Иоганн, Иоган, зачем ты привез нас к сим варварам?
– Маменька, русские люди – хорошие, великодушные, милосердные, просто мне не повезло с Питером. И жить здесь можно, и заработать можно. Одна беда – людей здесь не ценят – вот что самое худое. Здесь царь заместо самого бога. Никто не спрашивает, какой царь; если царь – бух в ноги и делай, что пожелаешь.
Откуда сие почитание – прямо удивительно. У нас тож уважают правителей, но чтобы так…А Питер, я вижу, побаивается своей оравы, детскость свою прячет, не хочет, чтобы видели его мягким, беззащитным. Такие усмотрят слабость – мигом отбросят, как котенка. Один Сашка его чего стоит?! Глаза всегда ледяные, хоть и смеется много. И замечаю, царь становится хитрее, коварнее … страшный … страшный человек. Не мой он, не наш. Чужой, темный, непонятный. Людвиг – другое дело.
Но, маменька, не переживай, пожалуйста. Денег у нас осталось достаточно. Купим домик скромный, будем жить. Авось, царь переменится.
Новый дом Монсам не разрешили купить.Три года они прожили безвыездно на своей мызе. Никакие ходатайства, никакие слезные письма Анхен, никакие заступничества не помогли. Напоминания Монсов о своем существовании приводили Петра в бешенство. Он грозился новыми карами, но государственные дела, которые шли неважно, отвлекали его, помогали успокоить душевную боль и царское самолюбие. Лишь когда другая немка, Марта Скавронская, она же Екатерина, поселилась в сердце Петра, опала с Монсов была снята.
Уже другой посланник – датский – Карл Кейзерлинг увидел однажды на улице печальную Анхен и влюбился в нее без памяти. Он атаковал Петра при каждой возможности. Копенгаген становился важным союзником России в Северной войне, которой не видно было конца. Потому Петр нехотя пошел на уступки, и в 1706 году Монсы получили долгожданную свободу. Пять лет ухаживал упорный датчанин за раненой Анхен, и в 1711 году наконец сыграли свадьбу. Но, видно, много сил отдал благородный посланник борьбе за свою избранницу, потому что всего лишь через год скоропостижно умер, оставив Анну бездетной вдовой. Она так и не стала матерью, заболела туберкулезом – холодные зимы на мызе не прошли даром – и умерла рано. Отомстит за сестру ее брат Виллим в свое время.
Глава пятьдесят вторая. Материнское завещание.
Но довольно о Монсах, они еще напомнят о себе. Мы оставили царя в опьянении новых своих возможностей. Он пировал и прожигал жизнь в соединении с военными трудами и заботами. Он словно хотел вознаградить себя за серое, тусклое детство, догнать его, расцветить новыми красочными картинами. Постройка кораблей – это воплощение детских грез, когда он, глядя на морские пейзажи голландских мастеров, мечтал очутиться на одном из тех сказочных кораблей под огромными белыми парусами, что несутся крепким, соленым морским ветром в дальние дивные страны с роскошными неведомыми деревьями, зверями и птицами.
И вот мечта сбывается, те детские грезы воплощаются в дереве и металле. Как тут спокойно стоять и ожидать, как тут не броситься в трудовую бучу с топором, пилой, тачкой, самому приближать заветные мечтания? Что перед этим какие-то запреты, обычаи, правила? Разметать, перевешать, переубедить всех, кто смеет перечить его всепоглощающей царской мечте, кто способен стать на его дороге.
Побольше празника, хватит серых, тоскливых будней. Петр, как мальчик, любит всякие салюты, иллюминации, феерверки, гром пушек. Прижимистый, ежели не сказать скупой, царь не жалел никогда денег на праздничные мероприятия. Пушки стояли у его дома в Санкт–Питербурхе, у Лефорта, у Меншикова, у других его соратников, даже у дома Анны Монс поставили две пушечки. Орудия гремели по любому поводу, будь то победа над неприятелем, или удачная охота, или необыкновенное блюдо, приготовленное придворным поваром или взятие женщины. Почти все будущие военные походы сопровождались громом пушек до сражений и после них.
Матушка со Львом Кирилловичем надежно управляли государством, предоставив Петру Алексеевичу в охотку закладывать основы регулярной армии и флота. В песочных часах времени бесстрастно сыпались дни, месяцы и годы. Петр взрослел, набирался жизненного опыту и опыту государственного управления, насколько то позволяла матушка. Он давно мечтал повидать настоящее море и настоящие корабли. В его распоряжении было достаточно часу, ничто царя не обременяло, к тому ж хотелось убежать от ненавистной женки, которая без зазрения совести позволяла себе тыкать носом царя то в порванные и незаштопанные чулки, то в пыльные башмаки, то требовала ходить в мыльню, когда он совсем того не желал.
Посоветовался с матушкой и дядей, затем с Лефортом и Голицыным, те поддержали, женку и не спрашивал. Сашка-денщик, тот, вообще, едва не прыгал от радости в предвкушении длительного увеселения и свободы от учений и маршировок. Собирались недолго, план наметили самый приблизительный, послали бирючей в Псков, Новгород и Архангельск с уведомлением о прибытии высокого гостя. На всем пути царский поезд встречали выходами самых знатных жителей, крестным ходом духовенства и подношениями купечества.
В самом Архангельске Петр съежился от бескрайности моря и громадья военных и торговых кораблей. Увидев, как трехмачтовый английский военный фрегат бесцеремонно, никого не спрашивая, подходит к самым причалам, как голландский торговый корабль загружает в трюмы сразу 500 тонн грузов, Петр понял, что в Переславле они играли в бирюльки, изображая строительство флоту; тоскливо сжалось сердце от сознания, что нужны усилия всего государства, чтобы построить нечто подобное увиденному здесь.
Особенно задевало самолюбие Петра то, с каким пренебрежением иностранцы относились к русским, даже к нему – русскому царю. Попыхивая трубками, матросы, купцы снисходительно поглядывали с высоких бортов своих кораблей на русского царя в утлой лодченке, вынужденного высоко задирать голову, чтобы осмотреть громаду корабля. А уж о капитанах и говорить не приходилось – стояли толстые, бородатые, независимые ни от кого. Что им, владыкам морей и океанов, какой-то вождь туземцев.?! Они повидали их вдоволь. Передадут просьбу на военный фрегат, и тот пальнет из всех своих шестидесяти пушек, разнесет вдребезги береговые причалы и склады. Не однажды пузатые торговые корабли в сопровождении своих фрегатов уходили, не заплатив пошлин, и русские провожали их бессильными, безнадежными взглядами. Здесь, в Архангельске Петр окончательно понял: чтобы построить настоящий флот, надобно твердо стать у государственного руля.
Матушка умерла очень вовремя, иначе конфликтов бы не избежать. Возвратившись из Архангельска, сын застал ее тяжелобольной. Лекари не отходили от царицы, каждый день слушали пульс на руке и неодобриельно качали головами. Наталья Кирилловна еще ходила, еще управлялась с государственными делами, но с каждым днем таяла на глазах, передвигалась все тяжелей, как глубокая старуха, хотя ей было чуть больше сорока лет.
Узнав о возвращении сына, она немедленно позвала его к себе. Он не вошел– влетел, соленый ветер холодных северных морей еще свистел в его ушах, гнездился в черных кудрях волос. Припал к ней, целовал увядшие щеки, уронил голову на грудь, как в далеком-далеком детстве, когда мать успокаивала его в часы страшных ночных видений и когда он, наоборот, старался ее развеселить. Теперь матушка только немощно гладила его волосы, потом тихо попросила:
–Садись, сынок, побеседуем.
Петр оглянулся, взял кресло, пододвинулся к матери.
– Ну расскажи, что видел по пути в Архангельск?
– Все хорошо, матушка. Народ везде приободрился, говорит великое спасибо за мир, за послабление податей.
– Да, мы с Левою немного уменьшили поборы. Надобно, чтобы народ повеселел, достаток почувствовал, тягу к труду восстановил. Деньги пошли в казну, с войском скоро окончательно рассчитаемся.
– Все так, матушка. Токмо народ в большой косности пребывает. Избы черные, дряхлые, неряшливые. В землянках многие живут.
– Ничего. Не сразу Москва–то строилась. Дадим народу передышку – приберется. Нам бы войн избегать, Петруша. Сколько можно? На одну войну и работаем. И распри внутренние нас нищат. Один Степка–разбойник чего натворил!Церковники ярятся друг на друга. Держава должна строиться, Петруша, должна обрастать добром, а мы что? Все на войну да на войну. Потому и в невежестве, в грязи. Вот и ты, Петруша, мнится мне, на войну собираешься. А кто ж будет строить? Как построил Василий каменный кремль, да Грозный кое-что прибавил, так с тех пор у нас нового ничего и нет. Остальное все деревянное, горит ежегодно. Строить надобно, сынок, строить. Только тем и останешься в памяти. Я ничего не успела построить, забудут меня. На тебя одна надежда.
–Вы мир восстановили, матушка. Того не забудут.
–И–и, велика важность,– тяжело вздохнула царица.– Мир должон быть всегда, а война изредка. Так издавну повелось, на том стоит земля. Что в Архангельске?
–Ежели честно, то плохо, матушка. Иностранцы хозяйничают, нас за людей не считают. Товар ни по чем скупают, пошлины через пень колода платят. Военные корабли под огнем весь берег держат.
– А, ты, небось, думал, что все иностранцы, как на Кукуе,– слабо усмехнулась Наталья Кирилловна, всю жизнь учившая Петю, что все иностранное лучше.– Нет, дружочек, они здесь шелковые, ручные, потому как некуда деться. А в Архангельске они настоящие. А ты, я вижу, все готов поменять на иностранное. Да, у них есть, что взять; я сама по молодости заказывала послам привозить что-нибудь эдакое. Однако, и русское нельзя забывать. Каждый кулик должон свое болото хвалить. Иностранцев используй, а дружбу води с русскими. Так надежнее.
– Как же матушка, дружить с нашими–то, ежели они сиволапые, темные, все на Владимира Красно Солнышко ссылаются, а того уж семьсот годов как нет. Бородищи отрастили, иные и на людей-то не похожи – зверье будто. Как в Европу с таким рылом ехать?
– Бороды, Петенька, не главное. Сам говоришь, иностранцы тож бороды носят.–Царица замерла в кресле, закрыла глаза, отдыхая. Потом опять заговорила:– бороды не главное. Главное, сын, береги мир для России. Я ухожу. Сие – мое завещание тебе. У нас всего вдоволь, нам нечего где-то что-то искать, расширять, отбирать – свое бы сберечь. Каждый день мира – благо для России. Она будет подниматься с каждым днем, аки сказочный богатырь, окропленный живою водой каждодневного труда.
– Матушка, я принял решение строить настоящую армию и настоящий флот. Я спесь-то с иностранцев повышибу – рука Петра сжалась в железный кулак.
–Петруша, опять ты за свое.– безвольно сказала царица, понимая, наверно, что сына не переубедить.
–Ну как же, матушка,– горячо возразил Петр.– Еще древние говорили: хочешь мира– готовься к войне.
–Готовиться к войне и воевать – то разное,– продолжала убеждать Наталья Кирилловна.– а у тебя, Петруша, с детства склонность задираться без причины. Я радовалась, что можешь защитить себя, но для царя такая склонность может стать губительной. Хвастовства и гордыни у тебя, сын, много – уж извини за откровенность. А сие – грех большой. Я тож читала древних и тож кое-что понимаю в политесе, а потому настаиваю: через двадцать-тридцать лет мирной жизни Россия будет первой державой Европы. Все страны будут втягивать тебя во всякие войны, а ты супротивляйся, как только можешь, всеми силами и средствами. Сие пусть будет твоею войной. Сможешь уберечь Россию – ты победил, не сможешь – так и останешься с черными избами. Армию создавай, флот строй, да токмо для охранения России. Я бы тебе еще помогла, да нет уже сил. Стрельцы всю мою силу забрали. Как вспомню Артамона Сергеевича, Ваню мово любимого, так сердце и заходится, то давит, то жжет, как огнем. Архангелы уж трубят. Много сил я положила, чтоб посадить тебя на трон, помаленьку учила управлять. Теперь престол принадлежит токмо тебе. Почувствуешь близкий конец – напиши завещание, чтобы распрей не было. Пока у тебя единственный наследник, его и готовь заранее. Токмо вижу я – нелюб он тебе. Напрасно. Евдокия – добрая, надежная жена. Я ее держала в строгости, быть может, излишней. Ныне каюсь. И Алешка– хорошее дитя,– матушка тихо улыбнулась, вспомнив умилительное личико единстенного внука.
– Матушка, вы сами знаете, что я был не готов для отцовства,– ответил искренне Петр.– Оттого и холоден был к сыну. Я его еще полюблю, дайте время.
– Вот еще что,– слегка встрепенулась матушка, радуясь, что вспомнила важное.– Пока будешь строить, подружись покрепче с Мазепой – гетманом украинским. Он, конечно, скопидом, золотишко любит, дерет пошлины нещадно, однако, он– единственный человек, способный защитить купеческие обозы в Европу от казаков– разбойников, шастающих по дорогам.
– Не печалуйтесь, понапрасну, матушка,– Петруша взял руку матери, погладил ее.– Хворь – дело проходящее. Еще подсоветуете мне не раз.
– Дал бы бог помочь тебе. Нагулялся, небось, вволю, пора и честь знать. Лев Кириллович будет на первых порах тебе первый помощник. Полностью не слушайся его советов, но и не отвергай с порогу. Становись до кормила, управляй по-божески, как твой отец и брат. Отвергни всех пьяниц, что рядом с тобой, набери людей духовных, душевных, они тебе помогут, ежели не делом, то словом пастырским. Сие тоже немало.
– Ладно, матушка, все исполню, как велишь, только выздоравливай поскорее.
