Иван Макарович Яцук
Петр Алексеевич и Алексей Петрович. Исторический роман. Книга первая
Аннотация
Роман посвящен сложным отношениям Петра Первого со своим сыном Алексеем Петровичем. Они – антиподы.
Для Петра Алексеевича государство – превыше всего. Он считает, что все можно решить силой и жестокостью. Для Алексея Петровича главное –был бы доволен «черный люд».
При всей своей устремленности на Запад, Петр остается восточным деспотом. Эта мысль лежит в основе всего романа. Несмотря на то, что героев книги отделяют от нас 300 лет, роман очень актуален, имеет массу аналогий с настоящей политической ситуацией в России В нем анализируются корни тех проблем, что сейчас встают перед ней..
Роман написан в увлекательной художественной форме. В нем присутствует драматичекая любовь, детективная интрига, погони, розыски, допросы с пристрастием, элементы политической сатиры, даже юмора в той мере, в какой юмор мог присутствовать в мрачной атмосфере той эпохи.
Иван Яцук
Книга первая
Выбор
Предисловие
Роман писался в течение пяти долгих лет. Писался напряженно, трудно, с множеством переделок и дополнений. Обязательным условием было не допускать совпадений с известным романом Алексея Толстого, заимствований из него; тем более, что часто мы, видимо, пользовались одними и теми же историческими источниками и материалами. И главное, не подпевать многолюдному хору восхвалений в адрес Петра Первого. Наоборот, главная идея написания произведения и состояла в том, чтобы показать настоящее, действительное лицо этой исторической личности, показать, что существовал и другой путь развития Руси-России. Роман – произведение полемическое. У автора могут быть как сторонники, так и противники. Все это в рамках вечного спора славянофилов и «западников», «державников» и демократов.
Династический род Романовых на протяжении 300 лет пытался всячески обелить и возвеличить деяния одного из самых ярких своих представителей. Немалую роль в этом сыграло и творчество придворного историка и биографа Романовых – Александра Сергеевича Пушкина, превратившегося из пламенного республиканца и друга декабристов в услужливого царедворца. Все эти «На берегу пустынных вод стоял он дум великих полн…», «В Европу прорубил окно» и прочие панегирики стали широко известны всей России и немало поспособствовали созданию имперского мышления у российской элиты. Незря Николай Первый сполна оплатил все колоссальные посмертные долги поэта. Он это заслужил у Романовых.
Так исторически получилось, что намерения самодержцев России совпали с желанием Сталина и других большевистских руководителей возвысить роль вождей в истории России. Фигура Петра Первого как нельзя лучше подходила для этой цели. Тем более, что методы «улучшения» жизни народа совпадали. Тонко улавливающий политическое направление Алексей Толстой и написал роман «Петр Первый», главной задачей которого стало оправдание тех мер насилия, которые применял царь и подхватил Сталин.
Случился исторический парадокс, которых немало в истории человечества: спустя всего лишь двадцать лет после триумфального свержения самодержавия; после того, как слово «царь» стало почти ругательством и поводом для ареста, роман Толстого стал одним из самых читаемых произведений в Советском Союзе, его издавали миллионными тиражами все издательства во всех республиках, автор был удостоен Сталинской премии, а Петр Первый стал национальным героем и чуть ли не пламенным революционером. Вот что значит писать о нужном человеке и в нужное время!
Конечно, выдающуюся роль в поднятии на пьедестал Петра сыграл огромный писательский талант Толстого. Но давайте зададим себе вопрос: а сколько же вреда нанес общественному климату СССР этот роман, пропагандирующий и оправдывающий жестокость и насилие? Трудно подсчитать. Это и «воронки», и ночные аресты, и приговоры «без права переписки», и концлагеря по всей стране, и «психушки» и так далее.
И самое главное состоит в том, что Петр выдвинул национальную идею, которая продолжает жить и поныне: «Государство превыше всего; то, что нам надо, возьмем не умением, не упорным, каждодневным трудом, а силой и жестокостью». Эта идея не только не прорубила окно в Европу, но отделила Россию на такое расстояние от Европы, которое не удается сократить и по настоящее время.
Ловкие историки и журналисты из окружения Наполеона, пытаясь оправдать вторжение в Россию, сочинили так называемое «политическое завещание Петра Первого». Оно насквозь фальшивое, но его создатели верно уловили главные направления международной политики Петра, и поэтому этот пасквиль до сих пор фигурирует в трудах западных историков в качестве мотивации Российской империи, Советского Союза и сегодняшней России.
Но весь фокус состоит в том, что многие действия российского государства находятся в русле пресловутого завещания и национальной идеи, выдвинутой царем Петром. Европа в силу таких вот «документов» и действий и поныне нам не доверяет.
Но существовал и другой путь развития. Советский ученый Гумилев выдвинул теорию о скачкообразном развитии народов. Эта теория говорит о том, что существуют периоды активности народа, которые затем сменяются периодами затишья, пассивности. И этому есть наглядные подтверждения. Возьмем Японию. Вплоть до середины 19-того столетия она была территорией «терра инкогнито». А потом начался период пассионарной активности. Сегодняшняя Япония – это передний край науки и самых передовых технологий. То же самое касается Китая, Индии и других стран.
Возможно, и Русь ожидал период бурного развития. А пока она после Смутного времени зализывала тяжелые раны, отдыхала, накапливала духовные силы для квантового скачка.
Но вот является молодой повеса, мажор, объявленный царем, и начинает все рушить до основания, а затем строить новый мир. Весь многовековой уклад жизни признается отсталым, ненужным, нецелесообразным. Заменяется все: жилье, пища, одежда, инструменты, посуда, навыки, традиции, язык, летоисчисление, служба в церкви и так далее. И все это на плечи одного поколения. Естественно, возникает ропот, недовольство, вплоть до восстаний. Но они пресекаются с такой жестокостью, какую можно представить только в мозгу больного шизофренией. Царь поднял Россию не на дыбы, как писал поэт, а на дыбу – пыточное орудие.
Но сопротивление нарастает. Народ напряженно ищет лидера, вожжа, который поведет его на борьбу с Антихристом, как прозвали Петра. Предводителя недовольных видят в лице царевича Алексея Петровича. К сожалению, видят напрасно. Алексей Петрович – сын своего класса, он далек от народа.
Он далек от отца, обуянного маниакальной жаждой власти. Он воспитан книжником, ученым, а его ставят в строй, заставляют бегать в атаки, штурмовать крепости, делать чертежи оборонительных сооружений. Он тоже сопротивляется, как может. Он хочет жить частным лицом, создать большую семью со своей любимой Ефросиньюшкой, служить науке; он изучил труды европейских гуманистов, он хочет, «чтобы был доволен черный люд», а его выставляют дураком, недотепой, слабаком. Он тоже мог со временем созреть в государственного деятеля, а ему не дают, видя в нем противника отца, противника его реформ.
Тогда Алексей Петрович бежит, он не хочет видеть эту жестокость, насилие над собственным народом, над собой, как личностью.
Эта борьба личности против Молоха государства и составляет суть романа. Роман посвящен не биографии царя и его сына, а их противостоянию в борьбе за свои идеалы. Оба станут жертвой чудища под названием Государство. Но если Петр верно служил этому монстру и сам создавал его, то Алексей Петрович пытался сопротивляться. В романе во всей своей неприглядной мощи встает образ тирана, попирающего все права человека; показана история формирования личности главных героев. Государство и личность, политика и мораль, государство и церковь, народ и государство, Европа и Россия – вот главные философские проблемы, которые ставятся в романе.
Конечно, все это решается в художественной форме. Детективная, авантюрная интрига, любовные истории героев, напряженный, увлекательный сюжет, малоизвестные исторические факты – все это работает на занимательность романа, подогревает читательский интерес. Думаю, те, кто начнет читать роман, не оставят его до конца.
Сентябрь 2019 года Яцук Иван
Глава первая. Прощайте, родные осины!
Ветер с востока довлеет над ветром с запада.
Конфуций.
Издалека послышался веселый, заливистый перезвон валдайского колокольчика, а затем мощный, ровный топот. На сигнальный призыв сперва неторопливо вышел высокий солдат-караульный. Заметив почтовую карету, и другую, запряженную шестеркой могучих лошадей, он обернулся и крикнул в пограничную избу. Оттуда вскоре выскочил офицер в зеленом мундире и наспех надвинутой треуголке, с разгоряченным красным лицом: видимо, внутри караулки азартно играли в карты или бражничали.
–Стой! Кто едет? – с привычной грозой крикнул офицер. –Документы!
– Его высочество государь-наследник Алексей Петрович с почтой! – зычно и весомо крикнули с облучка.
Офицер подошел ко второй карете, недоверчиво заглянул в окошко. Мелькнул внушающий трепет знакомый профиль. Офицер тут же отпрянул и оторопело вытянулся во фрунт, затем истово махнул рукой караульному. Тот поднял длинную, выкрашенную в черно-белые полоски доску, и кареты, покачиваясь боками на упругих рессорах, пересекли заветный рубеж. Россия осталась позади. То случилось 26 сентября 1716 года по старому стилю.
Кареты неспешно прокатили несколько верст и остановились у высокого, раскидистого дуба, возле которого в тени, никому не мешая, стояли два еще более вместительных, чем почтовые кареты, молчаливых дормеза. Трое мужчин быстро и ловко перенесли в них вещи из приехавших экипажей, пассажиры и слуги тоже пересели.
–– Иван, теперь гони что есть духу, – озорно крикнул царевич, высунувшись навстречу освежающему ветру.
Парень высоко поднялся со своего места, присвистнул, по-разбойничьи гикнул, широко размахнулся кнутом: «Э-э-х!» – и ошпарил коренника тяжелым ударом, давая знать, что надобно нестись, не жалеючи себя. Лошади поняли и рванули во всю мощь.
Царская почта продолжала не спеша трусить по наезженной дороге, а таинственные дормезы вскоре исчезли из виду. Они неслись с бешеной скоростью, останавливаясь только темной ночью в укромных местах, да и то всего лишь на несколько часов, чтобы пассажиры и лошади могли хоть немного отдохнуть, поесть и поспать. Проносились мимо города и городки, деревни, поля, рощи, озера и реки, а дормезы продолжали уходить все дальше и дальше, ускользая от возможной смертельной погони.
В карете, действительно, находился Алексей Петрович – опальный наследник русского престолу, сын Петра и первой его жены Евдокии, которую царь навечно заточил в далекий, глухой монастырь. Царевичу шел уже двадцать седьмой год. Ростом он был чуть ниже батюшки, но шире его в кости, стройнее, изящнее. Ему бы поболее дородности, и царевич выглядел бы дюжим русским богатырем. Но он пока был худощав, дородность и кряжистость в нем только намечались.
Алексей шумно, облегченно вздохнул, когда карета пересекла заветный рубеж, и в благостном изнеможении откинулся на спинку дорожного дивана. Кажется все: изнурительные, мучительные колебания и сомнения, наконец, оставили его – он едет!
Кто хоть раз стоял перед тягостным, душераздирающим выбором: ехать или не ехать, отступать или наступать, защищаться или нападать, прощать или проклинать; кто не спал бессонными ночами, когда стрелка выбора мечется у нулевой отметки, не решаясь отклониться ни в одну, ни в другую сторону, когда шансы каждого из двух решений почти одинаковы, когда на один резон возникают тут же два противоположных, столь же убедительных, как и первый; когда голова пухнет и горит от невозможности принять хоть какой-то решительный шаг, тем более, когда дело не терпит промедления – на кону вся последующая жизнь – тот поймет все блаженство облегчения, когда такой шаг все же сделан, когда, наконец, сказано: поехали! – и нет пути назад.
Вместе с царевичем ехали его невеста Ефросинья и четверо слуг: Иван Федоров, который приходился родным братом спутнице царевича, Яков Носов, да два Петра – Судаков и Меер. Все люди надежные, проверенные, мастера на все руки, с такими не пропадешь. Яков служил еще при Шарлотте – умершей жене царевича – и сносно шпрехал по-немецки.
После временного облегчения, связанного с переездом границы, пришла непомерная усталость и опустошение. Царевич упал на сиденье в тупом изнеможении. Не было никаких сил ни двигаться, ни думать, ни радоваться, хотя радость сидела в нем и терпеливо ждала своей очереди. Так продолжалось до самого Данцига.
В Данциге Алексея Петровича должны были ждать посланные от царя-батюшки офицеры, и еще можно было все повернуть в сторону родшего мя (так Алексей за глаза называл отца), но тогда куда подеть милую его сердцу Ефросиньюшку? Ехать с ней к батюшке – означало, и ее обречь царскому гневу и опасностям. Вот оно, округлое, нежное плечо его спутницы, что доверчиво прижимается к нему, находя в нем надежную опору.
Ефросинья в последние дни, когда он объявил ей о своем решении, дрожмя дрожала и все умоляла: «Алексей Петрович,– зачем нам ехать? Пусть будет все по -прежнему. Я дворовая девка, с меня спросу мало, я к тяготам всяким привычная. А вам зачем такую обузу терпеть? Я и дальше согласна служить, как и прежде, только бы вам не было никакой обиды из-за меня. Вам надобно жениться согласно вашему званию, а мне что? – избенку бы поставить – да и то ладно».
–
Что ты, что ты, Фрося?– тревожился царевич.– Мне уж без тебя весь белый свет не мил. Я уж и не представляю, как буду жить, чтоб тебя не было со мной. Ты так больше не говори, не пугай меня.
Как ему хотелось оправдать ее доверие, надежно защитить свою робкую и в то же время смелую подругу жизни! Как она не желала ехать, как убеждала его остаться! Но многого Фрося не знала, не понимала, и потому он был ласков, но непреклонен – надобно уезжать.
И она поняла его, согласилась, хотя чувствовала, что отдается на волю неведомых ей волн, зыбких и ненадежных. Но что делать? – она связала жизнь с этим человеком и покорно за ним последовала, верная ему и в богатстве, и в нищете, в радости и горе. Она лишь попросила взять с собой брата, чтоб не так было одиноко на чужой сторонке.
А царевич скорбно думал: как тут будешь надежным заступником, ежели злейший твой враг – собственный царь- батюшка?
Алексей, покачиваясь в полудреме, вспоминал последнее письмо батюшки: «Зоон, – так по- голландскому отец величал собственного сына,– Коли я прощался с тобой и спрашивал тебя о резолюции твоей на известное дело, ты всегда говорил, что к наследству неспособен по слабости своей и что в монастырь удобнее желаешь. Однако, я тогда говорил тебе, чтобы ты еще подумал о том гораздо и чтоб писал мне, какую возьмешь резолюцию. Я ждал семь месяцев, но по сии поры ничего о том не пишешь.
Понеже время довольное имел, то по получении сего письма немедля резолюцию возьми – или первое, или другое. И буде первое возьмешь, то более недели не мешкай, приезжай сюды, ибо еще можешь к военным действам поспеть. Буде же другое возьмешь, то отпиши, куды и в которое время и день отправишься в монастырь, дабы я покой имел в своей совести, чего от тебя ожидать могу. А сего доносителя пришли с окончанием: буде по первому, то когда выедешь из Петербурху; буде же другое, то когда совершишь. О чем твердо подтверждаем, чтобы сие конечно учинено было, ибо я вижу, что токмо время проводишь в обыкновенном своем неплодии. Петр».
И ни одного теплого словечка. Разве то письмо к сыну? Скорее сие письмо к провинившемуся пехотному капитану. Не более.
Курьер Сафонов привез письмо из Копенгагена в Алексееву вотчину Рождествено, где царевич в то время обретался. Он тут же наспех в присутствии курьера написал отцу, что едет к нему тотчас. Но продолжал медлить. Вот здесь и начались его сомнения: ехать – не ехать.
Выбор, который давал ему родший мя, был только видимостью. На самом деле выбора не было. Подстричься в монахи? Но еще Иван Грозный говаривал, что монашеский клобук не гвоздями приколочен к голове, его можно и снять. Прекрасно понимает сие и родший мя совокупно со светлейшим князем Меншиковым и Катериной.
Светлейший со слов князя Долгорукого по пьянке говорил царю, что, живучи монахом, можно прожить долго, а значит, пережить и его, Петра. Посему надобно принять меры. А какие меры, известно. Такие, которые они приняли к царевне Софье, после которых здоровая, сильная, цветущая женщина умерла в одночасье, не прожив и сорока семи лет. Таков первый выбор.
Второй заключался в том, чтобы ехать к отцу и делать то, что Алексею абсолютно несподручно, то бишь плавать на кораблях, страдая морской болезнью, бегать на маневрах каким-нибудь сержантом (на более он, по мнению царя, не способен), участвовать в ежедневных попойках-екзекуциях, заниматься муштрой на плацу. И таким волокитством, тяготами воинскими уходить его до смерти, понеже – де труда тяжкого он долго вынести не сможет.
Расчет был, в общем-то, правильным: к воинской трубе царевич был положительно глух. В армейской службе оказались бы вовсе не нужны все приобретенные им знания, глубоко изученные языки, мудрость прочитанных книг, воспитанный на всем изящном вкус, светские манеры. Зато требовались качества совершенно противоположные, которых Алексей был напрочь лишен: жестокость, грубость, умение беспрекословно подчиняться высшим и беспощадно гнобить низших. Все то было чуждо его натуре. Плюс рвение начальников, знающих, что царь желает унижения собственного сына.
Александр Кикин, друг его задушевный, узнал от Якова Долгорукова, что есть еще один план умерщвления законного наследника: посадить его на военный корабль, дать капитану команду вступить в бой со шведским кораблем, что будет поблизости, и во время боя царевич должен стать безопасно мертвым. Почетная и нужная смерть.
Но у Алексея был и собственный выбор, о котором не мог знать родший мя – побег. Но как решиться на такое!? Законному наследнику престола! Бежать из собственной страны! Куда? Зачем? От какой-никакой, но все-таки размеренной, сытой жизни в неизвестность, в пропасть, в пучину! А вдруг его арестуют? Выдадут как изменника разъяренному отцу? А ежели начнут требовать предательских действий против России? Или заточат в тюрьму? Или потребуют выкуп или унизительного обмена на какого-нибудь проворовавшегося купчишку? Или ограбят где-нибудь по дороге и пустят по миру, отберут Ефросинью?
Кто она ему по закону? Холопка – не более. Вопросы, вопросы, вопросы. Сомнения, колебания – сколько их было! Да и сейчас не все сгинули. Раньше он считал монашество выходом из всех своих мытарств, и был вполне искренен, когда говорил отцу, что хочет уйти в монастырь. Для него все-таки келья получше казармы. То было тогда, когда перед ним стояли печальные, страдальческие глаза Шарлотты, и он, видя сии глаза и зная, что ничего не может сделать, чтобы сии глаза не страдали, говорил ей злые слова и бежал из дому, куда глаза глядят.
Теперь же у него есть Фрося, и ни о каком монашестве не может быть и речи. Ему всего 27 лет и хочется жить, как никогда. Несносны ни келья, ни казарма, но еще несноснее чувствовать себя бессловесной овечкой, покорно идущей на заклание по воле родшего мя. А кукиш ты не хочешь, дорогой батюшка!?
Царевич в волнении задвигался, разминаясь от долгого сидения, впервые одернул занавеску, прикрывающую окошко кареты. Низкое, темное, словно каменное небо заволокли черные, косматые, угрюмые тучи. Пустынно, голо, безлюдно. Одни мокрые вороны топчутся на голых сучьях деревьев, гортанно, с металлическим скрежетом каркая. Тоска! Тоска! Скука российская, непроглядная! Как тать в нощи, снова крадутся к сердцу тревожные мысли и воспоминания о событиях перед отъездом…
Глава вторая. Перед оъездом
… Он все-таки нашел в себе силы поехать к Меншикову, хотя с каждым годом все менее хотел его видеть и слышать. То был уже не тот Сашка Меншиков, продавец пирожков и царский денщик, балагур и весельчак, готовый есть глазами начальство и исполнять любое приказание, а светлейший князь, генерал-фельдмаршал, председатель военной коллегии, сиречь министр обороны, богатейший человек России, правая рука государя, хотя рука и шкодливая, корыстная.
Он стал чванливым, желчным, лукавым царедворцем, который ставил себя даже выше наследника. Разговор с ним всегда был тягостным и унизительным для Алексея. В свое отсутствие государь оставлял Меншикова хозяином Питербурху, а фактически всей России, и требовалось его разрешение на отьезд и получение денег на дорогу.
На сей раз Александр Данилович встретил его с поднятыми вверх руками, громкими возгласами радости и уже крепко навеселе:_
– Как я рад, Петрович, как я рад. Спасибо, что не забыл, заехал проститься,– панибратски сказал светлейший.
–– Да, да, уж совсем собрался, – подтвердил царевич.– Осталось только деньги получить да со всеми тетушками попрощаться.
–-Попрощайся, попрощайся – снисходительно кивнул головой светлейший. –Только батюшке не сказывай: не любит он сестриц своих – твоих тетушек.
–– Он многое мое не любит – угрюмо ответил Алексей.
–– Ну буде, не сердись на него. Такой уж у него нрав,– миролюбиво сказал Данилыч, потом посмотрел на царевича с хитрецой:– с Ефросиньей как поступишь? Она – девка видная, могут и отобрать, ежели оставишь.
–– До Риги довезу, а далее посмотрим…
–– Я бы не стал раскидываться таким товаром, – с похотливой ухмылкой сказал князь.– Бери ее с собой, бери-бери, я тебе плохого не посоветую.
–– Подумаю, – уклончиво ответил Алексей.
Светлейший подошел к железному ящику, стоящему на поставце, открыл дверцу, вынул увесистый кошелек:
–-Здесь тысяча червонцев. Сие от меня тебе на дорогу. Будет случай – когда – нибудь отдашь. А не будет – сочтемся. Другую тысячу получишь в Сенате. Там тебе еще кое- что сообразят.
Действительно, в Сенате Алексею официально выдали тысячу рублев, а сенаторы от себя помогли оформить кредит на пять тысяч золотом, а еще на две тысячи мелким серебром.
Деликатно никто не спрашивал, зачем в полевых условиях, в которых собирался находиться наследник, такая прорва денег. Отношение к царевичу было двойственным. Открыто смеялись над ним, подшучивали только ближайшие соратники царя.
Все прочие предпочитали быть в стороне, резонно заключая, что сегодня Алексей Петрович – опальный сын , а завтра – новоявленный царь. Тем более, что всем был памятен 1715 год, когда царь тяжко заболел и был между жизнью и смертью, и всем вдруг стало ясно, насколько Алексей Петрович близок к престолу. Тогда началось повальное, льстивое паломничество к нему.
Но царь выкарабкался из болезни, ему доложили о росте влияния сына. Петр молча выслушал доклады и не замедлил в гневной форме выразить свое неудовольствие всем, кто общался с царевичем. Те, кто привык держать нос по ветру, тут же отхлынули от Алексея. Наступило почти полное забвение, посыпались даже злые насмешки и колкие замечания, опять же-таки со стороны ближайшего окружения государя. Другие просто сторонились.
Однажды во время очередной царской попойки Алексей, обычно молчаливый, вместо того, чтобы благопристойно и чинно стоять в минуэте, позволил себе рассуждение о государственном устройстве, о том, что главной целью государства должно быть благо черного люду. Только в том случае государство богатеет и крепко стоит на ногах.
Царевич говорил так страстно и убежденно, что все притихли, поглядывая то на царя, то на Алексея. Петр слушал внимательно. Когда же царевич заговорил о Перикле, которого афиняне, несмотря на заслуги, изгнали на несколько лет из города за самоуправство, царь нервно скривил губы и зычно, насмешливо сказал: «Ну, полно врать. Поначитался за казенный счет всякой дряни. Вижу, что ты, брат, политические и гражданские дела столь остро знаешь, сколь и медведь играет на органах».
Все подобострастно засмеялись, загалдели, и Алексей вмиг остался в одиночестве, осмеянный и жалкий. Он пробовал еще что-то доказывать, но его уже никто не слушал. Все вместе с царем пустились в пляс. Петр, обычно в таких случаях только наблюдающий и слушающий пьяные россказни, на тот раз тоже притопывал, прихлопывал, подсвистывал пляшущим, видимо, чтобы ярче выставить на посмешище наследника со всеми его разглагольствованиями.
Как всегда, приближенные понимали своего господина с полуслова. Потный, разгоряченный пляской подскочил Меншиков и потянул царевича в круг.
–Эй, Федул, что ты губы надул? Иди-ка попляши. Философ с тебя никудышний, посмотрим, каков ты в пляске.– Меншиков нагло потянул царевича за рукав.
Алексей гневно вскочил, схватился за шпагу, но в последний момент опомнился, сел опять на лавку и процедил сквозь зубы:
–Холоп подлый, я тебе не раб!
Пьяный князь не менее дерзко спросил:
–Что? Что ты сказал, щенок?
Алексей чувствовал, что его несет, что он наливается неукротимой яростью:
–Что слышал! Смерд ты подлый, говорю. Тебя бы заместо медведя по улицам водить; поводырь у тебя искусный.
Петр, услышав такое, побагровел, лицо пошло судорогами. Он подошел к сыну и наотмашь так ударил его ребром ладони, что кровь потекла изо рта и носу Алексея, затем не в силах сдержать себя, схватил сына за горло, повалил на пол и стал душить.
Видно, долго копилась в нем злоба на Алексея. Тот видел перед собой круглое, разъяренное, багровое, в оспинах лицо и в первый момент почти не сопротивлялся до тех пор, пока ни стало трудно дышать. Тогда он собрался с силами и опрокинул царя наземь. Теперь уже он был сверху, теперь уже у него скалились зубы, и руки тянулись к ненавистному горлу. Сановники, которым специально предписывалось в таких случаях сдерживать царя, бросились к нему, но Петр успел вскочить и выхватить кортик, который всегда был при нем и которым он заколол не одного своего подданного. В ответ, не помня себя, Алексей бросил руку на эфес шпаги. Рядом стоящий князь Григорий Долгорукий, доброжелатель царевича, тут же положил свою ладонь сверху:
– Не балуй, царевич. Смерть же!…
Петр заметил то движение сына и стал вырываться из толпы окруживших его людей, но руки придворных держали его крепко.
– На улицу его!– крикнул Петр,– пусть протрезвится и принесет извинения Данилычу.
– Вы же, государь, могли его задушить!– льстиво сказал генерал-прокурор Сената Ягужинский царю, который тяжело отсапывался, впервые почувствовав на своем горле крепкие руки противника.
– Да, здоровый, дубина!– невпопад ответил царь.
Алексей не стал извиняться. Его больно шпыняли, затем вытолкали на улицу, оставили рядом с караулом, как провинившегося школяра, в одном мундире, без шубы, без шапки в зимнюю морозную ночь.
Он тогда вернулся домой в такой тоске и обиде, что готов был лишить себя жизни преждевременно, и только сознание, что сие есть великий грех, остановило его. Пришел, кое-как разделся, лег в постель и замер. Он чувствовал в себе такую усталость, словно то была усталость долгой, трудной жизни.
Ломило хребет, ноги, руки, все кости ныли от усталости и перенесенного холода. Алексей закрыл лицо руками и по-детски, жалобно заплакал, словно ожидая, что кто- нибудь его пожалеет, сироту, обласкает, утешит. Была бы Фрося рядом – она бы утешила!
Пришел камердинер его Иван Афанасьевич, стал увещевать, как мог:
–Кто-то обидел Вас, Алексей Петрович?
–Батька! Батька! Все он!– ответил Алексей, всхлипывая от обиды, от возмущения и от несправедливости.
–Отец бьет – на худо не учит,– высказался камердинер нравоучительно.– Наипаче всего дети должны отца в великой чести содержать,– так в книге сказано.
–Нет у меня, Афанасьевич, отца. Понимаешь, нет! Я всю жизнь хотел, чтоб у меня был отец, настоящий отец, а его, как не было, так и нет. Разве то отец? Только себя жалует. Сам – не отец, так еще и мать у меня отобрал. Не могу даже ее навестить. Разве то отец? Прилюдно, принародно постоянно унижает.
Что я ему такого сделал? Разве я виноват, что у него с матерью не сложилось? Разве я не старался быть ему нужным? Нет, ему не я нужен, нужен ему солдафон, такой же, как и он. Нужен ему помощник в его гнусных деяниях. Он хочет меня переделать на свою колодку, а я не хочу и никогда не буду тем, кем он хочет.
–Что вам сказать, Алешенька! Покорствуй, дитятко. Плетью обуха не перешибешь. С царем в ручки не возьмешься. Он тебе отец, богом назначенный.
–Не отец он мне, не отец!– яростно вскричал Алексей,– Он – родший мя! Он –злодей, мучитель, убийца, будь он проклят трижды три раза; будь он проклят, изверг, Ирод.
– Негоже так. Алешенька! Ибо в Писании сказано: чти отца своего.
–Да? Чти? А в Писании разве не сказано: не приидох вложити мир, но рать и нож приидох разлучити человека сына от отца. Слышишь, старик? Я– суд и казнь ему от Господа! Не за себя стою, а за церковь нашу христианскую, поруганную, обесславленную, обесчещенную, за царство наше святое, за весь народ христианский! Тесно нам обоим в мире. Или он или я!
В гневе, с глазами, горящими грозной решимостью, Алексей внезапно стал похож на отца неожиданным, точно призрачным сходством.
Старик в испуге смотрел на невиданного прежде царевича и только повторял заученную истину: –смирись, дитятко мое! Покорись отцу!
–Нет! Нет! – в исступлении кричал Алексей. – На плаху пойду, на Голгофу взойду. Не буду пособлять тиранству и злодействам! – по щекам его катились крупные пьяные слезы.
Старик призвал на помощь Алешкину кормилицу Марфу Афанасьевну. Вдвоем они напоили царевича липовым цветом, натерли камфорой, дали водки- аппоплектики, и Алексей через некоторое время, наконец, затих.
–Успокойся, Алексей Петрович, то в Вас хмель и обида говорит, они плохие советчики. Утро вечера мудрее, отоспитесь, все по- иному будет выглядеть.
–Никого ко мне не пускай. Будут от царя – скажи, что царевич в горячке.
Действительно, через несколько дней, Алексей примирился с Меншиковым и виделся с родшим мя. Но неожиданная, бессмысленная, вздорная стычка показала, какая бездонная пропасть лежит между отцом и сыном. Всем было наглядно показано, кому льстить, а кому улюлюкать.
Некоторые так и поступали. Но большинство затаилось, с любопытством наблюдая, чем закончится эта борьба. Многие считали, что было бы лучше, чтобы отец и сын были подалее друг от друга, каждый боялся нечаянно попасть в кругооборот семейной борьбы. Потому известие, что Алексей Петрович едет к отцу, воспринималось осторожно-благожелательно. Появился благовидный повод поддержать наследника: как- никак едет к отцу. Потому и деньги выделили значительные, особо не расспрашивая, на какие цели.
