Иван Любенко
Слепой поводырь
– Обратите внимание: краска на разжатом кольце поцарапана. Мне кажется, здесь не обошлось без помощи плоскогубцев.
– Позвольте узнать, уж не на юридическом ли факультете вы обучаетесь?
– Да, я учился там, но потом перевёлся на факультет восточных языков.
– То-то я смотрю уж больно вы грамотно рассуждаете, сударь, – восторженно выговорил Залевский.
– Я совершенно уверен в том, что высота, на которой висела люстра была недостаточна, чтобы убить сидящего в кресле доктора, потому что это керосиновая лампа, а не электрическая, которая вешается ближе к потолку, дабы освещать всё помещение, а не только письменный стол.
– Электрическая? Это та, что горит от тока?
– Да.
Полицейский, махнув рукой, заметил:
– У города нет денег на подобные новшества… Но я не пойму, чего вы от меня добиваетесь?
– Надобно возбудить уголовное дело по факту умышленного смертоубийства врача частной практики Целипоткина.
– Но это решительно невозможно! Ведь в таком случае, я должен немедля остановить похороны, подать рапорт и вернуть тело в морг для повторного осмотра и фотографирования смертельной раны.
– Если тело будет погребено, то позже судебный следователь будет вынужден вынести постановление о вырытии трупа[13].
– Вы представляете, какой это тяжкий моральный удар для семьи покойного?
– А вы собираетесь скрыть улики?
– Ого! Вы мне уже и угрожаете? Весьма прыткий молодой человек. Далеко пойдёте! – Залевский помолчал и, подкрутив левый ус, проронил: – Что ж, будь по-вашему, но знайте – вы будете допрошены в качестве свидетеля и потому на время следствия я запрещаю вам отлучаться из города. Ясно?
– Запрещать или разрешать мне выезд, а также допрашивать, имеет право исключительно судебный следователь, да то лишь после соответствующего вызова повесткой в свою камеру[14]. А помочь вам, уважаемый Владимир Алексеевич, я всегда готов и без угроз. Вы позволите справляться у вас о ходе следствия? Вдруг мысль меня какая осенит, так я сразу вам её донесу. А вы уж там сами решите – дельная она или ошибочная.
– Обращайтесь, – подкрутив правый ус, великодушно согласился полицейский.
– Пожалуй, пойду. Я ведь с дороги. Ещё и за стол не садился, решил псаломщика проводить, который у нас квартирует. Не думал, что придётся столкнуться с убийством.
– Пренеприятнейшая, скажу вам, миссия мне предстоит. Вдова и так вне себя от горя, а тут ещё и похороны мужа отменяются, – вздохнув, проронил полицейский.
– Прекрасно вас понимаю. Честь имею кланяться, Владимир Алексеевич.
– Честь имею, Клим Пантелеевич, честь имею, – уже по-доброму выговорил чиновник.
Клим зашагал вслед за Залевским. Он видел, как помощник полицмейстера отвёл в сторону плачущую у гроба вдову и принялся что-то ей нашептывать. Убитая горем женщина кивала и вдруг разрыдалась в голос. Родственники и знакомые обступили её и Залевского. И последнему пришлось прилюдно объяснять окружающим, почему похороны отменяются. Отец Афанасий и псаломщик стояли тут же и слушали. Ардашев, оказавшись за спиной будущего диакона, тихо проронил:
– Предлагаю вернуться к столу. Надеюсь, вы не забыли, что нас ждёт утка с яблоками.
Тирада Ардашева донеслась и до ушей отца Афанасия. Обернувшись, он изрёк:
– Ферапонт, вы свободны. Что ж поделаешь, если выяснилось, что покойного сдушегубили.
Псаломщик молча поклонился.
Священник тут же перевёл взгляд на Ардашева и шагнул к нему. Студент совершил поясной поклон, испросив благословения.
Осенив Клима крёстным знамением, батюшка произнёс:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.
Смиренно склонив голову, Клим коснулся губами руки священнослужителя.
– Что же ты, сын мой, сразу не подошёл, не поздоровался. Аль забыл меня?
– Так ведь вы с вдовой общались, а потом началась заупокойная служба, а её не прерывают. Именно сейчас и намеревался засвидетельствовать своё почтение Вашему преподобию.
– Ох, и хитёр, – лукаво усмехнулся священник. – Весь в отца. Ладно, идите. А то ваша утка совсем остынет.
В передней Ардашев столкнулся с Дубицким. Увидев Клима, тот удивился:
– И вы здесь? Вы разве были знакомы с господином Целипоткиным.
– Нет, но пришлось наведаться.
– И кто мог предположить, что доктора убили? – покачав головой, грустно выговорил купец и добавил: – Пантелею Архиповичу от меня передавайте привет.
– Благодарю вас, Павел Петрович, обязательно передам.
Оказавшись на улице Ферапонт спросил недовольным голосом:
– Уж не вы ли остановили литию?
– С чего вы взяли? – доставая кожаный портсигар, осведомился Клим.
– Видел, как вы шушукались с полицейским в кабинете. А после этого Залевский что-то сказал вдове и вышел с вами во двор. Вы вернулись вместе, и он тут же заявил об убийстве и необходимости нового осмотра трупа.
– А вы наблюдательны. – Ардашев закурил любимые «Скобелевские» и с наслаждением выпустил дым. – Всё верно. Я нашёл воск, которым преступник залепил шпингалеты, выбравшись через окно. Потом, под действием солнечных лучей воск расплавился, и шпингалеты захлопнулись. Кроме того, он оставил отпечаток обуви на листе, лежавшим на столе.
– Получается, злоумышленник нанёс удар врачу каким-то предметом, потом усадил его в кресло, забрался на стол и, расцепив кольцо, бросил люстру ему на голову? – отмахиваясь от дыма, выговорил псаломщик.
– Абсолютно верно.
– Одного не пойму, почему он не вышел через дверь?
Провожая взглядом проезжающий мимо экипаж с милой дамой, Ардашев ответил:
– Убийца замкнул изнутри дверь и вылез через окно, не забыв его затворить, чтобы создать иллюзию замкнутого помещения. Ведь не особенно внимательному человеку, могло показаться, что в закрытом изнутри доме произошёл несчастный случай.
– А когда вы заподозрили неладное?
– Первый раз – сегодня утром, когда прочитал заметку в «Северном Кавказе». Об этом я вам уже говорил.
– А второй?
– Несколько минут назад, когда при входе увидел табличку.
– Это какую же?
Показав на входную дверь, Ардашев прочёл:
– «Доктор Целипоткин. Приём ежедневно с 9 до 12, кроме субботы и воскресенья». Я подумал, что очень странно держать дверь запертой в часы приёма.
– Так ведь он мог находиться за столом, а без четверти восемь на него упала люстра.
– Теоретически такое могло произойти, – кивнул Клим. – Только вероятность очень мала. К тому же, в его блокноте-ежедневнике на 12 июля – дате убийства – довольно искусно нарисована лилия и дважды подчёркнута и обведена кружком число 10. Полагаю, что Целипоткин, ожидая приёма, от нечего делать рисовал цветок. Это был неосознанный рисунок. Он думал о чём-то приятном, находился в расслабленном состоянии, а потом вдруг взглянул на часы, стоящие напротив, и написал число 10. Скорее всего, на это время у него была назначена важная встреча.
– Да откуда вам знать, важная она или нет? – выпалил псаломщик и раздражённо вскинул голову.
– Число 10 дважды подчёркнуто решительной рукой, а потом ещё и обведено кружком. Но в одном вы правы. Он мог не открывать дверь первому пациенту, ожидая трели входного колокольчика. Горничной же не было. И встречать пациента он должен был самолично, – выговорил Ардашев, докурив папиросу.
– Согласитесь, что воск и лист бумаги с отпечатком обуви, – слабые доказательства того, что Целипоткин был убит, – чуть дрогнувшим голосом высказался Ферапонт.
– Не соглашусь. И вот почему: во-первых, вдова и горничная никогда не обмазывали воском шпингалеты; во-вторых, если даже представить, что на стол забирался сам доктор, то вряд ли бы он оставил на столе испачканный обувью лист бумаги, ожидая пациентов. Скорее всего, он выбросил бы его в плетённую канцелярскую корзину, стоявшую в углу кабинета, но он этого не сделал; в-третьих, след достаточно чёткий. По нему вполне возможно определить рисунок подошвы. Правда не видны сапожные гвозди, нет и каблука. Там лишь отпечаток половины правой туфли. Он позволяет утверждать, что это английский фасон, и что обувь совсем новая. Однако полиция может легко проверить, принадлежит ли отпечаток покойному или его убийце. Слава Богу, Целипоткина ещё не похоронили, и вся его обувь цела. Конечно, хорошо было бы изучить следы под окном кабинета, откуда выбрался преступник и сравнить их с тем, что остался на бумаге. Это позволило бы не только удостовериться в правильности моего предположения, но и вычислить рост убийцы, особенности его походки и даже возраст. Но адская жара, высушившая землю, и топтание под окном горничной вместе с полицейским свели на нет подобные возможности.
– И это все ваши улики?
– Есть самая главная: люстра висит слишком низко, чтобы при падении пробить теменную часть головы покойного. Сорвавшись, она бы лишь поранила его, но не лишила бы жизни. Надеюсь, полиция наконец-таки проведёт следственный эксперимент и подтвердит мою гипотезу… Ох и заболтались мы, отец Ферапонт! Батюшка осерчает, а свободной коляски до сих пор нет.
– Попрошу вас не величать меня подобным образом, пока я не рукоположен в диаконы, – нервно передёрнув плечами, заявил псаломщик.
– Да бросьте вы ерепениться, – улыбнулся Клим. – Я ведь по-дружески сказал и совсем не хотел вас обидеть… Нам повезло. Свободный извозчик! Едем!
– Нет, я пешком.
– Отчего же?
– Теперь мой черёд платить, а мне нечем. Так что я дойду.
– Ферапонт, прошу вас, не упрямьтесь. Родители давно заждались.
– Вот и поезжайте, а меня никто не ждёт, – махнул рукой псаломщик и торопливо зашагал вверх по улице, будто уходя от преследования.
Ардашев нанял фаэтон и велел вознице пустить лошадь шагом. Когда она поравнялась с Ферапонтом, Клим прокричал:
– Ваше упрямство приведёт к тому, что вы не узнаете самого главного вопроса, на который нужно найти ответ. Иначе нам не разгадать тайну убийства доктора.
Псаломщик замер и, повернувшись, к экипажу спросил:
– Вы сказали «нам»? Значит ли это, что мы теперь вместе будем расследовать это преступление?
– Безусловно, Ферапонт, безусловно! Садитесь.
Недавний семинарист лихо запрыгнул в коляску, и пегая лошадка потрусила вверх по Александровской.
– Итак, каков же этот главный вопрос? – спросил Ферапонт.
Ардашев улыбнулся.
– Нам предстоит узнать, кого доктор ждал к десяти часам.
– Да-да, конечно, – задумчиво проронил псаломщик, глядя туда, где кроны тополей встречались с облаками.
Глава 5
Дела сегодняшние и минувшие
I
Слегка полноватый, пятидесятичетырёхлетний начальник полицейского управления Ставрополя Антон Антонович Фиалковский, расстегнув ворот форменного мундира, подошёл к распахнутому окну, пытаясь поймать лёгкое дуновение ветерка, едва колыхавшего сдвинутые гармошкой занавески. Солнце палило нещадно, и от его лучей, кажется, закипали чернила в письменном малахитовом приборе, украшавшим стол из орехового дерева, и даже на уже седеющих усах бывшего полкового командира, словно утренняя роса, выступили капельки пота. Он вынул ситцевый, квадратами отглаженный платок и, промокнув усы, вновь убрал его в карман.
Одноэтажное здание выходило окнами на Полицейский переулок и располагалось рядом с пожарным депо и каланчой для наблюдения за городом. Команда огнеборцев тоже подчинялась полицмейстеру. Забот у полковника хватало: обнародование указов, законов и манифестов, наблюдение за порядком, присмотр за благоустройством, объявление, а потом и исполнение судебных решений, принятие чрезвычайных мер к исполнению законов, рассмотрение жалоб частных лиц, театральная цензура и цензура печати, а с весны прошлого года, согласно постановлению городской думы, была образована ещё и торговая полиция, следящая за исполнением правил торговли на базарах, чистотой помещений, поверкой мер и весов. В состав управления входил и тюремный замок. Но главной задачей полиции являлись полицейский надзор за обывателями и розыск преступников, что автоматически включало в себя проведение первоначального дознания и сопровождение предварительного расследования, которое теперь вели судебные следователи окружного суда. Только вот у полиции Ставрополя штат был до обидного мал: полицмейстер, его помощник, секретарь и четыре пристава (по числу частей, разделявших город), а также их помощники, полицейские надзиратели и десять городовых. И что с того, что в управлении имелось шесть столов[15] (секретарский, уголовный, вексельный, денежный, распорядительный и гражданский)? Людей всё равно не хватало. А те, что служили, хоть и были обучены грамоте, но специальных знаний для производства сыска не имели. Да что там говорить, в Ставрополе не было даже телефонной линии, а телеграф, соединявший губернский центр не только с Тифлисом, Москвой, Западной Европой и Азией, но и со своими родными уездами, «хозяйственные» крестьяне то и дело выводили из строя, снимая со столбов провода и разбивая из озорства, фарфоровые изоляторы. По этой причине было невозможно связаться не то что с Парижем и Константинополем, но и с полицией уездов. А для того чтобы передать нужные сведения уездным исправникам, приходилось посылать нарочных. А быстро ли экипаж преодолеет сто вёрст, отделяющих, к примеру, Ставрополь от Медвежьего[16], останавливаясь на каждой станции Черкасского тракта? За это время любой абротник[17] не только успеет перегнать по балкам и рощицам угнанный табун чистокровных лошадей в укромное место, но и распродать его.
Антон Антонович потянулся к подаренному недавно дубовому резному ящичку, достал сигару и, чиркнув спичкой об ажурную бронзовую спичечницу, прикурил. Он глотнул дым, рассматривая регалию. Впрочем, в прямом смысле «регалией»[18] эту сигару назвать было нельзя, потому что она была свёрнута из листьев табака, выращенного на здешних плантациях купцов Алафузовых, а не в кубинской провинции. Потому и ящичек был склеен из дуба, а не красного дерева. Негоциант заказал семена табака сорта «виргинский» из Америки, а «султанский» из Турции, и они прекрасно прижились на ставропольской земле. Коммерсанты Зозулевский, Малютин и Гороховцев открыли в городе табачные производства, а сигары изготовленные на фабрике Константина Стасенкова за высокое качество были удостоены Большой бронзовой медали на Парижской Всемирной выставке. Но и табак братьев Алафузовых ничем им не уступал. Умные греки с острова Санторини – потомки Ивана Антоновича Алафузова – умели найти тропинку к сердцу любого чиновника, преподнося то сигары, то бочонок пива «Алафузовское». В этом году один из них – Василий Алафузов – купил винокуренный завод купца Месинева и начал варить собственное пиво.
Дымя сигарой, полицмейстер уселся за стол. Почитай, восемь лет тому назад его, тогдашнего отставного майора, назначили в Ставрополь на эту должность. В те года, а в 1881 особенно, среди городской черни преобладали антиеврейские настроения. Иудеев винили во всём: в неурожае и засухе, эпидемиях и нашествии саранчи. Появились слухи о возможных погромах и беспорядках на ярмарке и скачках, проходящих в дни Святой Троицы. Пришлось составить прошение тогдашнему губернатору о дополнительном выделении войскового наряда. По мнению бывшего военного требовалось, по меньшей мере, две роты солдат для нахождения на ипподроме и три роты для патрулирования городских улиц и на ярмарку.
Начальник губернии Карл Львович Зиссерман – потомственный российский дворянин и немец по происхождению – просьбу полицмейстера удовлетворил и, в свою очередь, ходатайствовал перед командующим девятнадцатой пехотной дивизии о предоставлении четырёх рот вместе с нижними чинами и офицерами. В случае возникновения беспорядков к полицмейстеру тотчас должен быть послан один из конных казаков, прикреплённых к частным приставам, отвечающим за разные части города. Получалось, что приказ о начале и способе подавления беспорядков мог быть отдан лишь полицмейстером и только после прибытия на место. Следственно, и вся ответственность за возможные превышения полномочий лежала исключительно на Фиалковском. Помнится, перенервничал он тогда и табаку скурил немало, но губернатор здорово выручил, издав собственное предписание обязательное для выполнения не только полковыми офицерами, но и полицмейстером, сняв, тем самым, полную ответственность с Фиалковского. Лист с теми указаниями он хранил в столе по сей день. Антон Антонович вынул его и взгляд выхватил строчки, выведенные письмоводителем: «При образовании скопления народа с преобладанием особо пьяных лиц, предложить толпе разойтись. В случае неповиновения, надобно оцепить толпу без применения насилия и послать конного казака с донесением к полицмейстеру. До прибытия на место полицейского начальника держать толпу в оцеплении… Войска должны всемерно стараться, по приглашению полиции разъединять толпу, или, оцепив её строем, не допускать переходить за другие местности и скопляться в большую массу ни под каким видом не пуская в ход оружия, употребление коего может последовать не иначе, как по моему личному приказанию». Слава Господу, всё тогда обошлось, и зачинщики беспорядков задерживались патрулями раньше, чем им удавалось прокричать в толпе призыв к насилию.
До нынешнего дня в городе царили тишина и спокойствие. Нет, преступлений меньше не стало, но большинство из них совершалось на бытовой почве, и виновные находились в тот же день и так деятельно раскаивались, что судебные следователи не успевали макать перо в чернильницу, протоколируя чистосердечные признания, облегчающие душу, но увеличивающие срок. Местные воры и мошенники были наперечёт, а иногородние гастролёры сразу же бросались в глаза и потому едва развернув своё преступное ремесло, тотчас убывали в тюремный замок на Чёрной Марии[19]. А сегодня пришла дурная весть. Выяснилось, что частнопрактикующий врач Целипоткин, давно принявший православие, ушёл в мир иной не по прихоти несчастного случая, а был убит в результате нанесения удара острым предметом в теменную область головы. Пришлось остановить похороны и вернуть тело в городской морг.
Послышался стук в дверь и на пороге, появился Залевский. В руках он держал коленкоровую папку с тесёмками.
– Заходите, Владимир Алексеевич, – вымолвил глава городской полиции и указал на стул. – Докладывайте.
Усаживаясь, тот пояснил:
– Повторное медицинское исследование подтвердило догадку Ардашева. Кроме того, вместе с судебным следователем II участка мы провели следственный эксперимент, и выяснился прелюбопытнейший факт: для того чтобы лампа попала аккурат в пораненное место головы доктора, он должен был лежать на столе, а не сидеть. Такова траектория её падения. Но даже, если и представить, что сие возможно, то из-за небольшой высоты, убить его она бы не смогла. В самом тяжёлом случае Целипоткин получил бы сотрясение мозга. Так считает городской врач.
– А чего же наш эскулап раньше этого не заметил? – раздражённо осведомился начальник полиции, положив тлеющую сигару на край пепельницы.
– Полицейский надзиратель, прибывший на место из рук вон плохо провёл осмотр места происшествия, а врач, составляя протокол осмотра трупа, уже следовал его гипотезе. Другого объяснения у меня нет.
– Разрешение на погребение Целипоткина вы подписывали?
– Так точно.
– И не сочли нужным самолично удостовериться в том, что случилось?
– Виноват, Ваше высокоблагородие, – вставая проронил коллежский асессор.
– Да сидите уж! – махнув рукой, выговорил полицмейстер, и Залевский послушно опустился на стул.
Полковник нервными шагами заходил по комнате. Помощник следовал за ним взглядом, со скрипом поворачиваясь на стуле и сжимая в руках папку. Наконец, начальник остановился, взял сигару из пепельницы и, выпустив колечко дыма, спросил:
– Откуда взялся этот Ардашев?
– Он студент Императорского университета. Учился на правоведа, но потом перевёлся на факультет восточных языков. Сын гласного думы Пантелея Ардашева.
– Ах да, в самом деле. А я что-то сразу и не подумал, что это его отпрыск… Надо признать, парень не глуп и внимателен, раз лист с отпечатком обуви обнаружил. Вы передали эту улику судебному следователю?
– Так точно.
– И что же собирается предпринять господин Славин?
– Он поручил нам проверить весь список пациентов покойного и выяснить, не был ли кто у доктора повторно в день убийства.
– Сколько же там фамилий? – вытащив изо рта сигару, проговорил Фиалковский и водрузился в кресло.
– Сто шесть…
– Хорошенькое дело.
– Если из списка вычесть детей и женщин, останется человек сорок. Судебный следователь подгоняет нас. Трёх полицейских придётся задействовать.
– Славин такой. Всех заставляет спешить, только сам не торопится… Послушайте, а разве дамочка не могла шандарахнуть доктора по голове, например, кочергой или молотком?
– Могла, конечно. Но след на бумажном листе от мужской туфли.
– Да-да, я совсем забыл об этом, – кивнул полицмейстер.
– К тому же, отпечаток указывает на то, что он не мог быть оставлен покойным, поскольку тот носил другой фасон. Мы это уже установили.
– Это правильно. А соседей Целипоткина опросили?
– Ещё вчера. Дворник припомнил, что к нему приходил какой-то человек, но он даже не смог толком описать его рост и комплекцию.
– Ладно. – Фиалковский махнул рукой. – Пусть болит голова у Славина. Это теперь его работа. Наше дело – точно выполнять поручения судебного следователя и не опростоволоситься… Что там у нас за сутки стряслось?
Залевский развязал папку и, перебирая бумаги, доложил:
– Вчера на кухне дома Зозулевских, на Николаевском, найден труп переплётчика Трофима Филиппова. Повесился. Оставил покаянное письмо. Если помните, месяца два назад он взял у часовщика часы, обещал купить, но продал и пропил. Наш доблестный судебный следователь Славин вменил ему кражу, хоть тот потом деньги и вернул. Следствие уже шло к концу, и дело должны были передать в суд. Ему грозило лишение пенсии и тюрьма.
– А какая у него была пенсия?
– Семь рублей в месяц.
– Не особенно разгуляешься.
– Старик выпивал. Перебивался переплётным ремеслом и подачками от безграмотных крестьян, коих он сопровождал к нотариусу и за них расписывался.
– А что в записке?
– Написал, что «лучше умереть, чем позорить на суде свою седую голову и взрослого сына».
– Жаль его. Безвредный был человечишка. Шестьдесят с небольшим ему, если я не ошибаюсь.
– Да, шестьдесят четыре… Его весь Ставрополь знал. Местные ремесленники звали его «кумом», а молодёжь угощала водкой, слушая истории о загадках нашей цивилизации, которые он мог рассказывать часами. Говорят, он успевал не только переплести книгу, но и прочитать её за сутки, независимо от количества страниц.
– А где служит сын покойного?
– В управлении кочевыми инородцами, губернский секретарь.
– Понятно… Что ещё?
– Директор театра принёс список пьес на новый сезон. Намечается сто десять представлений. Все постановки известны и уже шли не только в столице, но и в Москве. Я выдал ему разрешение.
– Опереток много?
– Примерно треть.
– А что вы можете сказать про отгадывателя мыслей? Откуда он к нам пожаловал?
– Приехал из Владикавказа, но перед этим был во Франции. Фамилия Вельдман. Выкрест, а всемирную известность получил. Вроде бы и по заграницам гастролирует. Говорят, с самим писателем Толстым знается. Предсказал ему, что тот доживёт до глубокой старости, но будет отлучён от церкви.
– Вздор!
– И я так считаю. Где это видано, чтобы автора «Войны и мира» анафеме предали! Но афиши пристойные. Дозволил расклеить везде, кроме Александрийской. Нечего им висеть у Присутственных мест. А вот на рынках, базарах и афишных тумбах – сколько угодно. Владыка Владимир хотел было нотицию[20] нам отписать о недопустимости выступления в городе «бесовского шарлатана», как приносящего вред не только духовному, но и физическому здоровью мирян, но потом передумал.
– А что так?
– Предводитель дворянства попросил его отказаться от этой затеи.
– Отчего же?
– Дочь генерала страдает сонной болезнью[21]. Она иногда засыпает на трое суток, и пульс почти не чувствуется. Никакие микстуры не помогают. Её наблюдал покойный доктор Целипоткин. Он прознал откуда-то о гипнотических способностях Вельдмана и его скором приезде из Владикавказа в Ставрополь. Целипоткин тогда и предложил Его превосходительству погрузить её в глубокий гипноз, а сделать это может только Вельдман. Для того, чтобы потрафить владыке, я обязал городского врача присутствовать на сеансе.
– Умнó! – Полицмейстер пожевал губами, расправил усы и сказал: – Просьбица у меня к вам будет, Владимир Алексеевич, устройте-ка, мне на его сегодняшнее выступление ложу. Уж больно супружница моя желает туда попасть. А я тем временем, в дворянском собрании в алягер[22] развлекусь. Не по мне эти заезжие факиры. Ну их к бесу!
– Сделаю, не беспокойтесь.
– Я вот что думаю: вы этого Ардашева от себя далеко не отпускайте. Умный малый. Пусть участвует в расследовании, хотя бы косвенно.
– Славину это не понравится.
– А вы и не говорите ему. Он всё равно должен будет допросить студента как свидетеля. Вот и пусть шлёт ему повестку. А вы можете вызвать Ардашева в качестве понятого. Делитесь с ним сведениями, приобщайте к расследованию, встречайтесь. Авось, и натолкнёт нас на полезную мысль. Они там, знаете ли, в этих университетах, – он поднял вверх указательный палец, – много всего таковского изучают, что нам и не снилось.
– Так и поступим.
– А что ещё у вас?
Коллежский асессор зашелестел бумагами и принялся читать:
– Дрогаль[23] № 11 Василий Брюханов при перевозке вещей, часть их украл, и я подготовил постановление от вашего имени о воспрещении ему осуществлять подобный промысел навсегда. Также имеется ваше постановление о запрещении извозчику № 57 Василию Мартынову заниматься извозом в течении трёх суток за пьянство. И третье постановление вынесено в отношении мещанина Антона Михайлова, уличённого в перекупке помидоров на Нижнем базаре. Считаю, что следует его оштрафовать на пятнадцать рублей, а не сажать под арест на трое суток. Камер свободных и без того не хватает. Также по дороге на Ташлу обнаружен труп старика шестидесяти лет. Возле него лежали две четверти с денатуратом. Одна была открыта, другая – разбита. Как показало вскрытие, причина смерти – отравление. И последнее: мясоторговец Михаил Строганов забил не в указанное время на бойне десять овец и увёз их неосмотренными и неклеймёными. Предлагаю наложить на него штраф в пятьдесят рублей вместо двухнедельного тюремного заключения.
– Согласен. Давайте, Владимир Алексеевич, бумаги. Я их подпишу. А что там насчёт волков? Монахини Мариинского монастыря боятся через лес ходить.
– Третьего дня охотники облаву провели. Семь особей застрелили. Четыре самца и три самки. Один волк почти на два пуда потянул. Видать, вожак.
– Облавы надобно на них почаще устраивать. А то они, злодеи, уже всех диких коз в округе порезали. Скоро на козочку и не поохотишься. Одни зайцы да лисы останутся, – проронил полицмейстер, скрепя стальным пером.
Закончив ставить подписи, Фиалковский промокнул бумаги пресс-папье и передал их помощнику.
– Разрешите идти?
– Да, вы свободны, но о деле по смертоубийству Целипоткина прошу докладывать ежедневно, раз уж покойный дочь предводителя дворянства врачевал. Да и губернатор теперь определительно поинтересуется.
– Так точно, Ваше высокоблагородие, – скороговоркой выговорил Залевский и стремительно шагнул к двери, будто пытаясь вырваться из душного кабинета. Но когда он потянул на себя бронзовую ручку, за спиной раздался голос начальника:
– А что если постараться, Владимир Алексеевич, и утереть нос судебному следователю?
Помощник повернулся и спросил растеряно:
– Простите?
– У вас же срок подошёл на надворного.[24] Вот мы вас к Владимиру IV степени и представим. По-моему, к вашему Станиславу с Анной он бы не помешал. К тому же, как вам известно, в следующем году меня переводят на повышение, а вы самый первый кандидат на должность полицмейстера. Жалование и столовые поднимут в два раза. За год, не считая квартирных, выйдет тысяча рублей. А это уже восемьдесят три рублика в месяц. Не бог весть сколько, но жить в провинции можно. Это же не столица с её завышенным прейскурантом. А для этого хорошо бы отыскать убийцу Целипоткина раньше Славина. Утрите ему нос, так же, как вы управились с делом Кипиани. Тогда и я походатайствую за вас перед губернатором. Что думаете?
– Постараюсь, Ваше высокоблагородие.
– Это хорошо, что постараетесь. Приложите все усилия. Не буду вас задерживать.
Залевский, затворив за собой дверь, наконец выдохнул полной грудью и подкрутил колечки усов, которые, как ему казалось, в присутствии начальника опустились вниз, точно склоняясь перед густыми и важными полковничьими усами.
Войдя в канцелярию, он окинул взглядом, склонившихся над конторками полицейских чиновников и прошёл к себе. Усевшись на скрипучий стул, коллежский асессор закурил папиросу. «Легко сказать – обойти Славина, – грустно подумал он. – У Славина и опыт, и хватка волчья, и беспринципность с цинизмом помноженные на полное отсутствие совести… Повезло один раз, но дважды такого везения не бывает… А тут ещё эта головная боль. Она появилась внезапно два года тому назад. Врачи твердят одно и тоже – надобно чаще отдыхать и не переутомляться. Прописали дышать морским воздухом. Откуда, скажите, в степной провинции морской воздух? Или я должен бросить службу и умотать в Новороссийск, Сочи или Ялту? А жить на что? Моё годовое жалование – 642 рубля 80 копеек, из которых 142 рубля 80 копеек – квартирные, 250 рублей – само жалование и ещё 250 рублей – столовые. В месяц получается 53 рубля 50 копеек. Меньше, чем у машиниста поезда Ростово-Владикавказской железной дороги. Но одному, может быть, и хватило бы. Только на моих плечах старуха-мать, трёхлетняя дочь и жена. А если я уйду в отставку и займусь здоровьем, как тогда свести концы с концами?» – Полицейский поморщился. Череп, казалось, вот-вот треснет посередине, как переспевший арбуз. Он прислонил затылок к холодной стене и стало легче. Но мысли снова уносили его в прошлое: «Отец – боевой офицер. Храбро сражался в Кавказскую войну. Ходил на горцев в сабельные атаки. Получил два ранения. Отчаянный был и азартный. Перед самой отставкой получил полковника. Имением не занимался, и оно пришло в упадок. Пришлось продать за бесценок… Хорошо хоть дал мне домашнее образование и в двадцать лет пристроил писцом второго разряда. Пристроил, но куда?! В Большедербентовское Улусное Управление. Выжженная солнцем калмыцкая степь. Адово пристанище. Соляные озёра. Ставка управления располагалась на реке Большой Егорлык, близ села Ивановского. А в нём всего четыре дома: три деревянных и один каменный. И бесчисленное множество калмыцких кибиток. Весь улус не насчитывал и десяти тысяч душ. Отец успокаивал. Говорил: “Ничего, сынок, потерпи. Служи верно государю. Честь превыше всего. Ты дворянин. La noblesse oblige[25]”. Через семь лет я дорос до письмоводителя. В тот же год пришлось сдать экстерном экзамены за весь курс мужской гимназии. Настало время и указом Правительствующего Сената я получил первый классный чин. Был произведён в коллежского регистратора. С утра до поздней ночи гнулся над конторкой и, глотая пыль канцелярских бумаг, учился полицейскому ремеслу. Не прошло и трёх лет, как я стал губернским секретарём. Раскрыл несколько дел по горячим следам. Кражи и поножовщина – самые частые преступления в тех краях. Едва мне исполнилось двадцать девять, как меня назначили приставом четвёртого стана Медвеженского уезда Ставропольской губернии. Тогда в селе Привольном ограбили приход церкви Казанской Божьей Матери. Злоумышленник похитил 852 рубля. Учитывая высокую стоимость похищенного, мне пришлось лично выехать в это село и провести расследование. Как выяснилось, храм на ночь замкнули, но вор забрался внутрь по верёвке, привязанной ранее к вилке водосточной трубы, подходившей вплотную к верхнему церковному окну, не имевшему ни стекла, ни решётки. Похититель заранее привязал верёвку к водосточной трубе и сбросил её вниз. Ночью, добравшись до верхнего окна, он поднял верёвку и перекинул внутрь помещения. Спустившись в храм, преступник просверлил буравчиком несколько дыр в ящике, где хранились деньги, сделал в них прорезь ножом и, вытащив пробой, завладел деньгами. Верёвка, естественно, осталась на месте, а рядом с раскрытым ящиком валялся буравчик. По всей видимости, вор забыл его. Я объехал все скобяные лавки уезда, выясняя, где покупалась верёвка, оставленная на месте преступления и буравчик. Хозяин лавки села Преградного узнал свой товар и назвал покупателя. Им оказался местный крестьянин. Отыскал я и продавца буравчика. Это был сосед подозреваемого. Осмотрев последнего, я обнаружил у него ссадины на коленях и содранную до крови кожу на левой руке между большим и указательным пальцем. Эти раны остались от ожога верёвкой при спуске и подъёме. При обыске в его сарае нашлись и похищенные деньги, зарытые в углу. Он ещё не успел их потратить. На раскрытие преступления у меня ушло два дня. Меня сразу же представили к ордену Св. Станислава III степени… Отец к тому времени умер. Он так и не узнал, что в тридцать один год я уже служил приставом второй части Ставрополя. А это самый центр города: Николаевский проспект, улицы Михайловская, Александровская, Театральная, Варваринская… В том же 1880 году я получил коллежского секретаря, через два года – титулярного советника, а через четыре – должность помощника Ставропольского полицмейстера…».
