Иван Любенко
Слепень (сборник)
Мёртвое пианино
I
Вернувшись из сочинского имения редактора «Петербургской газеты», Ардашевы зажили привычной провинциальной жизнью. Днём Клим Пантелеевич участвовал в судебных заседаниях, а по вечерам возвращался к недоконченному роману или до позднего вечера засиживался в кабинете с томиком Чехова.
Вторник шестого августа был неприсутственным днём – Ставрополь отмечал Преображение Господне (Яблочный Спас), – и Ардашевы решили посетить новый кинематограф «Модерн», открытый братьями Меснянкиными в двухэтажном «Пассаже»[1]. Французское название было выбрано не случайно. Выстроенное совсем недавно здание соединяло Николаевский проспект и Казанскую площадь с шумным Нижним базаром. Коммерческие и зрительные залы находились в одном помещении. На втором этаже размещался театр на шестьсот мест и торговые отделы, на первом – кинематограф на двести зрителей и многочисленные купеческие магазины. Не обошлось и без модного внутреннего дворика со стеклянной галереей, где в деревянных кадках росли заморские диковинные пальмы, а в ажурных клетках кричали беспокойные попугаи ара, какаду и весело свиристели русские канарейки. В подвальном помещении раскинулся шикарный ресторан «Гном».
Уже на подходе к «Пассажу» зазывно кричали красные афиши рекламных тумб: «Спешите видеть! Видовая лента “Полёт дирижабля”. За ней – фильма “Ад”! Только здесь вы можете встретить трёхротого Люцифера и своих умерших знакомых. Более 150 действующих лиц! Движущаяся картина собрала более двух миллионов долларов в Северо-Американских Соединённых Штатах. Третья фильма – “Большое ограбление поезда”. Убийства, погони, перестрелки! Экспроприация на железной дороге! И всё за один сеанс!»
Пройдя в зал, Ардашевы заняли кресла в пятом ряду. Билет сюда стоил пятьдесят копеек. Если оставались свободные места, гимназистам и нижним чинам продавали места за половину стоимости.
Почти у самого экрана, под углом, стояло пианино. На венском стуле висел летний сюртук тапёра. Самого музыканта в зале ещё не было. На приставном столике виднелась бутылка сельтерской и чайный стакан.
Мимо Ардашевых текла людская река. Зал заполнялся, точно пчелиный улей перед дождём. Клим Пантелеевич раскланивался со знакомыми. А их было немало: председатель Губернского комитета по делам мелкого кредита Фрауф, заведующий ломбардом отставной губернский секретарь Сафронов, управляющий Ставропольским отделением Азовско-Донского коммерческого банка Старосветский с семьёй, помощник врачебного инспектора Мильвидский с супругой, судья первого участка города Бенедиктов, податной инспектор Васильев… Да разве всех перечислишь?
Наконец лампы Сименса и Гальске потухли.
Тапёр занял место у инструмента.
Робко застрекотал киноаппарат «Патэ», потекла лёгкая мелодия, и луч упал на экран. По белому полотну поплыл сигарообразный дирижабль. Казалось, что цеппелин сейчас изменит курс и повиснет над головами зрителей. Зал изумлённо притих. Короткая видовая лента пронеслась быстро, и свет вновь включили. Но уже через несколько минут вновь стало темно, музыкант заиграл ноктюрн из 37-го сочинения Фредерика Шопена соль минор. Началась основная фильма.
Итальянский режиссёр Джузеппе де Лигоро рисовал на белом полотне своё представление страшного потустороннего мира. И в тот момент, когда поэт Данте, пытаясь выбраться из тёмного леса, увидел спасительный свет, раздался дикий женский вопль. Кричала жена врачебного инспектора Мильвидского, сидящая неподалёку от Вероники Альбертовны Ардашевой. Подскочив с места и трясясь от страха, дама указывала на тапёра.
Голова музыканта запрокинулась, руки безжизненно повисли, а изо рта белыми хлопьями валила пена. И только пианино продолжало играть как ни в чём не бывало. Клавиши, точно ведомые невидимой рукой, сами исполняли окончание лирической пьесы польского композитора. По залу прокатился вздох изумления. Публика поднялась с мест.
Первым на помощь несчастному бросился врач Мильвидский. За ним, пробираясь по ряду, поспешил Ардашев.
Осмотрев тапёра, доктор принялся хлестать его по щекам, пытаясь привести в чувство.
– Он мёртв? – тихо спросил адвокат.
– Да, – грустно констатировал врач.
– А в чём причина смерти?
– Пока ничего не могу сказать. Возможно, паралич сердца или удар.
– Но разве при ударе бывает такая обильная пена?
– У кого как, – пожал плечами медик. – Всё зависит от возраста, образа жизни… Тут, знаете ли, заранее не предскажешь.
Дали свет, и сеанс прекратился. Из кинобудки вышел неприметный человек небольшого роста и остановил механическое пианино.
Тем временем толпа напирала. Людское любопытство победило страх, и вокруг трупа образовался полукруг зевак.
– Так ведь пианино, оказывается, не настоящее, а механическое! – возмутился кто-то.
– Вот-вот! А деньги-то дерут настоящие! – послышался недовольный возглас старушки.
– И тапёр, выходит, не тапёр, а чистый мошенник! – воскликнул какой-то господин в котелке.
– Сударь, побойтесь Бога! Разве можно плохо говорить о покойнике? – пристыдила незнакомца дама в шляпке.
– Господа! Прошу разойтись! – раздался властный голос директора синематографа. – Сейчас прибудет полиция.
Упоминание стражей порядка подействовало, и люди, сначала потихоньку, а потом и торопливо, стали покидать зал. Осталось всего несколько человек: Ардашев с женой, супруги Мильвидские, судья первого участка Бенедиктов, банкир Старосветский и сам директор – Александр Захарович Купский.
От полицейского управления до «Модерна» было рукой подать, и потому начальник сыскного отделения Ефим Андреевич Поляничко и его верный помощник Антон Филаретович Каширин не заставили себя долго ждать.
Первым появился Каширин. Маленький и толстый, точно бильярдный шар, он вкатился в зал и громко, дабы показать свою значимость, провещал:
– Ну-с, кто здесь труп?
– Да вот, собственно, – указывая рукой на тапёра, ответствовал судья Бенедиктов.
– А? Иван Георгиевич? Благодарю-с, – заискивающе пробормотал тот и, оглядевшись, спросил: – А что здесь делают дамы? Прошу всех посторонних немедленно покинуть залу! – И тут же, метнув недобрый взгляд в сторону Ардашева, добавил: – Это и вас касается, господин адвокат.
– Одну минуту, Антон Филаретович, – вмешался начальник. – Не стоит торопиться. Возможно, нам понадобится опросить свидетелей.
– Не смею спорить, – пожал плечами Каширин.
– А впрочем, я, наверное, пойду домой, – повернувшись к Ардашеву, негромко вымолвила супруга. – Это печальное зрелище не для меня.
– И я с вами, Вероника Альбертовна, – утирая слёзы крохотным платочком, чуть всхлипывая, проронила Мильвидская.
– Вот-вот, – поддакнул банкир Старосветский, обращаясь к жене, – и ты, дорогая, поезжай с ними. Я буду позже…
Вздыхая и перешёптываясь, дамы удалились.
Тем временем начальник сыска двумя пальцами (за дно и край) взял чайный стакан, понюхал, хмыкнул и отставил в сторону. Потом настала очередь полупустой бутылки сельтерской. Но она отвлекла внимание сыщика ненадолго – теперь он занялся карманами покойного: из светлого сюртука выудил медный портсигар, коробок спичек, карандаш и овальную фляжку ручной работы.
– Ого! – присвистнул Каширин. – Серебряная?
– Да, не сомневайтесь. Тут гравировка даже имеется: «С днём Ангела, милый! Твоя Крошка С.». – Поляничко помолчал немного, а потом спросил помощника: – А что, Антон Филаретович, разве этот настройщик фортепьяно… как его…
– Харитон Модестович Акулов, – подсказал тот.
– Вот-вот… женат?
– Никак нет, одинок, как горох на блюде.
– Так-так… – полицейский, достав носовой платок, аккуратно отвинтил крышку, налил в стакан немного содержимого фляжки и, рассмотрев жидкость на свет, заключил:
– Коньяк. И к тому же недешёвый.
– Позволите? – осведомился Ардашев, и, получив согласие, тоже понюхал стакан, и добавил: – То, что это коньяк, – несомненно. Только запах у него странноватый…
– И что же вам в нём не нравится? – усмехнулся Каширин.
Но адвокат не успел ответить, потому что в этот момент Ефим Андреевич, уже набив нос табаком, потянул воздух. Зелье возымело действие, и сыщик разразился однообразной, как хлопанье куриных крыльев, чередой чихов, прерываемых словами «Прости, Господи!». Вытерев всё тем же фуляровым платком выступившие слёзы, он крякнул от удовольствия и спросил доктора:
– Итак, Савелий Панкратович, позвольте услышать ваш медицинский вердикт.
– Exitus lethalis, – сухо выговорил Мильвидский.
Поляничко пожевал губами и сощурился.
– Думаете, скончался в результате смертельного хронического заболевания?
– Похоже на то, однако совершенно точно сказать не могу. Это всего лишь предположение. Для полной уверенности надобно провести вскрытие.
– Да бросьте вы! – махнул рукой Каширин. – Этак с ума можно сойти, ежели каждого мёртвого пропойцу к прозектору возить. Разрешение на погребение выдадим, и всё, хватит. Тут и без латыни ясно: пил-пил и допился… Вы же видите, что он подливал из фляжки коньяк, пока не окочурился.
– А чего ж не пьянствовать, если за тебя мёртвое механическое пианино играет? – вставил слово банкир Старосветский. – Тоже мне! Цирк устроили с тапёром! Позор на весь город! А ещё афиши развесили с фирмой «Патэ»! А фирменное у вас только надувательство!
– Видимо, мне придётся кое-что объяснить, – обиженным голосом провещал директор Купский. – Вы, Борис Тимофеевич, зря гневаетесь. Мы «Вельте-Миньон» не от хорошей жизни купили. В Ставрополе музыкантов раз-два и обчёлся. Вот отыскали настройщика пианино Акулова (кстати, играл совсем недурно). Договор с ними заключили. А он нет-нет да и заложит за галстук… Что нам оставалось делать? Пришлось разориться на это чудо музыкальной техники. А теперь эта смерть…
– Факт, конечно, прискорбный, – умерев негодование, посетовал банкир. – Но что поделаешь? Жизнь коротка. И никто точно не знает, когда наступит его черёд.
Послышались чьи-то шаги. В дверях показались два человека с носилками.
– А вот и медицинская карета подъехала, – с нескрываемой радостью проговорил Каширин. – Забирайте его, братцы, забирайте, и побыстрее.
Пока труп укладывали и выносили, присяжный поверенный внимательно рассматривал фляжку. Заметив это, Поляничко спросил:
– Чем вас заинтересовала эта серебряная баклага?
– Вы, Ефим Андреевич, не полностью прочитали надпись, – ответил Ардашев. – Тут в конце выгравирована дата: «17.VI.12».
– Да видел какие-то циферки, но без очков они для меня точно червячки, не разобрать.
– И всё-таки я вас попрошу никуда её не девать.
Адвокат оглянулся, и, увидев оставленную кем-то газету, завернул в неё флягу, и передал Поляничко, который тут же всучил её Каширину.
– Не волнуйтесь. Всё внесём в опись и передадим родственникам. Ну что, будем расходиться?
– Постойте-постойте, – всполошился директор. – Я хочу принести извинения за сорванный сеанс и прямо сейчас приглашаю всех отужинать в ресторане «Гном». Там у нас отдельный кабинет абонирован. …А захотите, можно и в картишки партейку-другую… Ну это так, так, что называется, ради удовольствия: в английского дурачка или пьяницу.
Директор заискивающе посмотрел на Поляничко, но полицейский улыбнулся и, глядя на помощника, сказал:
– А что, Антон Филаретович, пойдём? Ведь мы сегодня без обеда остались.
Каширин от неожиданного вопроса сначала растерялся, потом кивнул и засиял, как каска брандмейстера.
– А вы, Иван Георгиевич, присоединитесь? Не откажите в удовольствии быть в компании с вами, – медовым голосом пропел Купский.
– Уж я, Александр Захарович, право, не знаю, – опустив глаза, вымолвил судья Бенедиктов. – Удобно ли?
– Удобно! Ещё как удобно! Искренне буду рад.
– Что ж, в таком разе я не против.
– При таком количестве людей не сыграть в винт – уголовное преступление, – заметил Ардашев.
– Эх, Клим Пантелеевич – погрозил пальцем Поляничко. – Вечно вы меня во грехи вводите! То в Великий пост вишнёвой наливочкой угощаете, то азартную игру предлагаете… Нет, играть не будем. А так посидим, посмотрим.
– В таком случае, – заявил адвокат, – Савелий Панкратович просто не может не участвовать в партии. Иначе винт не состоится. Надобно минимум четыре человека.
– Нет-нет, господа, прошу извинить, но эта смерть произвела на имя сильное впечатление. Пожалуй, я пойду домой, – покачал головой Мильвидский.
– Тогда и я не останусь, – твёрдо сказал присяжный поверенный.
– Ну как же, Савелий Панкратович? – взмолился Купский. – Вот и Клим Пантелеевич без вас не останется… Я очень вас прошу принять моё приглашение. Не откажите, сделайте милость.
– Ладно, – сдался Мильвидский. – Только я засиживаться не буду. Час, и не более. Домна Александровна сегодня так сильно расстроилась и ушла вся в слезах…
– Вот и славно! – хлопнул в ладоши Купский. – Итак, господа, прошу…
II
Шёл второй час игры. Ставки увеличивались. Зелёное сукно было сплошь исписано белыми колонками цифр. Ардашев играл в паре с судьёй Бенедиктовым, а доктор – с банкиром Старосветским.
Рядом, утонув в мягком кресле, блаженно дремал Поляничко. Его нафиксатуаренные усы торчали, точно стрелки часов, показывающие четверть десятого. Своего помощника он отправил в сыскное отделение с вещами покойного после того, как присутствующие пересели с обеденного стола за ломберный.
Напротив Ефима Андреевича, дымя сигарой, сидел Купский и со скучной миной листал «Всемирный юмор» – журнал с картинками далеко не пуританского содержания. По грустным глазам директора синематографа было видно, что после выпитой водки и коньяка он разгорячился и спокойное времяпрепровождение тяготило его так же сильно, как обычно угнетало присутствие жены в местном театре-варьете. Душа Александра Захаровича жаждала продолжения в виде шампанского, очаровательных женских ножек, мелькающих перед глазами, и рассвета – не простого, а настоящего, когда перепачканный губной помадой и пахнущий всей гаммой духов фабрики «Ралле», он будет тихо плакать под задушевную цыганскую песню у костра на берегу Архиерейского пруда. Да, когда-нибудь это обязательно случится, а пока – солидная компания и уважаемые люди. Одним словом – скукота египетская.
– Два без козыря, – начал банкир.
– Три черви, – ответил судья.
Доктор задумался, ему предстояло принять правильное решение. Слегка волнуясь, Мильвидский вынул из внутреннего кармана фляжку. Сделав два глотка, он поморщился и стал её убирать, но сразу ему это не удалось.
– Не угостите? Что там у вас? Коньяк? – присяжный поверенный протянул руку.
– Нет. Это водка.
– Отлично! Мне чуть-чуть, чтобы взбодриться.
Ардашев взял фляжку и, налив немного в пустой стакан от только что выпитой сельтерской, заметил:
– Прекрасная вещь. И тоже серебряная.
– Да, подарок жены, – согласился Мильвидский, пряча предмет в карман.
Услышав слово «фляжка», директор «Модерна» встрепенулся и, глядя на Поляничко, спросил:
– Скажите, Ефим Андреевич, неужто Харитон вот так взял и запросто умер, а? Он ведь ни на что не жаловался, а если и болел, то только с перепоя… Ну как такое может случиться?
– Вопросец не по адресу, – приоткрыв глаза, усмехнулся Поляничко. – Это вы у нашего уважаемого врачевателя спросите. Я в медицине не разбираюсь.
– А тут и выяснять нечего. Тапёра отравил господин Мильвидский, – не отрывая глаз от карт, негромко выговорил присяжный поверенный.
В комнате воцарилась тишина. Было слышно, как под потолком бьётся случайно залетевшая большая чёрная муха.
– То есть как?! – привстав от негодования, воскликнул врач. – Вы хотите сказать, что Акулов был убит и это сделал я?
– Именно, – невозмутимо подтвердил адвокат.
В мгновение ока Поляничко поднялся и, оказавшись за спиной Мильвидского, тихо прошептал:
– Вы не волнуйтесь, Савелий Панкратович, не волнуйтесь. Сядьте. Давайте послушаем Клима Пантелеевича. Он обычно пустыми обвинениями не бросается.
– Как помните, господа, – начал рассказ Ардашев, – тапёр Харитон Акулов имел обыкновение во время сеанса подливать из фляжки в чайный стакан алкоголь. Так было всегда, но сегодня ещё до начала фильмы фляжку подменили. Это случилось в тот момент, когда Акулов, оставивший сюртук на стуле, куда-то вышел. И сделал это доктор Мильвидский. Какой разновидности было отравляющее вещество, я затрудняюсь сказать. Знаю только, что оно очень сильного действия. Думаю, после проведения химического анализа эксперт-криминалист определит состав яда и подтвердит мои слова. Сия жидкость, как вы помните, осталась во фляжке, найденной в кармане настройщика пианино. Нисколько не сомневаюсь в том, что и причина смерти Акулова – отравление ядом – будет засвидетельствована после вскрытия тела.
– Допустим, тапёра отравили. Но при чём здесь я? – робко осведомился Мильвидский. – Да и какие у вас имеются доказательства моей вины?
– Поверьте, их более чем достаточно, – горько усмехнулся присяжный поверенный и продолжил: – Итак, на серебряной фляжке Акулова, как, надеюсь, все помнят, было выгравировано: «С днём Ангела, милый! Твоя Крошка С.». И тут же стояла дата вручения подарка: «17.VI.12.», то есть семнадцатое июня прошлого года. А в этот день отмечают день ангела не Харитона, а Савелия. День ангела Харитона – одиннадцатое апреля. Точно такую дату вы найдёте на фляжке, находящейся в данный момент в кармане господина Мильвидского. И надпись там почти та же: «С днём Ангела, милый! Твоя Крошка До. 11.IV.10». Латинская буква С на фляжке, найденной у покойного, – не что иное, как нота «до». Именно такой литерой она обозначается. Другими словами, подписи на обоих подарках почти одинаковые. Разнятся только даты. Вероятно, всем присутствующим уже ясно, что «Крошка До (С)» – это Домна Александровна Мильвидская, супруга доктора, подарившая в разные годы и мужу, и любовнику одинаковые фляжки с похожей гравировкой.
– Стало быть, мотив смертоубийства – ревность? – спросил Поляничко.
– Ревность и месть, – подытожил Ардашев.
– Послушайте, Ефим Андреевич, но это же полная ерунда! – дрожа от негодования, возмутился медик. – У новоявленного господина Пинкертона нет никаких серьёзных доказательств! Да мало ли кто и что пишет на подарках? Разве к этому можно относиться серьёзно? И потом, если уж и принять во внимание заявленные доводы, то на фляжке, которая якобы моя, должны остаться отпечатки моих пальцев. Вы согласны? Давайте проверим, есть ли они там?
Присяжный поверенный покачал головой и сказал:
– Скорее всего, мы их там не обнаружим. Вы ведь действовали в перчатках. Они и сейчас лежат в вашем боковом кармане. Но это ни о чём не говорит. Перчатки есть и у меня, и у других присутствующих. Дело не в них. Вы надеялись успеть вторично заменить фляжки, когда ринулись приводить в чувство уже отошедшего в мир иной Акулова. Но не успели, поскольку я оказался рядом. Если бы вам это удалось, то ни у меня, ни у кого-либо другого не было бы никаких шансов раскрыть это преступление. И потому выкладываю вам ещё одно доказательство вашей вины – это безусловное наличие отпечатков пальцев покойного на той фляжке, что лежит в вашем кармане, то есть на фляжке, принадлежавшей ранее тапёру. Конечно, теперь там будут и мои следы, но в результате дактилоскопического исследования их можно легко отличить от ваших папиллярных узоров.
Мильвидский не проронил ни слова. Он молча уставился в пол.
– Положите фляжку на стол! – приказал Поляничко.
Доктор молча повиновался.
– Позвольте узнать, Клим Пантелеевич, – осведомился банкир. – А когда у вас появились первые подозрения в отношении убийства тапёра?
– Почти сразу. Свою роль сыграли три обстоятельства: наличие обильной пены изо рта музыканта, состояние фляжки, найденной в его сюртуке, и дорогой коньяк. Такая пена обычно наблюдается при отравлении сильнодействующими ядами. Что касается фляжки, то, судя по дате, её подарили три года назад. Однако на ней отсутствовали сколько-нибудь заметные следы пользования: царапины, вмятины, потёртости. Отсюда следовало, что её хозяин не злоупотребляет алкоголем, чего нельзя было сказать о погибшем музыканте. Да и стоимость коньяка немалая. Не каждый тапёр может позволить прихлёбывать его во время сеанса.
– По поводу коньяка всё-таки непонятно, – задумчиво проронил Старосветский. – Зачем надо было покупать, допустим, дорогой мартелевский, если можно было обойтись дешёвым кизлярским? Какая разница, что выпьет жертва перед смертью?
– Я и не покупал, а взял тот, который был дома, – мрачно вымолвил доктор и, подняв глаза, спросил: – Уж коли пошёл такой разговор, то и у меня к вам, Клим Пантелеевич, вопрос: когда вы поняли, что я имею отношение к смерти этого негодяя?
– Несколько минут назад. Когда вы, достав фляжку, отхлебнули прямо из горлышка и тут же покривились. Было ясно, что вы выпили тот напиток, который не ожидали почувствовать. А когда мне стало ясно, что там находится водка, подозрения усилились. Внешний вид изрядно подержанной фляжки, несмотря на недавнюю дату подарка, говорил о том, что её хозяин любил выпить. А на вас это уж точно не похоже.
– Эх, и зачем я только остался с вами на игру? Вот ушёл бы сразу, выбросил бы эту чёртову флягу, и всё было бы хорошо.
Мильвидский умолк на несколько секунд, а потом сказал:
– Вы спросите меня, как так случилось, что врач, интеллигент, человек добрый и отзывчивый пошёл на преступление? А я отвечу: мне стало обидно, что женщина, с которой я прожил столько лет, не просто мне изменяла, но и за мои деньги дарила подарки пьянице и бабнику. Но даже не это самое ужасное… Страшно, что она ставила меня в один ряд с ним. И писала одни и те же надписи на совершенно одинаковых фляжках. Ну как я мог это вынести? Как? Потому-то я и спланировал убийство мерзавца на глазах мерзавки. А знаете, с каким наслаждением я хлестал его по щекам, когда уже бездыханная голова моталась из стороны в сторону?! Впервые за этот месяц я был счастлив. Да, месяц назад я случайно увидел его фляжку, когда, вернувшись неожиданно из поездки по уездам, пришёл домой. И он был там. Домна сказала, что у дочери расстроилось пианино и она вызвала настройщика. Но она мне врала. Я видел это по глазам. А потом, когда Акулов обувал в передней калоши, у него выпала фляжка. Тогда я всё понял и стал разрабатывать план… Дальше вам всё известно. Что ж, господа, как бы там ни было, но я исполнил всё, что хотел. Простите, что своим присутствием очернил вашу приличную компанию. Если сможете, не поминайте лихом.
Доктор поднялся. Тут же встали все остальные. Поляничко проследовал за врачом.
А за стеной, в большом зале ресторана «Гном», плакала и заливалась скрипка. Густой женский голос надрывно пел о любви.
