Иван Любенко
Черный Арагац
Глава 3
Убийство
Клим открыл глаза. Стук колёс отдавался острой болью в голове. Тошнило. Он огляделся. За окном вовсю резвилось солнце. Попутчики исчезли. Вместе с ними пропал и саквояж. Револьвер по-прежнему покоился за поясом. Ардашев снял пиджак и осмотрел жилетку. Деньги, зашитые под подкладку в трёх местах, остались на месте. Спасибо отцу. Горничная по его настоянию сделала в жилетке Клима три потайных кармана: один под спиною и два по бокам. В правом лежало двести сотенных кредитных билетов, в левом – десять тысяч рублей ассигнациями различного достоинства, и двадцать тысяч были зашиты на спине. Пиджак отлично скрывал эти места. Клим взял с собой саквояж, и по совету родителя замкнул его на ключ. В нём лежала пачка старых газет, две пары нательного белья, носки, бритвенные принадлежности, мыло «Цветочное», зубная щётка и порошок «Одонтин», венгерская помада для усов и одеколон «Гелиотроп».
Пантелей Архипович понимал, что сведения о поездке сына были известны многим, и не исключал, что они могли дойти и до воров, орудующих в поездах. Клим же был уверен, что предостережения отца излишни, ведь при его внимательности и осторожности у жуликов не было ни малейшего шанса. К тому же у него за поясом был револьвер, закреплённый специальной лямкой на пуговице. Но раз уж он согласился с мнением родителя, то, следуя его задумке, всячески демонстрировал попутчикам, что беспокоится о саквояже: то касался его ногой, то перекладывал с места на место, чем в конечном итоге запутал воров, но саквояжа всё равно лишился. Самое ценное, что было в нём, – бритва «Золинген» с ручкой из слоновой кости, подарок отца. Слава богу, паспорт остался на прежнем месте – во внутреннем нагрудном кармане – и триста командировочных рублей в бумажнике оказались нетронутыми. В полной сохранности был и бесполезный теперь ключ от саквояжа. Клим вынул хронометр. Получается, он проспал шесть часов.
Студент открыл окно. В купе ворвался свежий ветер и дышать стало легче. Постепенно прошла тошнота.
Он вышел в коридор и, увидев кондуктора, осведомился:
– Послушай, любезный, а где мы едем?
– Через полчаса прибудем в Ростов-на-Дону.
– А куда делись мои попутчики?
– Так они ещё на Кавказской сошли. Велели вас не будить.
– Надо же, какие заботливые, – усмехнулся Ардашев. – Это воры. Они украли мой саквояж.
– Мать честная! – вскинул руки кондуктор. – А по виду сроду не скажешь. Вам, барин, надоть жандарму станционному заявить. И приметы их сообщить.
– Придётся.
– Ага. Я тожить по начальству доложить обязан.
– А не найдётся ли у тебя листа бумаги и карандаша? Я бы пока прошение о розыске моих вещей для жандарма написал, а?
– Вы погодьте, ваше благородие, сейчас всё будет, – отчего-то кланяясь, выговорил кондуктор и удалился. Но долго его ждать не пришлось, и Клим принялся за писанину, хоть при вагонной качке это было не просто.
Ростовский вокзал соединял три железные дороги: Владикавказскую, Курско-Харьково-Азовскую и Козлово-Воронежскую.
Величественное, трёхэтажное здание вокзала, выстроенное из красного кирпича, поравнялось с окном купе, и поезд замер.
Выйдя с одной лишь тростью на крытый перрон, вояжёр посмотрел на станционный градусник. Ртуть поднялась до двадцать третьего деления Реомюра[7]. Ветер принёс с собой удушливый, зловонный газ, исходящий от речки Темерник, превратившейся в грязное болото.
Клим огляделся. Отец предупредил, что его должны встретить. Но кто? Неожиданно он заметил невысокого толстого молодого армянина, лет двадцати двух, с курчавыми волосами, выбивающимися из-под белой шляпы, стоящего под газовым фонарём. Он был одет в светлый костюм, коричневую жилетку, чёрный галстук и белые кожаные туфли. Под густыми, почти сросшимися на переносице бровями прятались умные глаза. Нос у него был длинный, точно орлиный, а усы короткие, нафиксатуаренные, с загнутыми вверх кончиками. Толстые губы свидетельствовали то ли о его доброте, то ли о наивности. В руках он держал кусок тёмного картона, на котором мелом было выведено: «Г-нъ Ардашовъ». На правом мизинце сверкал золотой перстень с чёрным агатом. Парень с таким внимание рассматривал девушек, выходящих из вагонов, что казалось, он ожидал встретить барышню.
– Добрый вечер! А у вас ошибка в написании моей фамилии. Правильно писать «Ардашевъ» через «е», – улыбаясь, выговорил студент.
– Простите, – смущённо молвил встречающий, вытирая с лица пот несвежим платком. – Я был в кантора, протелефонировал Виктор Тимофеевич, сказал вас надо на вокзал встречать. Нерецек, че лсеци… извините, я плохо услышал… Русский язык я не очень хорошо…Ошибка да… есть всегда.
– Меня зовут Клим. А вас?
– Бабук из Нахичевани. Сын купца второй гильдии Тиграна Гайрабетова. Гимназию окончил три года как. Отец в контору определил к свой друг – господин Верещагин. Говорит надо русский учить раз в Россия живёшь. Служу у Виктор Тимофеевича на «Аксае», приказчик. Потом скоро сам разбогатею, локомобили продавать буду… молотилки тоже и хороший навар получать… Ачели ер цанотанал… Э-э… Приятно познакомиться с тобой… кнерес… прости… с вами…А где твой… ваш чемодан?
– Саквояж был, но его украли в поезде.
– Вах-вах! Плохо дело. К жандарму надо. Пойдём, я знаю его.
Бабук, похожий на пивной бочонок, так быстро передвигал коротенькими ножками, что Клим едва за ним поспевал. Уже внутри здания вокзала он остановился перед высокой массивной дверью с табличкой: «Ростовское отделение Жандармского полицейского управления железных дорог».
– Один-два минута жди… ждите здесь, – вымолвил он и юркнул за дверь.
Действительно, толстяк вскоре вновь появился и завёл Ардашева в комнату. За столом сидел усатый жандармский ротмистр, важный, как закипающий самовар.
– Позвольте ваш паспорт, – попросил он.
Клим передал документ и подготовленное прошение.
– Вы, я вижу, сударь, в юриспруденции неплохо смыслите, – читая бумагу, проговорил офицер и, кивнув на стул, предложил: – Садитесь.
– Благодарю.
– Значит, дамочка была лет тридцати?
– Около того.
– Симпатичная?
– Очень, – смущённо вымолвил Клим.
– И братец её важный такой, с сыночком лет десяти, так?
– Абсолютно верно.
– Знаем эту компашку. Мойщики[8]. Но я вижу, ничего ценного у вас не пропало? Так, кое-что для бриться, одеколон… Да-с, огорчили вы их, в растрату ввели. Первым классом они ехали, потратились, а толку мало. А вам повезло. Травить вас не стали, а просто усыпили. Пожалели, видать… Но ведь неспроста они к вам привязались, да?
– Не знаю, – пожал плечами Ардашев. – Может, спутали с кем.
– Что-то здесь не так, – барабая пальцами по столу, задумчиво выговорил жандарм. – Эти жулики редко ошибаются.
– Ко мне, как я понимаю, больше нет вопросов? Я свободен?
– Да… Хорошо, что сообщили нам о происшествии. Мы обязаны известить полицию. Вы очень точно описали их внешние данные. Будем надеяться, что рано или поздно эти гаврики попадутся.
– Честь имею кланяться, – вставая, проговорил Клим и вышел.
Бабук последовал за ним и, выйдя за дверь, спросил:
– Виктор Тимофеевич сказал у вас пятьдесят тысяч. Большие деньги. Они есть?
– Деньги со мной.
– Ой, лав… хорошо! Ты… вы… молодец. Садимся на конка и едем к Виктор Тимофеевич домой. Он ждёт тебя… вас… А потом – в гостиница «Гранд-отель». Я нумер заказал тебе… вам. Три с полтиной рубля сутки. Дорогой, канешна, но тебе… вам… нравиться будет очень.
– Послушайте, Бабук, не мучайтесь. Зовите меня на ты, и тогда я тоже буду к обращаться к вам на ты. Договорились?
– Шноракулутюн… э… спасибо! Так хорошо будет. Ты мой друг хочешь быть? Тогда держи рука.
– Не возражаю, – с улыбкой ответил на рукопожатие Клим и вынул папиросы. – Куришь? Угощайся.
– Нет. Спасибо. Не люблю. Я талма люблю, хаш люблю, барышня красивый тоже очень сильно люблю. Ты лучше здесь кури, пока конка стоит. Вокзал – конечная. Курить в конка дума запретил. Штраф будет тогда.
– А нам обязательно ехать на конке? Рядом же извозчичья биржа.
– Конка – три копейка на передней площадка, а коляска – пятнадцать. Копейка рубль стережёт!
– Бережёт, – поправил Ардашев. – Давай возьмём извозчика. Я плачу, ладно?
– Э-э, как скажешь. Хозяин – бара-ан…
– Барин, а не баран, – расхохотался Клим.
– Прости, – покачал головой толстяк. – Некрасиво вышло.
– Едем?
– Угу.
Забравшись в коляску, Бабук скомандовал:
– Казанская, где Большой проспект, перед Новый базар. Знаешь?
Возница кивнул и тронул каурую лошадку. Экипаж покинул привокзальную площадь, миновал железнодорожный переезд с открытым шлагбаумом, проехал мост через речку Темерник и оказался на самой главной улице города – Большой Садовой, протянувшейся с запада на восток параллельно Дону. По красоте зданий, мощению мостовых и роскошеству витрин с этой улицей мог сравниться только Таганрогский проспект, лежащий перпендикулярно к реке и разрезающий Ростов с юга на север. Эти две транспортные артерии образовывали своеобразный крест, к которому уже примыкали все остальные продольные и поперечные: улицы Пушкинская, Сенная, Скобелевская, Большой и Средний проспекты, улицы Московская, Казанская, Николаевская и прочие.
Но первое впечатление от Большой Садовой у Ардашева было отнюдь не восторженное. Вид портил забор писчебумажной фабрики Панченко, из-за которого распространялся запах гнилой ветоши и хлорной извести. Дальше, как объяснил Бабук, шли торговые склады, здание железнодорожного ведомства, гончарно-цементный и механический заводы, а за ними – макаронная фабрика и пивной завод купца первой гильдии Чурилина. «А тротуары представляют собой весьма жалкое зрелище, почти как в Ставрополе», – размышлял Ардашев. Только неведомо ему было, что, согласно постановлению думы, за их состояние отвечали домовладельцы. Но некоторые, оправдываясь отсутствием средств, отказывались мостить перед собственными домами, и потому даже в самом сердце Ростова невнимательный или нетрезвый прохожий мог запросто угодить в лужу или рытвину, что для города с годовым бюджетом в один миллион рублей было позором. А вот за дорогами старались следить внимательнее и в газете «Донская пчела» о расходах отчитывались регулярно. Главные проспекты мостили кубиками, то есть цельным камнем правильной формы, добываемым неподалёку. Другие улицы, те, что располагались поближе к центру, укладывали мостовиками, имевшими изъяны в размерах, а для остальных дорог шли в ход осколки, или камень из разобранных старых зданий, ранее стоявших на той же Большой Садовой. Но это не относилось к предместьям, где не было ни мостовых, ни даже керосинового освещения, хотя газовые фонари зажглись в Русском Ливерпуле[9] ещё в 1872 году.
На окраинах Ростова текла совсем другая жизнь. Правда, при незабвенном городском голове Андрее Матвеевиче Байкове[10] керосиновое освещение пытались устроить и там, но вскоре это неблагодарное занятие бросили по причине вандализма местных обывателей, разбивающих стекла, отчего в дождь, вьюгу или плотный туман фитили тухли. Фонари так и остались стоять, но уже покосившиеся, с пустыми глазницами, вдоль кривых и покатых улочек Нахаловки, Собачьего хутора и Темерницкого поселения. Редкий чужак осмеливался сунуть нос в эти окраины даже при полной луне.
Чем ближе коляска приближалась к пересечению с Таганрогским проспектом, тем сильнее облачалась Большая Садовая в парадный мундир. По двум сторонам, точно великаны, плечом к плечу, а иногда и врозь высились двух, трёх- и четырёхэтажные особняки с большими окнами, украшенные портиками, кариатидами, изящными балконами и колонами. Были и совсем необычные дома в четыре этажа, с двухсветными окнами, украшенные классическим стилизованным декором и надстроенной ротондой. Там, где Большая Садовая пересекала Таганрогский проспект, текла уже другая, купеческая и вельможная жизнь.
Караваны телег и ломовых извозчиков, гружённых товарами, медленно двигались в сторону пристани, к складам и магазинам.
На запруженных экипажами перекрёстках дежурили городовые, позвякивала проезжающая мимо конка, с шумом вспорхнули с тротуара голуби, испуганные невесть откуда взявшейся дворнягой. Из открытых окон кафе-кондитерской доносился запах ванили и сдобы. Мальчишка-газетчик, увязавшийся за коляской Ардашева, получил-таки гривенник за «Донскую пчелу», успев предложить седокам газету в тот момент, когда лошадка пошла шагом, свернув на Большой проспект. Красные, жёлтые и голубые вывески торговых домов, банков, иностранных консульств, аптек, фешенебельных гостиниц и дорогих ресторанов мелькали перед глазами студента. «Да, Ставрополь безусловно уступает Ростову, – мысленно рассуждал Клим. – У нас вся красота сосредоточена в одном месте – на Николаевском проспекте. Однако улицы в губернской столице так же широки, как и здесь, но мощены иначе, речным булыжником. Между городами расстояние всего три сотни вёрст, а разница – межпланетная. Наверное, если бы я не видел Петербург с его дворцами, Лондон с подземкой или Ливерпуль с самым современным портом, я бы восхитился. А так – да, вполне себе приличный южнорусский город».
– Приехали! Стой! – велел Бабук.
Клим расплатился и спросил:
– И куда теперь?
– Высокий дом с балконами видишь? Это его. Он хозяин. Идём.
Перед Ардашевым возникло трёхэтажное здание из красного кирпича под номером 101[11], с полуподвальными окнами и многоскатной крышей. Входная филёнчатая[12] дверь была расположена справа, затем шли два окна и ажурный балкон. Второй и третий этажи имели по три окна и по одному балкону. Оконные проёмы и межэтажные простенки украшали прямоугольные кирпичные выступы. Подоконные филёнки, дугообразные и треугольные сандрики[13] над окнами верхнего этажа содержали в себе элементы классицизма и русского стиля. Арочный въезд во двор располагался под балконом первого этажа. Два подвальных окна были закрыты ставнями.
– Красиво, – восхитился Клим. – Чистая эклектика.
– Что?
– Это такой стиль в архитектуре, когда в нём намешаны разные формы и течения.
– Как салат?
– Точно, – улыбнувшись, согласился Клим. – Главное, чтобы всё сочеталось. Тут важно чувство меры. А это не всем удаётся. В Ставрополе тоже есть такие дома, а в Петербурге их великое множество.
– Виктор Тимофеевич живёт на первый этаж и подвал. Тангаран там… музей. Остальные два квартира другой человек у него снимают. Третий этаж – старый бабка, её сын умер, в Дон река утонул. Жену оставил, сын есть. Второй этаж – очень красивый дама с хитрый глазки, как лисичка. Сын у них тоже есть. Только муж у неё злой, как шакал. Я на неё совсем чуть-чуть глаз положил и сказал: «Добрый день, аревс», а он на меня так посмотрел, что я даже задрожал… испугался мало-мало, – горько признался Бабук.
– А что такое аревс?
Приказчик пожал плечами, ответив:
– Солнышко моё.
– Выходит, муж знает армянский?
– Канешна знает! Его зовут Самвел Багдасарян. У него два скобяной и три москательный лавка, а жена русский женщина. Я просто не видел его, когда говорил с ней. Он ещё на лестница был и очень тихо крался, как кот. – Толстяк поморщился и добавил: – Он наш обычай нарушил. Женился не на армянка. Это не беда, но немножко неправильно совсем.
Бабук вошёл в парадную. Остановившись перед первой квартирой, он покрутил механический звонок.
Тишина.
Подождав немного, армянин приложил ухо к двери:
– Тиха там. Не слышу никто.
– Звони ещё раз, – велел Ардашев.
Бабук опять повертел стальную ручку в ту сторону, куда указывала стрелка с надписью: «Вращать по кругу».
И опять ни звука.
– А горничная у него есть? – осведомился Клим.
– Есть, канешна. Мария. Красивый, как спелый гранат! Думаю, Виктор Тимофеевич и она – любовники.
Ардашев щёлкнул крышкой часов «Qte Сальтеръ» и заметил:
– Без четверти шесть. Скоро темнеть начнёт. Мне надо деньги отдать и взять расписку о получении, или квитанцию.
Уставившись на часы, приказчик спросил оценивающе:
– Твой часы серебряный?
– Да.
– Тебе повезло.
– Почему?
– Воры могли украсть.
– Им нужен был саквояж с деньгами, а не хронометр.
Толстяк вздохнул и сказал:
– Мой часы в мастерская. Тоже серебряный. Отец подарил. Золотые потом сам куплю, как разбогатеваю.
– Надо говорить «разбогатею». Но давай звони ещё раз.
И вновь шестерёнки издали звонкий металлический скрежет.
– А может, его нет? – предположил Клим и потянул на себя дверь, но она оказалась незапертой.
– Открыто, – удивился студент.
– Спит, наверно, – предположил приказчик.
– В такое время?
Постояв несколько секунд в нерешительности, приказчик открыл дверь и прокричал:
– Виктор Тимафее-евич! Пириехали мы, Ардашов и я!
В квартире было так тихо, что было слышно, как в одной из комнат тикают настенные часы.
Бабук махнул рукой, вошёл внутрь и принялся ходить по комнатам. Клим проследовал за ним. Портьеры были опущены. В помещениях царил полумрак. Приказчик, мотнув кудрями, заключил:
– Нет никто.
– Ты говорил про подвал, про музей, – напомнил студент, указывая на ведущие вниз порожки.
– Да! – воскликнул тот. – Но там темно! Он ставни не открыл.
– Подожди.
Клим вынул спички и зажёг керосиновую лампу. Дом, судя по всему, не освещался газом.
Толстяк взял лампу и застучал каблуками по лестнице. И вдруг снизу послышалось:
– Аствац им![14] Иди суда!
Студент спустился вниз и оторопел: перед ним на спине лежал человек с ещё густыми, но уже седыми усами. Он был одет в светлые шаровары и рубаху-косоворотку навыпуск, на ногах – кожаные тапки без задника. На лице Верещагина застыла маска удивления, безжизненные глаза уставились в сводчатый потолок. Вместо правой руки – пустой рукав.
– Мёртвый? – спросил Бабук.
Ардашев потрогал шею Верещагина:
– Да, остыл уже.
– Коранам ес![15] С лестница упал?
– Пока не знаю.
– Что будем делать?
– Я видел городового у Нового базара. Позови его, а я пока здесь подожду.
– Зачем городовой? У Виктора Тимофеевича телефон есть. Он сто двадцать пят рулей в год за него платил.
– Тогда телефонируй.
Бабук передал лампу Ардашеву, а сам поднялся наверх.
Клим, поставив лампу на полку, повернул труп на бок. На затылке покойного выступили мозги, их след уже отпечатался на каменном полу. Он поднял рубаху, а потом поочерёдно задрал до колен каждую брючину и рукав левой руки. Ни на туловище, ни на голенях ушибов не имелось, да и одежда была чистая.
Ардашев огляделся. Небольшая комната была заставлена деревянными полками. На них лежали разные предметы, добытые, судя по всему, в результате археологических раскопок: бронзовые и керамические сосуды, наконечники стрел, фигурки из бронзы, монеты, два кинжала и меч. У ножки одной из полок он поднял бронзовый наконечник стрелы, вероятно упавший. Правда, поднеся его к другим наконечникам, Клим заметил некоторую разницу. Видно, мастер из далёкого бронзового века выливал его совершенно в другой форме, не имеющей четвёртого оперения, но зато с крючком сбоку. Сам не зная зачем, он сунул его в бумажник. Затем, взяв лампу, студент осмотрел ещё три комнаты, и там тоже вдоль стен были установлены полки с различными экспонатами, главным образом с археологическими находками.
Поднимаясь наверх, студент обследовал ступени и перила лестницы. На одной ступеньке он заметил белую пыль. Наклонившись и осветив лампой, понял, что это был мел.
Из комнаты доносился голос Бабука:
– Дук хасканумек русерен?[16] Воч?[17] Я тебе, полиция, на русский язык повторяю: Казанская сто один. Верещагин Виктор Тимофеевич умер. Хороший человек нет теперь… Меня зовут Бабук Гайрабетов, приказчик на «Аксае», контора служу. Сын купца Тиграна Гайрабетова, его брат, мой дядя Карапет… в Ростове театр построил[18]. Знаешь? Городской голова в Нахичевани был, знаешь? Весь Ростов, Таганрог и Нахичевань знает, а ты нет? Гайрабетов Бабук я. Поня-ял? Записа-ал? Приезжай. Мы все ждём тебя.
Он положил трубку и, повернувшись, бросил в сердцах:
– Эш[19] этот полиция! Простой слов не понимает. Сказал скоро приедет.
– А ты хорошо знал Верещагина?
– Очень, – вздохнул приказчик и добавил с грустью: – Огис лацум э… Мой душа плачет.
– Он один жил?
– Жена его умер. Детей нет. Он добрый был, деньги в долг давал, – произнёс он и, пожав плечами, добавил: – Совсем маленький процент брал. Сосед с третий этаж много у него занимал. Потом в Дон река утонул. А он жена его помог паминка делать. Какой человек был!
– Давно схоронили?
– Нет. Неделя позади.
– Надо говорить «неделю назад».
– Прости.
– Стало быть, расписки должников у него остались? Векселя?
– Э, канешна! В кабинете. Там толстый конторский книга. Он мне, как сыну, доверял. Но почему ты хочешь всё знать?
– Я уверен, что его убили.
– Как! Я этот убийца двумями руками задушу! – вскричал Бабук.
– У нас говорят «двумя руками».
– Хорошо, мгу и двумя… Как думаешь, кто он такой?
– Это я и хочу выяснить.
– Тогда пошли, я тебе всё покажу.
– А тут явно кто-то хозяйничал. Ящики стола выдвинуты. Даже бельё в шкафу перерыто. Смотри, в пепельнице два окурка от крученых папирос «Трезвон», пепел и шведская спичка. «Папиросы «Трезвон» – три копейки вагон», – усмехнулся Клим. – Дешевле не бывает. А Верещагин курил?
– Да.
– А какие он предпочитал папиросы?
– Он трубка курил. Вон она стоит на подставка, видишь?
– Тогда эти папиросы курил убийца… Смотри, шведская спичка интересная, красная.
– Красный, потому что фонарь красный. Такой спичка в публичный дом ест, на Тургеневский улица. Бесплатно дают.
– А ты откуда знаешь?
– Оттуда.
– Ясно, – улыбнулся студент.
– Верещагин посещал такие заведения?
– Ты что? Зачем? У него же Мария ест, она и горничная, и любовница тоже, я так думаю. Красавица!
– Тогда получается, что спичку оставил преступник, да?
– Канешна!
– А где долговая книга?
– Вот. – Бабук снял с книжной полки фолиант, переплетённый как обычный книжный том, и протянул Ардашеву. – Смотри сколько хочешь.
– Что ты мне дал? «Граф Монте-Кристо»?
– Э, какой такой граф-мраф? Эта обложка только.
– Ого! Здорово придумано! – присаживаясь за стол, воскликнул Клим. Он листал страницу за страницей, переписывая данные на чистый лист. Закончив, он сказал: – Так-так… Картина ясна. Тех, кто с ним рассчитался, он вычёркивал. На каждого человека Верещагин отводил четверть листа. Дописывал, если решал, что срок возврата долга можно продлить. Да он почти всем шёл навстречу! Правда, вот я вижу деньги вернули в срок. Самая большая сумма займа была восемь тысяч… Вот и тут он ещё помечал… А того, который умер, как звали, не помнишь?
– Как не помнишь? Канешна, помнишь! Он же сосед, третий этаж, – выговорил приказчик и, почесав затылок, добавил: – Забыл. Его звали, как птица зовут…
– Соловьёв?
– Нет.
– Скворцов?
Бабук покачал головой.
– Воронов? Воробьёв? Попугаев?
– Попугаев зачем говоришь? – возмутился толстяк и взмахнул руками. – Это не наша птиц совсем… А! Вспомнил! Куроедов Андрей Петрович.
Ардашев опустил глаза на список и заметил:
– Вот он пять тысяч занял.
– И умер.
– Можно было подать в суд и взыскать с жены, матери. Они же наследники.
Бабук покачал головой:
– Нет, не сделал бы он так. Сильно добрый был антикварий[20].
– Тебе видней, – согласился студент. – Но знаешь, странное дело получается… Самвел Багдасарян, что этажом выше, тоже в должниках у Верещагина. И сумма у него больше – семь тысяч рублей.
Приказчик хлопнул руками и воскликнул:
– Получается, он совсем букашка? Деньги занимал у Виктор Тимофеевича, а разговаривал со мной как царь?
– Более того, этот «царь» ещё и долги вовремя не возвращал, и у него набегали весьма солидные проценты за просрочку.
– А что, если он и убил Виктор Тимофеевича? – вымолвил Бабук и повернул голову на шум в передней. Оттуда послышались шаги, и Клим едва успел сунуть исписанную бумажку в карман.
