Иван Курилла
Американцы и все остальные: Истоки и смысл внешней политики США

Глава 3
«Власть нашей республики»: как американцы расширили страну и вдохновили «весну народов»

Америка должна создавать прецеденты, а не подчиняться им. Мы должны, если возможно, проявить себя как учителя для потомства, а не ученики ушедших поколений.

ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ. Белый бушлат (1849)

Ко второй трети XIX века множество изобретений и быстрое развитие инженерного дела и высокотехнологичного бизнеса сделали Америку конкурентом британской «мастерской мира» и значительно изменили ее образ в глазах других народов. Пароходы, железные дороги и телеграфные линии, строившиеся американскими инженерами по всему миру, постепенно становились инструментом американского влияния, а начиная с «открытия Японии» в 1854 году – и внешней политики.

В то же время европейские революции 1848–1849 годов, проходившие под лозунгами демократии и национального самоопределения, открыли самим американцам привлекательность их модели политического устройства. Победа над Мексикой в том же 1848 году принесла США новые территории и новое население – не белое, не англосаксонское и не протестантское. В то же десятилетие миллионы иммигрантов-католиков прибыли в США из Ирландии, спасаясь от голода, а после 1849 года к ним присоединились бежавшие от репрессий революционеры.

Все это привело к паническому поиску Других среди новых сограждан. Пока часть американских политиков искала пути нейтрализации влияния новых иммигрантов или выселения черных американцев «обратно» в Африку, считая невозможным сосуществование разных рас в одном политическом сообществе, главный раскол вызревал в отношениях между «старыми» американцами, белыми англосаксонскими протестантами, жившими на Американском континенте уже несколько поколений, – между северянами и южанами.

«Мы уже не маленькая торговая держава»

В первые десятилетия существования США трения между регионами страны описывались как противостояние торгового Севера и аграрного Юга. Поиски компромиссов политики вели именно в форме преодоления противопоставления коммерции и аграрной экспансии. Интересы американцев в понимании представителей Севера охватывали весь мир, поскольку весь мир был потенциальным рынком для американской торговли. Южане, напротив, ассоциировали себя с континентальным пространством, над которым требовалось установить контроль с целью дальнейшего освоения.

Компромисс, однако, был возможен, ведь важнейшим товаром, доставлявшимся в Европу судами северян, был как раз выращивавшийся южанами хлопок. То, что Север был свободным, а Юг – рабовладельческим, было очевидным различием, но до конца 1840-х годов наиболее влиятельные американские политики Севера и Юга старались не акцентировать тему рабства при описании себя и своих оппонентов.

Важнейшим содержанием истории этого периода был территориальный рост США. Покупка президентом Томасом Джефферсоном в 1803 году Луизианы (огромная территория, охватывавшая большую часть бассейна реки Миссисипи, почти удвоила первоначальную территорию Соединенных Штатов), присоединение испанской Флориды, аннексия Техаса в 1845 году и война с Мексикой в 1846–1848 годах, приведшая к включению половины территории этой страны в состав США, сопровождались постоянными дебатами об американской идентичности.

Дэниел Уэбстер был ведущим политиком Севера, поэтому неудивительно, что на посту госсекретаря в 1841–1843 годах он занялся выстраиванием глобальной политики Соединенных Штатов. Первым его делом было урегулирование линии границы между США и Канадой на северо-востоке, и госсекретарь сумел достичь компромисса в подписанном в августе 1842 года договоре с английским посланником лордом Ашбертоном. В договор также вошла статья № 8, содержавшая обязательство каждой из сторон снарядить военно-морскую эскадру, «несущую не менее восьмидесяти пушек», для патрулирования берегов Африки с целью пресечь перевозку африканцев в Америку.

Большинство современников оценили это соглашение как уступку США требованиям Великобритании. Представляется, однако, что дело обстояло не так просто. В частном письме своему другу и в то время посланнику в Лондоне Эдварду Эверетту государственный секретарь изложил свой подход к проблеме, продиктованный поиском нового места Америки в мире: «До сих пор мы были в лагере нейтральных малых морских держав, держав, всегда первых в борьбе за свободу морей, за самую большую степень этой свободы. Но мы меняемся. Мы уже не маленькая торговая держава… Я считаю более мужественным ‹…› самим исполнять наши законы, чем просить другую державу делать это за нас». В результате США поставили себя в один ряд с Великобританией, впервые взяв на себя ответственность в качестве «мирового полицейского».

Уэбстер также стал автором американской стратегии на Тихом океане, подготовив для президента Дж. Тайлера выступление, расширившее положения доктрины Монро на Гавайские острова: согласно доктрине Тайлера 1842 года, США «поддержали независимость» островов от попыток европейских держав превратить их в колонию, но не признали островное королевство дипломатически. Госсекретарь также попытался дипломатическим путем добиться от Мексики передачи США удобных гаваней на тихоокеанском побережье и подготовил и отправил в Китай первую американскую миссию – она обеспечила американским торговцам те же привилегии в этой стране, которых добились англичане в ходе первой «опиумной войны».

В 1850 году Уэбстер снова занял кресло главы государственного департамента и сделал следующий шаг в развитии тихоокеанской экспансии: именно ему принадлежала инициатива отправки эскадры к Японским островам, он же написал инструкции ее командиру. Эта миссия увенчалась «открытием Японии» для внешнего мира и сделала США одной из ведущих держав на Тихом океане^[40]. К тому времени, однако, и континентальные границы в Северной Америке претерпели грандиозные изменения.

«Предопределенная судьба»

В 1845-м упоминавшийся выше Джон О'Салливан запустил в оборот выражение «предопределенная судьба» (Manifest Destiny)^[41]. Он включил в свою статью о будущем территории Орегон (на то время находившейся в совместном владении США и Великобритании) такой пассаж: американцам суждено получить весь Орегон «по праву нашей предопределенной судьбы расширить свои пределы и владеть всем континентом, который Провидение отдало нам для развития великого эксперимента свободы, федерации и самоуправления»^[42]. Так территориальная экспансия слилась с «великим экспериментом» американской нации и получила собственное имя.

К этому времени территория первых штатов выросла более чем вдвое в результате покупки Луизианы в 1803 году, договора о передаче Флориды в 1819-м и нескольких соглашений, разграничивших американские владения с британскими на севере и мексиканскими на юге.

Но самое большое приращение территории США случилось за три года, с 1845-го по 1848-й. Первым присоединился Техас. Эта территория севера Мексики на протяжении нескольких десятилетий заселялась переселенцами из Соединенных Штатов. К тому времени, когда мексиканское правительство увидело проблему и попыталось принудить переселенцев жить по мексиканским, а не американским законам, американцы составляли там большинство. В 1836 году они провозгласили независимость, отбили попытки Мексики подавить восстание вооруженным путем и вскоре подали петицию о вхождении в состав США. Американский сенат, однако, отклонил петицию, поскольку сенаторы от северных, нерабовладельческих штатов увидели в присоединении Техаса угрозу политического усиления рабовладельцев.

Для самих Соединенных Штатов завоевание независимости было едва ли не главным содержанием того примера, который они подавали миру, и страна всегда одной из первых признавала отделение новых государств от европейских метрополий. Последовательное объявление независимости странами испанского мира, каждую из которых признавало правительство США, привело к ситуации, когда «в Вашингтоне был представитель Техаса, но Техас не был признан Мексикой. Был представитель Мексики, но Мексика не была признана Испанией. Был представитель Испании, но правящая в Испании династия не была признана Россией, и был посланник России, который вкупе со всеми вышеперечисленными был признан правительством Соединенных Штатов»^[43].

 

Девять лет Техас оставался независимым, пока наконец избрание президентом Дж. Н. Полка, шедшего на выборы с программой развертывания территориальной экспансии, не подтолкнуло конгресс к принятию нового штата в состав союза. В декабре 1845 года Техас стал штатом США, а уже в мае 1846 года Соединенные Штаты объявили войну Мексике, использовав в качестве повода инцидент на мексикано-техасской границе. В результате войны США в 1848 году аннексировали примерно половину территории «южной соседки», включая регионы, на которых позже возникнут штаты Калифорния, Нью-Мексико, Аризона, Невада и Юта. В разгар войны американский сенат ратифицировал и соглашение с Великобританией о разделе территории Орегон на дальнем северо-западе континента, установив окончательную линию северной границы Соединенных Штатов.

Технологический поворот

На 1830–1850-е годы пришелся быстрый рост американской промышленности, сопровождавшийся всплеском изобретательской и инженерной деятельности. В 1836 году патентный офис США был преобразован в соответствующее требованиям времени учреждение, что облегчило регистрацию прав на изобретения и позволяло удачливым изобретателям разбогатеть. К изобретательству обратились люди разных профессий. Между созданием работающего парохода портретистом Робертом Фултоном в 1807 году и запуском другим портретистом Сэмюэлем Морзе телеграфной линии в 1844-м Сэм Кольт изобрел револьвер (1830), а Сайрус Маккормик – механическую жатку (1831). Каждое из этих изобретений совершило революцию в своей области.

Но не меньшее воздействие на общество оказало массовое заимствование, усовершенствование и производство сложной техники, изобретенной в Европе, прежде всего в Англии. Когда российский император Николай I озаботился отставанием России от Великобритании в области новейших технологий, его инженеры обнаружили альтернативный источник инноваций в Соединенных Штатах. Именно там Санкт-Петербург заказал новейший пароход для своего флота в 1840-м, и именно американских инженеров пригласили в Россию для строительства Московской железной дороги и производства для нее подвижного состава в 1844 году. За Россией заказы на пароходы в США стала делать Пруссия.

Такое внимание европейских держав помогло американцам увидеть себя со стороны и понять, что технологии становятся новым фундаментом их мирового лидерства. В 1853 году А. Г. Ротчев, последний комендант форта Росс, русской крепости в Калифорнии, писал о США как об «огромном рассаднике промышленности»^[44]. В годы Крымской войны посланник Т. Сеймур докладывал в Вашингтон об «абсолютной необходимости сохранять преимущество над остальным миром в скорости наших пароходов и быстроте и силе наших снарядов»^[45]. То есть преимущество уже было достигнуто.

Для американских инженеров и государственных деятелей постройка железных дорог и проведение телеграфных линий за пределами собственно Соединенных Штатов были больше чем коммерческими проектами. По мнению современного американского историка, это были «попытки завоевать мир с помощью возникавших технологий транспорта и связи – связать (span) континенты рельсами и океаны проводом»^[46]. С помощью быстро растущей промышленности американцы развернули собственную глобальную «цивилизаторскую» миссию: теперь, помимо христианства, они могли принести в любые земли чудеса техники, удивить туземцев и «цивилизовать» их, что стало означать обучение пользованию американскими технологиями.

В 1854 году коммодор Перри прибыл в Японию на современных кораблях с паровыми двигателями и поразил придворных такими подарками, как револьверы Кольта, телеграф, часы, машины для резки соломы и шелушения риса, а особенно работающей моделью железной дороги в четверть настоящей величины с паровозом, тендером и пассажирским вагоном; японцам разрешили кататься на них, сидя на крыше^[47].

Японское изображение одного из «черных кораблей» коммодора Перри. 1854 год

Готовность других народов использовать американские изобретения и приглашать к себе специалистов из США стала важным фактором, определяющим отношение американцев к этим народам. Отношение к России заметно улучшилось в 1840-е годы, когда инженеры из Соединенных Штатов строили московскую железную дорогу, а японцев стали называть «янки Востока», когда те заимствовали американские изобретения и подходы к образованию. Стремление других стран использовать американский опыт служило доказательством избранности США и обеспечивало американские симпатии.

Быстрое развитие технологий в Соединенных Штатах создавало стимулы для европейских чиновников закупать оправдавшие себя новинки в Америке вместо того, чтобы поощрять внедрение отечественных изобретений. Американцы сумели застолбить для себя в «международном разделении труда» место главного поставщика новых технологий, будь то пароходы, телеграф или современные средства связи и информационные и цифровые продукты. Шутка президента России В. В. Путина, произнесенная в 2019 году, опиралась именно на это глубоко укоренившееся представление: «Давайте мы подождем, когда американцы истратят деньги на новые технологии… а потом у них – цап-царап: посмотрим, вообще мы заинтересованы в этом сегодня или нет, и задешево купим»^[48]. Подобным образом рассуждали государственные деятели многих стран на протяжении последних полутора столетий.

С этого периода идентичность жителей Соединенных Штатов включала в себя представление об особых отношениях американцев с техникой.

Ирландцы, мексиканцы и внутренний раскол

В середине 1840-х годов в Соединенные Штаты хлынула волна ирландских переселенцев, спасавшихся от голода. Ирландцы прибывали в Америку и раньше, но впервые за короткое время в страну иммигрировали около полутора миллионов человек, пусть и близких по культуре, но все же отличавшихся от доминировавшего британского населения, а главное, новые американцы были католиками. (В целом население за 1840–1860 годы выросло с семнадцати до тридцать одного миллиона.)

Страх перед «папистами» и стремление защитить сложившийся баланс идентичностей, составлявших американскую нацию, привели к формированию и быстрому росту политической партии «Коренных американцев» (Native American Party). В отличие от наших дней, когда это словосочетание означает индейцев, алеутов и другие народы, предки которых освоили континент задолго до прибытия Колумба, в 1840–1850-е годы так называли белых урожденных американцев-протестантов. Однако в обиходе закрепилось другое словосочетание: «партия ничего-не-знающих» (Know-Nothing Party), потому что ее члены должны были соблюдать конспирацию и отвечать на вопросы о партии словами «я ничего не знаю».

«Ничего-не-знающие» опасались папистского заговора, который ликвидирует гражданские свободы и свободу вероисповедания. Разжигая ксенофобию, направленную на иммигрантов, партия в то же время придерживалась прогрессистских позиций по отношению к правам женщин и поддерживала меры по улучшению положения рабочих: стремление удержать границу собственного политического сообщества и улучшить положение внутри него были двумя сторонами одного подхода. Партия «ничего-не-знающих» просуществовала полтора десятилетия и окончательно распалась накануне Гражданской войны.

Быстрое расширение границ США привело к появлению среди американцев людей мексиканского происхождения. Страх перед такой «порчей» американской нации ощущался и политически использовался противниками территориальной экспансии на севере Соединенных Штатов. Так, по мысли Д. Уэбстера, только «деспотическое государство может распространять свою власть, насколько ему хватает военной силы. При таком режиме общество сохраняет свое единство… давлением государства и армии». Демократическое же государство, основанное на выборных началах, «существует и связывается воедино… внутренним взаимным притяжением его частей… сознанием общности страны, общности политической семьи, общего характера, счастья и судьбы».

Антикатолическая карикатура, изображающая опасность распространения «папизма» в Америке в результате иммиграции ирландцев. 1855 год

Но какую общность, спрашивал Уэбстер, могут чувствовать «те, кто живет у рек Святого Лаврентия и Святого Джона ‹…› и жители берегов Рио-Гранде и Колорадо»?^[49] Когда же победа над Мексикой поставила аннексию ее территорий на повестку дня, тот же Д. Уэбстер выступил в сенате США с речью: жители Новой Мексики, заявил он, намного менее развиты, «чем даже народ Сандвичевых островов. Для нас лучше было бы иметь сенаторов с Оаху». Приведя слова путешественника, охарактеризовавшего мексиканцев как кровожадных дикарей, он с сарказмом воскликнул: «И они вскоре должны стать нашими возлюбленными согражданами!»^[50]

Уэбстер и его единомышленники потерпели поражение в этой борьбе – аннексия таких больших территорий оказалась слишком заманчивым призом. Шестьдесят тысяч мексиканцев остались жить на этой земле, став первой группой «латинос» в Соединенных Штатах, но в тот период их присутствие не оказало заметного влияния на американскую политику. Однако страх перед тем, что присоединение новых земель послужит появлению новых граждан, способных коренным образом изменить идентичность американцев, проявлялся весьма отчетливо. Вероятно, опасения по поводу разрушения идентичности могут частично объяснить отсутствие в американской истории значительных колониальных приобретений.

Индейцы по-прежнему даже потенциально не рассматривались как группа внутри американского национального сообщества, тогда как афроамериканцы, не являясь членами политического сообщества, при этом стали неотъемлемой частью американской экономики, социальной и культурной жизни. Удивлявший европейских путешественников расизм американцев служил барьером, защищающим от проникновения черных в американское «мы».

Однако разногласия по поводу рабства резко усилились после аннексии мексиканских земель. Теперь на первый план вышел вопрос о судьбе этих территорий: будут ли они свободными или рабовладельческими? Вопрос формулировался как политический. В то время как северяне опасались утраты баланса политических сил в сенате США в связи с приемом в союз новых рабовладельческих штатов, южане понимали, что быстрый рост населения на севере страны вот-вот приведет к переходу контроля над палатой представителей и Белым домом к противникам рабовладения.

В ходе острых дебатов по этому поводу, проходивших с 1848 года, южане и северяне переопределили свою идентичность, поставив в центр собственного «я» отношение к рабовладению. Из политического разногласия между членами единого политического сообщества вопрос о рабстве превратился в ядро кристаллизации двух разных представлений о самих себе и о будущем страны. Различия в экономике и образе жизни, которые ранее были второстепенными, стали аргументами, свидетельствовавшими о непреодолимом отличии южан от северян.

Небывалой популярностью на Севере пользовалась книга Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» (опубликована в 1852 году), описывающая ужасы плантационного рабства и вызвавшая гневные возражения южан, уличавших автора в незнании и непонимании Юга. В свою очередь южные авторы описывали Север как регион морального упадка. В 1856 году вышла книга Джорджа Фитцхью «Все каннибалы! Или рабы без хозяев», в которой он объяснял, что белый рабочий класс на Севере США живет хуже, чем черные рабы на Юге. Переворачивая популярный довод критиков рабовладения о большей эффективности свободного труда, Фитцхью писал о более жестокой эксплуатации рабочих по сравнению с рабами. Так северяне и южане формировали Других друг из друга, подчеркивая свои настоящие и мнимые достоинства с помощью контрастного сопоставления с настоящей или мнимой моральной деградацией соседей.

На первый план вышел политический вопрос последствий аннексии новых территорий. Кто будет развивать быстро растущий Запад, свободный торгово-промышленный демократический Север или рабовладельческий аграрный аристократический Юг? В последнее десятилетие перед Гражданской войной взаимное непонимание все чаще приводило к вспышкам насилия, особенно на территории Канзаса, сторонники и противники принятия которого в Союз в качестве рабовладельческого штата убивали друг друга на протяжении 1854–1859 годов (в этих событиях погибло не менее пятидесяти шести человек, а вероятно, более двухсот). Насилие пришло и в конгресс США: в 1856 году представитель Южной Каролины Престон Брукс избил тростью сенатора от Массачусетса Чарльза Самнера так, что тот едва выжил.

Все более популярной на Юге (а частично и на Севере) становилась идея о том, что южане и северяне представляют собой разные нации и не могут жить в одном государстве. Опираясь на представление о США как о свободном союзе штатов, идеологи Юга, такие как Джон Кэлхун и Джордж Фитцхью, доказывали, что любой штат вправе в одностороннем порядке расторгнуть договор о союзе и выйти из состава Соединенных Штатов.

В течение последнего десятилетия перед Гражданской войной политические партии, сформировавшиеся во времена демократии Джексона (демократы и виги), распались по географическому, или, как говорили в США, «секционному» принципу на северную и южную части каждая. К концу 1850-х годов основной электорат демократов сохранился на юге страны, а на севере разнообразные политические группы – от северных вигов до партии «ничего-не-знающих» – сформировали новую Республиканскую партию. Политическая система страны поляризовалась по линии Север–Юг, и остался последний вопрос: кто в перспективе будет контролировать федеральную власть?

Афроамериканцы не участвовали в этих спорах, а в 1857 году Верховный суд, принимая решение по делу Дреда Скотта, признал право собственности на рабов выше конституций штатов, постулировавших свободу своим жителям. Черные американцы не были стороной разгоравшегося конфликта.