Иван Фетисов
Крест на чёрной грани

– То як скоро станется? Року два-три минет?

– Трудно сказать, Дмитро, когда. Дело это в Сибири новое, пойдём нехоженой тропой.

– Як по топищу, не видаэ, где глыбокая яма. Провалишься, так и не повидаэ, чи выплывешь, чи нет.

– Похоже: по болотищу, а идти надо. На месте стоять нельзя.

– И ви одни бачите зробить то дило?

– С вашей помощью.

Дмитро засомневался – что да как всё, что задумал учёный, будет. Не вышло бы обмана – сердитыми глазами уставился на меня и со злом сплюнул:

– Мине з вами не по спутку. Прощевайте, – отойдя несколько шагов, посмотрел на Ефима. – А ты, Ефимку, боле в хату мою не сувайся!

– Дмитро, ты чиво? Опомнись! Дмитро! Вернись…

Но он уже, наверное, не слышал сказанных вдогонку слов, зашагал широко и размашисто по просёлку, потряхивая за поясом тяжёлым топором.

Оторопело смотревшие теперь на меня мужики замерли, застыли в недоумении. В чуткие и шаткие их души смятенный, боязненно-набожный Дмитро посеял смутное беспокойствие. Я тоже был смущён и чувствовал себя виноватым перед крестьянами за то, что поддался соблазну на необдуманный шаг своего проводника и оторвал людей от насущного своего занятия.

Однако открытого протеста от мужиков не услышал. Они, должно быть, всё-таки надеялись на мою благосклонность и помощь в своей трудной крестьянской судьбе. А я думал о том, удастся ли мне когда-нибудь оправдать их трепетные надежды.

Заверять крестьян сейчас в чём-либо было просто непристойно, не имел я на это права, но уже не мог оставаться безучастным к доверчивым извечным хранителям земли. Для меня не составляло трудности исполнить какую-либо житейскую просьбу одного из них или всех сегодня пришедших сюда, но было пока недосягаемо сотворить большое добро для многих.

Мало-помалу гости мои расшевелились, обменялись молчаливыми взглядами, и я услышал глухо-басовитый голос Сохатого:

– Хвате, мужики! Подумали, хвате. Думой, больша она или мала, сыт не будешь и зимовье не построишь.

Те отвечали:

– Знамо дело.

– Мы не безрукие.

– На то и сошлися.

– Дмитро убёг, так ещё одумается, придёт.

Ну, вижу, всё ж задел чем-то мужиков за живое – и поближе к ним, подушевнее, спрашиваю:

– Скажите, мужики, вас созвал сюда Ефим без угрозы?

– Не, ба-рин. Ефима мы давно знаем, земляк. Только от земли одно время отшатнулся…

– Не вышло, знать, ладу с нею, – сказал в оправдание Ефим. – Три лета под одну беду, побило хлеба морозом… Ушёл в тайгу искать золото, промышлять дарового зверя. Помыкался-пошатался, опять в родные края поманило.

Сохатый сказал:

– Птица завсегда зимовать на юг улетает. Тако и человек, у кого сердце не окаменело, тянется в родные места. По природе оно, ба-рин.

Опять Сохатый, этот завидный здоровяк, назвал меня барином. Неуживчиво, вязко звучит слово в его устах. Не от робости, конечно, этого дядю не испугаешь. И откуда в сибирской глуши такое холопское наречие? Перекочевало вместе с губернаторами и жандармами?.. А я какой барин?

– Добрые мои люди, – сказал я крестьянам, – барином не кличьте меня. Я не барин, агроном. Зовите по наречённому имени-отчеству…

– Так оно нам душевнее, родней будет, – сказал опять Сохатый. Приглянулся мне весёлый здоровяк Сохатый – с первого разговора понравился. От природы он и душевный человек, и прямой, а слово умом лучится. Другие мужики тоже приметны и величавы, таят большой интерес к разговору, ново для них и страшновато слышать что-то о земле и о хлебе от учёного человека. Чем и как заставить их откликнуться на таинственный голос? Всякое растение подвластно повелительнице-природе: ласковому теплу и грозному холоду, живительной воде и губительному огню – что же тогда остаётся делать человеку? Какой наделён он магической силой?

Сообща порешили: мужики без роздыха примутся рубить зимовьюшку, я отправлюсь в губернский город хлопотать об имуществе для опытного поля. Расстался с мужиками дружелюбно, и мне было тепло от думы, что они будут спутниками в трудной моей дороге.

Таёжная находка

Накануне услышал: по воскресным дням местный рынок кишит народом. Везут сюда всякую всячину – кто что сумел припасти. Вот уж поистине – на базар, как ни навязал – всё ладно. Чтобы познакомиться с особенностями края, не нужны толстые книги, побывай раза два-три на этом смотрище, с людьми потолкуй и станет ясна картина. На мелочи-безделушки любоваться не собирался, интересовал хлеб – какой, откуда привозят, словом, взял в расчёт: нельзя ли воспользоваться местным сортом злака в научных целях. Сходить на базар собирался с первых дней поселения на опытном поле. А попал только спустя два месяца. Зато угодил в людный день. Телеги с разной поклажей тянулись к перекошенным базарным воротам со всех проулков Нийска. На площади повозки становились возле заборов на почтительном расстоянии одна от другой, каждый крестьянин старался поудобнее разместить свою поклажу, на виду, поближе к людскому потоку.

Народу, как на престольном празднике, говор колышется, плывёт волною над площадью. Смех, крики, похрапывание лошадей. Кто-то спозаранку, с радости или с горя, хватил горькой и уже пробует настроиться на заученный мотив, я слышу только хриплый прерывистый голос, а самого певца в толпе не видать:

 
Гул-ляла девка по лужку, по л-лужку,
Нарвала она голубых цветов…
 

Голос кажется знакомым, слышанным-переслышанным. Да это же Мирон Поликарпыч Березов-Сохатый, тоже прикатил поторговать. И с чего это он развеселился. Я пробился сквозь людскую толпу к телеге, Сохатый узнал меня сразу.

– Доброго здоровья, доброго здоровья, – повторил он, крепко пожимая руку. – Прогуляться собрались, Иосиф Петрович?

– Да вот вышел на люди, скучаю там, в моём укромном поместье.

– Добре-добре, Петрович, тут всякий раз занятно. И смеху, и слёз хватает… На позапрошлой неделе у одной бабёнки всю поклажу из-под рук утянули.

– Как же так? Без надзора оставила, что ли, она добро-то своё?

– А очень просто, Петрович. Один из воришек встал перед бабёнкой, давай вроде бы торговаться, отвёл её глаза в сторону, другие за спиной-то её мигом управились. Обернулась – их след простыл. Заголосила лихоматом, да што толку… Тут надо ухо востро держать, если не хочешь показаться старухе с пустой телегой и без гроша в кармане. Я дак на всякий случай вожу с собою одну штуковину.

Мирон Поликарпыч приподнял полу обношенного зипуна, и я увидел добрый кистень – круглая гиря на цепи с берёзовой ручкой тянула, пожалуй, фунтов десять – двенадцать. Вот так забава! Медведь растянется с одного удара такой железякой.

– Без него нельзя, опасно, – говорил со спокойной усмешкой Сохатый.

– Тута, на базаре, он, можа, и не понадобится, а в дороге держи настороже под рукой: разбойников страсть много, Петрович, таится, стерегут, гады, честного мужичонку, грабят. Со мной, верно, пока ничего такого не случалось, про других знаю.

Ещё некоторое время разговор наш шёл по поводу дорожных происшествий, и только после этого я спросил Мирона Поликарпыча, по какому случаю он пожаловал на базар – купить что или продать.

– Уж расторговался, – озоровато подмигнув мне, ответил Мирон Поликарпыч. – Ярицы пудовок шесть-семь случилось лишку – привёз. Боле нечего. А старуха заказала в обмен соли да ситцу взять.

– А про шкалик горилки она не напоминала? – скараулил я момент выяснить, от чего Поликарпычу весело.

– Слыхал, что ль, Петрович, я тут про себя затянул было песенку?

– От такого голоса не скроешься.

– Во как! Да ну, про шкалик старуха, конечно, толковала. Чтоб не посмел и поглядеть. Да разе уберегёшься, в меру-то она для здоровья, считаю, не вредная. Когда жрут до одури, тогда одна беда, всякое обличье человек снимает, вроде он уж не человек, а тварь какая бесподобная. Со мною такого не случалось, Петрович. Да и за этот шкалик прошу прощения…

– Я вас не виню, Мирон Поликарпыч. Помилуйте, плохого не вижу. Разве если человек поёт – плохо? Это прекрасно!

– Ну, спасибо вам на добром слове: порадовали!.. Как зимовьюшко наше, не развалилось?

– Ну, о чём вы! Стоит зимовьюшко. Надёжно. Прекрасно получилось у нас, Мирон Поликарпыч. Лучше не надо. Не зимовьюшко – добрая обитель.

– Учёная обитель!

– Вот-вот. Всё в ней поместилось, рабочий столик, стеллажи, на них всяких хлебов и трав понакопилось. Хожу собираю по окрестным селеньям, на лугах.

– Чародействуете?

– Выходит, так… А что слышно о наших сподвижниках – Ханхале Очирове и о полтавском Дмитро?

– Виделись мы тут как-то на рынке. Дмитро сторонится, как осерчал тот раз, так и не отходит. А поприметил я: плохо у него с хлебопашеством и ржицу на базаре у мужиков побогаче смекает.

– Бог не в помощь ему?

– Тако, видно. На Бога надейся, а сам не плошай. А Ханхала Очиров, этот мужик бедовый. Скотиной живёт богато, к пашне радеет не шибко, но о вас вспоминает добро. Собирается на ваше поле, посмотреть, что делаете, да узнать кое-что.

– Это похвально. Пусть приезжает. Одарить пока добрыми семенами не смогу, но что есть, повидает. Опыты мои в зачатке…

– Любопытно – какие?

– Всякие, Поликарпыч. Больше наблюдаю за пшеницей. Она приманила.

– Тут она редкая гостья.

– Надо, чтоб хозяйкою стала.

Я раскрыл цель появления на базаре. Мирон Поликарпович с превеликой охотой вызвался помочь, и мы отправились, соблазняясь удачей. Часа полтора с пристрастием приглядывались к мешкам с зерном и мукою «в калашном ряду». Я отчаялся увидеть что-либо подходящее – всюду был один ржаной хлеб. Мирон Поликарпыч неожиданно взял меня за локоть и потянул в затенённый угол.

– Петрович, видишь, что там?

– Ничего не вижу пока.

– Любо-дорого посмотреть. В редкость это в наших краях таёжных. Прямо – чудо!

– Мука пшеничная?!

– Она!

Крестьянин, стоявший возле мешков с мукой, услышал наш возбуждённый разговор и посмотрел с любопытством. Одет он был в новенький зипун из рыжей овечьей шерсти, добрый картуз сдвинут на правый висок, коротко острижена ещё не тронутая сединою густая округлая борода. Открытое широкое лицо его выражало глубокое внутреннее спокойствие – такой человек знает себе цену, убеждён в своей силе и правоте. Однажды, когда пришел счастливый миг, он утвердил себя в этом и, вероятно, останется непоколебимым теперь вечно.

– Хозяина знаешь, Поликарпыч? – шепнул я Сохатому.

– Кажись, не встречался.

Мы подошли вплотную, лицом к лицу, поздоровались. Крестьянин снова окинул нас оценивающим взглядом, ответил внушительным басом:

– Пожалте, добрые люди… Чиво изволите?

– Ваша мука заинтересовала. По виду – хороша!

– О! Такой цены нету.

– Так продаёте же, стал быть, что-то стоит.

– Известно, конечно, чиво тут скрывать, своя, не краденая, – крестьянин дородно покряхтел, погладил ладонью волосатую щеку. – Три целковых… за каждую пудовку.

– Не дорого?

– Бог Господь видит-знает… Мучка отменна, нету подобной в округе, а такова дюже стоит, добрые люди.

– Не по карману всякому, – заговорил Поликарпыч. – Где я, к слову, возьму такие деньги?

– Хозяин барин… Не принуждаю. Сегодня не продам, завтра раскупят. Ноне пшеница в нашей Сибири – штуковина модная. Всяк десятину-другую иметь её желает, да семя нету. Гибнут посевы.

– От чего так?

– А всё от одного – не вызревают… Понавезли переселенцы всякого семя, возликовали, на плодовитых новых землях ратовали получить стопудовый урожай. А морозец – бац и готово, остались ни с чем, рожью снова пашню позанимали. Вон как ею весь торговник позаполнили.

– А вы как сподобились вырастить пшеницу?

– Я-то?.. Слышать намерены?

– Любопытно.

– Долго сказывать придётся.

– Мы народ неспешный. И на базар для того пришли, чтоб посмотреть да послушать.

– Только нету, видать, никакого резону терять время – от моего сказу вам проку не станется. Позабавитесь и весь прок… Тому гутарю, что дозволено, кто покупает, а другим незачем.

– В таинстве держите своё дело?

– Да какое тут таинство?! Раз продаю…

– Продаёте муку… Надо б семена. Хоть скажите, где проживаете? В гости нагрянем – полюбоваться посевами.

– Проживаю неблизко, дорогие люди. Есть в верховьях Нии большая долина. А вокруг – горы и тайга. Тайга и горы… Хватит сноровки добраться – прошу милости.

– Не пожалейте горстку пшеницы – одолжите.

– Там видно будет, как приедете…

– Сами не привезёте? Много не надо. Одну горсточку…

– Чудак, гражданин! Что вам одна горстка.

– Для разводу… На семя.

– Э-э, Данила Севастьянович Егоров не мелочится. Привезёт – так воз. И покупайте. Прошу. А пригоршнями сам не беру и других не поважаю. Так смешно и стыдно, – крестьянин умиротворённо хохотнул, погладил ладонью бородку и было заметно по всему его поведению, что он чтит своё крестьянское достоинство и хозяйскую сметливость.

– Нам много не нужно, Данила Севастьянович. Горстку, – повторил я.

– Милостыню просите! Как нищий!

Мою просьбу он посчитал за коварный подвох и страшно рассердился, отослав нас с Мироном Поликарпычем ко всем чертям.

Возвратился с базара в плохом настроении, но не без надежды побывать когда-нибудь в верховьях Нии. Авось удастся встретиться с тем крестьянином и посмотреть на его таёжные поля, если поведал обо всём правду.

Нехоженой тропой

К моему приходу с Нии Маргарита приготовила сюрприз. Стою на крыльце, вываливаю из сумки в корзину хариусов, а из сеней так и пышет духом какой-то стряпни. Слышу, Маргарита кличет:

– Рыбак, прошу завтракать!

– Чего-то напекла?

– Побыстрее! Остынет.

Удивился: на столе – румяные блины из пшеничной муки! Откуда? В доме, хоть по моему положению и следовало, её пока не водилось. Зерно на помол не тратил – припасал для научных занятий.

Пытаюсь дознаться, где взяла хозяйка муку, а Маргарита подзуживает:

– С твоего поля, Осип. Нагребла зерна да смолола.

– Неправда.

– Откуда ещё? Больше неоткуда. Сама хлеб не выращиваю.

– Не смейся. Скажи! Улыбнулась:

– Одолжила соседка.

– А у той откуда?

– Принесла с базара. В прошлое воскресенье. Я тоже сходить хочу. Долг отдавать надо. Сегодня день базарный, воскресный. Не удивляйся. Забыл, что ли?

– Ага. Думал, суббота. Подожди меня, Маргарита.

– Ешь, не торопись. Одна схожу. Если попадёт товар, то брать много не буду – сколько смогу принести.

– Мне тоже на базар надо – посмотреть, кто торгует этим добром. Не старый ли мой знакомый Данила Севастьянович? Я сказывал тебе, как однажды встретился с ним на базаре.

– Помню… Ты попросил горсть пшеницы, а он послал к чёртовой матери. Думаешь, сейчас привёз и одарит: «На-те, дорогой Иосиф Петрович!» Не одарит. Он давно уже забыл о твоей просьбе, – выговаривала Маргарита, одеваясь в выходное платье.

Между тем чашка опустела. Съел блины с несказанным аппетитом и в душе поблагодарил Данилу Севастьяныча (верил, что блинов напекла Маргарита из его муки).

Данила Севастьяныча на базаре не оказалось. Завсегдатаи-торговники, как сговорившись, повторяли одно и то же, что «таёжного пшеничника» сегодня не было. Пожалел о несостоявшейся встрече и дал зарок, пока снег не завалил пути-дороги, навестить Данилу в его потаённых местах.

Волей-неволей собирайся в путь учёный-агроном, изучай неизвестную Сибирь, смотри, что и где сеют крестьяне.

Наконец, как-то вечером Ефим Тихоныч запоздало пришёл ко мне и объявил, что собрался в дорогу и готов выехать, уже подкованы две верховые лошади, подобраны сёдла и харч заготовлен. Мне беспокоиться не о чем – садись и езжай! Ефим Тихоныч, чуткий и умный от природы человек, уловил моё благодушие и с достойной вежливостью намекнул:

– Нелёгок путь будет, Иосиф Петрович. Тайга… Ехать горами, звериными тропами, местами по дикому берегу Нии. Представляете?

– Спрашиваете? Нового человека в этих местах!

– Тогда настройтесь, как солдат перед атакой… Ружья при нас будут, без них нельзя. Бандиты шастуют по округе.

В путешествии полностью отдался во власть Ефима Тихоныча. Человек он бывалый, по тайге хаживал не раз, верно, не по этому маршруту, по которому шёл сейчас. Но всё же умение обходиться в лесу наедине помогало и выручало. Он по-хозяйски сооружал ночлег. Аккуратный, уютный балагашик получался быстро. Спалось в нём, как в горнице у гостеприимной хозяйки. И в трудную минуту проводник не терял присутствия духа. Где-то на половине путь неожиданно преградила быстротечная речуга. Известны эти горные буяны – пудовые валуны перекатывают, как игрушечные, с места на место. Прошли по берегу, посмотрели – вокруг никакого мостка… Одно остаётся: отважиться пересечь речку вплавь на конях. Ефим Тихоныч досадливо похмыкал и спрашивает:

– Не боитесь?

Что ответить? Боюсь не боюсь – надо решаться, не возвращаться же обратно. Так лишь думаю, стыдясь перед Ефимом Тихонычем за свою мужицкую робость, а на душе чёрт знает что творится: чую конец своей жизни в безвестной речушке. Не смерти пугаюсь. Что смерти бояться! Когда-то она всё равно придёт. Ко всем приходит, к царям, к королям, к бедным и богатым – и ко мне явится. Обиду только чувствовал, что плохо, если сгину, не оставив людям после себя доброго дела, потому что ещё ничего не успел. Жалко уходить-то с земли бесследно, вроде бы и не было совсем тебя, не жил ты на этом свете. Оно верно: тебе-то всё равно, когда уйдёшь, никто там тебя не спросит, чем занимался, а вот, пока жив, гложет мысль: зря или не зря отсчитал отведённые годы.

В какую-то минуту отрешился от всего окружавшего меня и увидел перед собою только одну цель – переплыть своенравную горянку! Говорю Ефиму Тихонычу тоном военачальника:

– Как форсировать водную преграду будем?

– Верхом на лошадях, – ответил и посмеивается. – Как же ещё? Так принято.

Что так принято, я знал. Проводник, видно, не понял меня, опять спрашиваю:

– Вместе или порознь?

– А как бы хотели?

– Вместе, рядом друг с другом…

– Э-э, Петрович, так не пойдёт. Вначале я один попытаю удачи. Зачем рисковать сразу обоим…

Я подумал. Насторожил проводник: почему он один будет рисковать жизнью.

– Сгину, так небольшая потеря для земли будет, – повторил после паузы проводник свою мысль.

Я запротестовал, с обидой сказал, что прятаться за чьей-то спиною не могу и не имею никакого права. Плыть, так вместе. Ефим Тихоныч упорствовал долго, говорил, что обязан денно и нощно беспокоиться о моём благополучии, что я должен в то же время неукоснительно подчиняться его воле. Однако в конце концов я одержал верх. Ефим Тихоныч покорился и вроде затаённо обиделся на меня – делай, мол, теперь сам как знаешь, а он, если что худое стрясётся, отвечать ни перед кем не станет. Но прошло некоторое время, и я услышал бодрый и приятный голос:

– Иосиф Петрович, приглашаю… Надо причаститься – по маленькой стопочке.

– Это зачем?

– Полагается.

– Я к зелью, Тихоныч, полнейше равнодушен.

– Не отговаривайтесь. При переправе намокнете, вода студёная, родниковая, можно застудиться. И для храбрости не лишне. Прошу.

Пришлось согласиться – убедил Ефим Тихонович. И теперь сидит он, скрестив ноги, довольный, гладит ладошкой бороду и, поглядывая на меня, посмеивается:

– Истинно так и надо. Когда-нибудь вспомните мои слова.

Прав оказался старик. Это я понял, как только коснулась ног и забулькала в голенищах ичиг вода, а уже когда очутился на берегу промокший до нити и когда не попадал, как говорят, зуб на зуб, тогда-то по-настоящему оценил проводника.

Путь продолжили утром на третьи сутки. Спустились с гор и вышли в просторную долину. Ефим Тихоныч остановил лошадь и посмотрел на меня ликующими глазами:

– Полюбуйтесь, Иосиф Петрович, что тут!

– Вижу: долина; зелень, цветы живые.

– Это же то самое заветное местечко. Оно! Видите: вон там что-то чернеет.

– Где?

– Впереди, у подножия гор.

– А-а! Разглядел. Селение?

– Возможно. Вполне возможно. Там, кажется, и Ния легла петлёй по долине.

Через полчаса мы въехали в деревню. Являла она собой когда-то тихий и, должно быть, красивый жилой уголок – сейчас угрюмо молчаливый и заброшенный. Некоторые срубленные из добротного листвяка дома стояли полусгоревшие, другие, сохранившиеся, холодно отсвечивали задымлёнными в окнах стёклами. Никаких признаков жилья. Всё пусто, забыто.

– Напрасно ехали – мучились, – помрачнел Ефим Тихоныч. – Что тут нонче увидишь? Мне-то всё одно, а вам-то, Иосиф Петрович?

– Я не огорчаюсь, – отвечаю. – Пошарю, полазаю по округе, что-нибудь усмотрю. В пустынях и пещерах находятся ценные вещи, а тут жили люди, что-нибудь да оставили.

– Оно так. Да долго засиживаться тревожно.

– Почему?

– А вишь: тут крестов могильных. Вона счас заприметил. Да похоже, все свежие, не почернели. Погляди-ка на тот холмик, Петрович. Вона туда, налево.

Я оглянулся и обомлел: холмик в самом деле пестрел крестами, они напоминали в эту минуту скрещённые руки и, казалось, выделывая замысловатые фигуры, двигались. Заметил ещё среди крестов силуэт человека – силуэт серой тенью то приподнимался, то припадал к земле, исчезая.

– Ефим Тихоныч, по кладбищу кто-то ходит, – говорю проводнику, не веря.

– Привиделось это вам, – безразлично ответил Ефим Тихоныч. – Кто ж там будет – лешак, што ли?

– Не спорю. Леших ни разу не видел.

Тень выпрямилась и застыла в неподвижности. С кладбища донёсся глухой бормочущий голос. Я кивнул проводнику.

– Вишь, кто-то ходит! Пойдёмте посмотрим.

Мужик, согбенный, кривоглазый, в самотканой лохмотной одежонке, с седенькой густой бородой, смотрел дико, боязливо: откуда пришельцы? Смотрел и молчал. Запавший один его глаз был неподвижен, слегка подрагивали на щеках морщины. Он силился что-то сказать, но слова не получались – прилипали к безжизненно посиневшим губам.

– Т-тут-т, – шамкал мужик. – Б-были…

Было загадкой видеть старика. Мы ехали, чтобы встретиться с могутным, уверовавшим в своё крестьянское назначение мужчиной, познакомились с которым на многолюдном рынке, а предстал перед нами полуживой странник. Он ли, Данила?

Затаив сомнение, я присматривался к его обличью и ничего не нашёл сходного со старым знакомцем. Об Ефиме Тихоныче нечего было и говорить, знал он про Данилу лишь по моему рассказу. Похоже было, что и сам-то странник уже нашего приезда не ожидал, не признал во мне виданного человека. Спрашиваю, желая ошибиться:

– Вы – Данила Севастьяныч?

Старик вздрогнув, насторожился, будто кто неожиданно окликнул его в темноте.

– От-к-куда знае-те?

– Да вы ж знатный человек… На всю округу. Встречался с вами на рынке в Нийске.

– А-а, вон как! П-при-ипоминаю. Р-разговор был о хлебе. П-приглашал п-посмотреть.

– Вот и явились.

– Л-ладно. Т-только в-время п-плохое в-вышло. Т-тут б-была… – Данила смолк.

Я понял: он напуган и заикается. Успокоил – пришли свои люди. Не разбойники, бояться не надо! Он поверил, засуетился, должно быть, на минуту забыл, где он, и в нём проснулся добрый обычай – принять гостей, но тут же в безмолвии раскинул костлявые руки и опять замер, изобразив фигуру какого-то святого великомученника. Кто же и когда принимал на кладбище гостей? Это он сообразил и кивнул в сторону селенья.

– Т-т-ам м-мой д-дом… Е-едва у-уцелел.

– Да што тут у вас случилось? – с нетерпением спросил Ефим Тихоныч.

– П-пожар…

В сопровождении старика мы прошли по кладбищу. У одной из могил Ефим Тихоныч задержался.

– Глянь-глянь, Петрович… На камне-то что выбито! – и прочитал: – Здесь покоится прах крестьянина Федота Романовича Бугрова. Убит 60 лет от роду за ковригу хлеба…

– Что? – спросил я удивлённый, ещё не разглядев толком ни самого надгробья, ни надписи на нём. – Так и есть?

– Написано, Петрович! Не выдумал…

Я поглядел на выкрапленные в коричневом камне-песчанике буквы и смолк в недоумении. За буханку хлеба убит человек! Невероятно! Можно согласиться: сгубили за горсть золота. А за ковригу хлеба? Где и когда?

На голый пригорок, примыкавший к кладбищу, вышел и, приглядываясь к нам, остановился мальчик. Данила заметил его и пояснил:

– С-сынишка м-мой. С-санёк. Х-ходил в б-боярышник, – поманил рукой: – И-иди, С-санёк!

Он ястребком сорвался с места и, размахивая руками, вприпрыжку пустился к нам.

Вблизи Санька показался мне мальчиком рослым и плечистым, с похожим на отцово лицом. Обут в новые ичиги. Коренной сибиряк!

Данила спросил:

– Н-не набрал, в-вижу, боярки?

– Не поспела. Мороза не было. А такую зачем рвать? – деловито ответил Санька.

– П-правильно, С-санёк, – ласково поглядел на сына Данила.

По дороге к дому Данила продолжал рассказывать историю своего села. Основали его в тихом укромном местечке сбежавшие из-под каторжного конвоя мужики. Сколько их было – неведомо. Построили зимовье, занялись хлебопашеством и промыслом зверя – поблизости от поселения, в таёжных дебрях Саянского хребта. Приманила беглецов плодородная долина, и поселение своё нарекли они звучно – Хлебное. Разрастался хуторок, дымил трубами и манил путников неповторимым ароматом хлебного злака. Манил, пока не случилась беда…