Иван Царицын
В краю гор и цветущих долин

5

Кондиционер умер и больше не радовал прохладой, и конференция обещала стать невыносимой. В актовом зале потели тела стариков. Представители Избирательной комиссии, два мужичка чуть за сорок, платками вытирая влажные лысины, готовились следить за легитимностью процесса выдвижения кандидата в губернаторы. Сам кандидат ходил рядом – бывший командующий флотом, которого все так и называли Командующим. Это был старик шестидесяти пяти лет, весь блеклый и как бы выцветший. В его облике не было ярких красок, седые волосы сливались с бледным лицом, и когда он сел в президиум рядом с Козинцевым, то получился удивительный контраст двух людей. На Козинцева взглянешь – мужик. Несмотря на возраст в нём держалась животная сила и выливалась наружу энергией и мощью. А Командующий давно уже высох, постарел, развалился.

Начались обычные для партийной конференции действия – утверждение повестки, оглашение числа присутствующих. В какой-то момент Козинцев скомандовал: «Конференция объявляется открытой», Пётр щёлкнул переключателем на колонке, и громоподобно зазвучали первые аккорды гимна СССР. Присутствующие тут же встали со своих мест, и началось формальное и ненужное прослушивание гимна несуществующей страны, выполнявшееся на каждой конференции, и каждый раз гимн звучал лишь до первого припева, а затем обрывался.

К небольшой кафедре вышла Елизавета Штепа читать доклад мандатной комиссии. Её глаза ещё не высохли от слёз. Пётр глядел на неё и видел девушку, придавленную цифрами, отчётами, договорами, придавленную работой, но молодую девушку, хотя молодостью в её облике и не пахло. Инстинкты женщины в ней угасли. Он заметил, что за последнее время, с тех пор как началась предвыборная кампания, кожа на лице Штепы постарела, сделалась рыхлой, и создавалось впечатление, что если ткнуть пальцем в её щёку, то палец утонет, как в тесте.

Штепа читала доклад: 43 пенсионера, 8 госслужащих, 3 частных предпринимателя и один человек – творческая интеллигенция. Пётр, вслушиваясь в цифры, думал: «Вот нас всех пересчитали, пометили, обозначили». Помеченные и обозначенные люди взирали на Командующего и ждали от него подвига, ждали от него неких сверхъестественных усилий.

– Конференция правомочна начать работу, – Штепа хлопнула влажными ресницами и убежала на своё место.

После рассмотрения ряда необходимых вопросов, началось тайное голосование. Делегаты получали бюллетени, опускали их в ящик без всяких отметок. Пётр задумался: а не вычеркнуть ли имя Командующего? Тем более что других кандидатур не значилось. Но ручей делегатов машинально и покорно двигался от стола Розы Белоусовой, которая выдавала бюллетени, до ящика для голосования. Не было места спрятаться и сделать отметку. Не было даже ручек. И не потому, что их специально не положили. Просто никому в голову не пришло, что вдруг придётся чего-то там чёркать.

Единогласно конференция утвердила кандидатуру, заранее согласованную с ЦК.

Когда представители Избирательной комиссии покинули Комитет, Козинцев объявил:

– Ну что, товарищи, мы входим в активную фазу предвыборной кампании. Скажу прямо – нас ждёт жёсткая борьба. Власть нам подсунула серьёзных, сильных конкурентов.

Он сидел в президиуме и всем своим видом демонстрировал презрение к обстоятельствам и проблемам. Казалось, мир может треснуть от одного его взгляда.

– Первый из них – действующий врио Кашкин. Кто же это такой, спросите вы. Я вам отвечу – варяг, присланный сюда Москвой, который не знает специфики региона и менталитета местных жителей. Мы же твёрдо убеждены – Севастополем должен управлять севастополец. И сегодня мы с вами выбрали достойную кандидатуру – уважаемого адмирала, бывшего командующего флотом.

Одобрительные «угу» и «ага» прошли среди делегатов.

– Но это ещё не всё, – Козинцев повернулся к Командующему. – Они уже зарегистрировали эту девочку?

– Так точно, – резко и чётко ответил Командующий.

– Вы видите – чтобы отбирать у нас проценты на выборах, власть создала такую удивительную партию: «Партия настоящих коммунистов». Только вслушайтесь – настоящих! Вот хочет человек проголосовать за коммунистов, приходит на избирательный участок, а у него в бюллетене две коммунистические партии, и он не знает, за кого голосовать. Подобная технология называется – партия-спойлер. Такая партия больше одного процента никогда не набирает, они даже не ведут агитацию. Но это тот процент, который они оттягивают у нас. В Севастополе они выдвинули молодую девочку, как её? Антонина Кислицкая.

При звуке этого имени в душе Петра колыхнулось что-то жаждущее. Ему сделалось неспокойно, он принялся елозить на стуле.

– Но разве нам можно помешать? – Козинцев распалялся всё сильнее. – Мы с вами севастопольцы или кто? Мы что, позволим заезжим варягам перекраивать наш город? Посмотрите, во что они превратили Херсонес, из древнего уникального города сделали попсовый Диснейленд. Сейчас они будут строить культурный кластер с театром оперы и балета. Ладно, нам нужна культура. Но покажите соответствующие документы на строительство. Нет никаких документов. А сам облик театра – архитектурное не пойми что. Наши местные архитекторы говорят – это уничтожит исторический облик центра города. Но главное, нас, местных жителей, не спросили, с нами не посоветовались, а просто спустили проект сверху.

Прибрежный цокнул языком – он сам боролся с велодорожками и прекрасно понимал, о чём идёт речь. Козинцев перевёл дух и продолжил:

– Дать бой варягам, сохранить собственную идентичность, сохранить сам дух Севастополя – цели поставлены, задачи определены, за работу, товарищи!

Пётр взял свои вещи и отправился на автобусную остановку. Автобус привёз его на другой конец города. Он расплатился за проезд, нашёл нужный дом, постучался в нужную квартиру. Дверь ему открыла Антонина Кислицкая. В халате на голое тело.

– Дуй скорее в душ.

Пётр разулся и пошёл подмываться. Вернулся в комнату, где стояла широкая кровать. На кровати лежала Кислицкая. Она поманила тонким скрюченным пальцем.

– Ну что же ты, иди ко мне, депутатик.

И депутатик пошёл.

6

Его идейности хватило ненадолго.

Он обещал быть настоящим коллективистом и товарищем, обещал давить в себе порывы эгоизма, но в какой-то момент осознал, что с Партией и Союзом его ничего, по большому счёту, не связывает, и что жизнь его, видимо, свернула не туда.

Какими бы хорошими не были идеи, как бы сильно они не вдохновляли, иерархия и бюрократия всегда вытравят из идей всё естественное и боевитое. И Петра начало тошнить от бесконечной вереницы пленумов, на которых мусолили одно и то же из раза в раз. Иногда у него разыгрывалось воображение – он представлял, как во время выступлений из-под стола показывал мордочку и скалил зубки одобрям-с. Постепенно одобрям-с выбирался из своего убежища и кусал за ноги каждого присутствующего, и в итоге голосование было неизменным – ЕДИНОГЛАСНО.

Вокруг себя Пётр видел одни лишь номенклатурные задачи. Был случай – из ЦК поступило указание провести конкурс детских талантов с песнями, танцами и чтением стихов. Организация конкурса легла на плечи Коновальцева. Со своей работой он справился достойно, но, как обычно бывает, не обошлось без ложки дёгтя.

Местом проведения должен был стать актовый зал университета. Иван приложил немало усилий, чтобы выбить разрешение. Пришлось пойти на уступки и позиционировать конкурс как внепартийный. Только вскрылось это перед самым началом, когда Козинцев вошёл в зал, тряхнул седой гривой и заорал:

– Где партийные флаги? Где партийная атрибутика?

Звеня медальками на кителе, подскочил Коновальцев и начал растолковывать, мол, так-то и так-то, мероприятие будет вне политики.

– Ты совсем распоясался, что ли? Лиза, у меня в багажнике завалялось несколько флагов, принеси, пожалуйста.

– Михаил Андреевич, я обещал людям, как они потом будут смотреть на нас, на мой Союз?

– Хватит дурачка валять, мероприятие будет партийным и точка.

Лиза метнулась туда-обратно и умоляющим тоном попросила Петю:

– Ну повесь флаги, пожалуйста.

И тут Коновальцев как с цепи сорвался:

– Не смей вешать, я тебе приказываю! – он глядел из-под бычьего лба гневными глазищами.

Пётр опешил и застыл с флагом в руках. Кругом на него смотрели дети, родители, всякие посторонние люди. И он почувствовал себя растоптанным. А лоб Коновальцева блестел, готовый к тарану.

– Прекрати развешивать…

Бдзынь! сделала медалька «ХХ лет РККА».

– …это говорю тебе я…

Бдзынь! сделала медалька «95 лет Комсомолу».

– …первый секретарь!

Бдзынь! сделала медалька «50 лет визита Фиделя Кастро в СССР».

– Да пошёл ты, – крикнул Пётр, рассерженный навалившейся на него грубостью.

– Положи немедленно флаг и вспомни, с кем ты разговариваешь.

– Вешай, давай, – кричал с другой стороны Козинцев, – продолжай выполнять свои обязанности.

После того случая и открылось перед Петром что-то нехорошее.

«Товарищ» – это слово в Союзе обладало почти религиозным смыслом. Но, как оказалось, не для всех. Для кого-то оно было очередной идеологической установкой. Для тех, кто считает, что раз у него на кителе медалек больше, чем у других, раз должность у него выше, то он имеет право своими истериками оскорблять чужое человеческое достоинство. Можно сколько угодно говорить о товариществе и коллективизме, но какой толк в разглагольствованиях, если ты сам – орало командирское?

Поворотным моментом для Петра стала поездка в Чечню. Поехал он туристом и попал в совершенно иное пространство, где всё организованно не так, как он привык. Он встретился с исламской культурой и людьми, свято чтущими религиозные обычаи, и если раньше он испытывал предубеждение против мечетей, то в Грозном в мечети «Сердце Чечни» он спокойно разувался, садился на ковёр у стеночки и наслаждался тишиной, покоем и яркостью внутреннего убранства.

Он никогда не был воинствующим атеистом, и вопросы религии мало занимали его, но в Чечне он столкнулся с иным мироощущением, с иной формой организации жизни, и после осточертевшей номенклатуры это стало глотком свежего воздуха. Он узнал, что правда жизни на самом деле огромна и сложна – такую не вольёшь в узкую пробирку идеологии.

В один из дней своего путешествия Пётр и ещё несколько туристов поехали на микроавтобусе смотреть высокогорное озеро Кезеной-Ам. По пути остановились в ауле. Пётр, прогуливаясь по рынку, решил зайти в мечеть. Внутри толпилось множество молодых людей с горячим вайнахским взором. Действие напоминало народный сход. В центре внимания находились двое юношей, каждый из них по очереди высказывался на чеченском языке. Пётр не мог их понять, но догадался, что здесь решается какой-то гражданский спор. Мужчина в возрасте стоял между ними и по ходу дела вносил замечания. Видимо, это был старейшина. Внезапно по толпе прошли восторженные возгласы, и юноши, как догадался Пётр, пришли к миру. Он поразился простоте происходящего – оказалось так просто объединиться и разрешить недопонимания обычным народным сходом. В автобус он вернулся с чувством приобретения чего-то нового.

Дальше были горы, их лысые гладкие вершины простирались до горизонта. Был город Хой – древний, заброшенный, окружённый с трёх сторон бездонными обрывами. И, конечно, озеро Кезеной, переливающееся, как и всякое высокогорное озеро, удивительными бирюзовыми оттенками. На противоположном его берегу высились суровые, не ведающие страха перед ходом времени горы Дагестана. Пётр бродил у кромки воды и не мог отвести глаз от густо-синего, почти космического кавказского неба, в котором недосягаемой точкой парил орёл. Ноги вдруг наткнулись на что-то – поросшая ржавчиной, грязная, простреленная насквозь канистра для бензина. Пётр, моргая, смотрел на канистру. Потом перевёл взгляд на дрожащую мелким бризом гладь озера, и сияние ослепило его – сияние природы, сияние жизни.

В туристической группе с ним была девушка Наташа. Вместе с ней он гулял по Грозному. Однажды вечером они ужинали в кафе. Пётр уплетал необычайно вкусные тыквенные лепёшки и с осторожностью поглядывал на жижиг-галнаш – вареное мясо никогда не вызывало у него аппетита.

– Мой Байкал, какая прелесть, посмотри, – Наташа показала ему на телефоне фотографию голубого, светлого и прозрачного льда. – У меня была мечта увидеть этот лёд, прикоснуться к нему, влюбиться.

Именно в том чеченском в кафе, среди запахов лепёшек и варёного мяса, Петра стало манить голубое сияние Байкала.

На работу он возвращался, как в тюрьму. Продолжались бесчисленные пленумы, одобрям-с по-прежнему скалил зубки. Задачи и пути их решений ставились каждый день, подготовка к выборам шла полным ходом – но какой был во всём этом смысл?

Той весной на Петра повлияло ещё одно событие – он прочитал роман Лимонова «Это я, Эдичка». Роман о русском эмигранте в Соединённых Штатах потряс своей яростной откровенностью – беспорядочные половые связи, негры и завершающие книгу слова: «Ведь я парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть… Я ебал вас всех, ёбаные в рот суки! Идите вы все на хуй!».

«Какой скучной и закостенелой жизнью я жил, – думал тогда Пётр. – Обслуживал партийную вертикаль, и, сидя в кабинете, боролся с незримыми, сидящими в таких же кабинетах варягами и капиталистами – суета, какая суета!»

И вот – «Эдичка». Книга, способная выпотрошить душу. Во время чтения Пётр испытывал чувство радости, изумления и насыщенности. Неистовый поток вливался в его сердце. Это была правда жизни, которой так не хватало ему в окружавшей затхлости.

Он сделался непоседой, метался, устраивал пьяные дебоши в наливайках, ходил по проституткам – лишь бы испытать какой-нибудь трэш. И всегда ему было мало. Когда он ночами возвращался домой, ложился в постель, глаза заливало мифическое голубое сияние Байкала и дарило покой.

И вот судьба сделала ему подарок – свела с Антониной Кислицкой. Ей исполнилось тридцать лет, она бежала из Донецка и в Севастополе пыталась заново устроиться. Используя свой пробивной характер, постепенно обрастала знакомствами и связями, и в итоге ей поступило предложение – участвовать в предвыборной гонке. Тогда Кислицкая понапринимала в партию всех своих знакомых беженцев из Донецкой области и стала ждать лёгкой победы.

С Петром она познакомилась на форуме для молодых лидеров, и для Петра знакомство началось с похоти. Его всегда тянуло к тощим девушкам, к их тоненьким ручкам, ножкам, рёбрам, выступающим под натянутой кожей. А тело Кислицкой – какое оно тонкое! Но вместе с тем вовсе не хрупкое, в нём не было девичей беззащитности. Он вылизывал ей живот, бёдра, влажную вкусную щель, да он бы съел её всю, откусывая кусочек за кусочком, и может тогда бы угомонился.

Оказалось так весело – трахаться с конкурентом твоей родной партии. Пришёл тот самый трэш, о котором мечтал Пётр. И хотя Кислицкая как человек ему совершенно не нравилась, уже ничто не могло помешать сходить по ней с ума. Он закрывал глаза на её вызывающую манеру одеваться – Антонина ходила в ярко-оранжевых лабутенах с ядовито-зелёной подошвой, а один раз заявилась на встречу с избирателями в обтягивающих белых штанах, сквозь тонкую ткань которых виднелись чёрные кружевные трусы. Конечно, Антонина не специально так подобрала одежду, она ни о чём подобном не думала, но на встречу взрослые привели детей, и разразился скандал – консервативные граждане не могли допустить, чтобы демонстрация кружевных трусов толкнула их дочерей на стезю порока.

Кислицкая поплакала, поплакала и послала всех на три буквы. Дома, глядя в зеркало на свою заплаканную мордашку, прокляла это общество с его ханжескими ценностями. И пока она мысленно обрушивала проклятия, Пётр лежал у неё в ногах, целовал ступни и приговаривал:

– Мрази, скоты и снова мрази.

После того случая трэш должен был достигнуть своего апофеоза. Так и появилась идея заняться сексом в Комитете прямо на столе Белоусовой. Пётр всё рассчитал – общее собрание Союза закончится в часов семь-восемь вечера, максимум в начале девятого, потом Коновальцев останется ещё где-то на час. Он запрёт Комитет и поедет домой. Когда на часах будет одиннадцать, появятся Пётр и Антонина.

На том и порешили. Своим ключом он отпер входную дверь, и в темноте парочка проникла в кабинет Белоусовой. И начали распалять друг друга поцелуями, касаниями, укусами. Пётр стянул с Кислицкой лифчик, кинул под стол, опустился на колени, уткнулся носом ей между ног.

Дверь кабинета осторожно заскрипела. На пороге застыл Иван Коновальцев. Медальки на его кителе траурно бряцнули. Кислицкая икнула, натянула кружевные трусы (те самые), прижала к голой груди кофточку и полезла в окно.

– Привет, – сказал Пётр растеряно. – Ну мы пойдём.

И полез следом за девушкой. Он догнал задыхающуюся от хихиканья Антонину, и вместе они разразились безобразным озорным хохотом.

И было бы им хорошо, но Пётр стал замечать, что ему чего-то не хватает. Кислицкая не могла дать ему что-то очень нужное. Он думал – а если разорвать связь? Но покорно продолжал исполнять роль развратника.

Он приходил к ней домой, ночевал в её постели и мечтал, чтобы эта кровать стала и его постелью тоже. Он зарывался в пахнущие свежестью подушки и лежал молча, впадал в детство. И в какой-то момент, совсем провалившись в чёрную яму, поднимал голову и смотрел на Кислицкую – она стояла в нижнем белье перед зеркалом и красила губы.

– Какая ты тонкая. Как спичка.

Она чмокнула губами и повернула к нему лицо – горячее и хищное.

Мебель в комнате – кровать, стенка, шкаф-купе с высоким зеркалом – имела строгие прямые линии, углы в девяносто градусов, прямоугольные дверцы. Ничего сложного, никаких интересных изгибов. Как же Петра раздражали эти линии, их несгибаемая прямота. Особенно раздражала стенка. На её полках – ни фотографий, ни вазочек, ни цветочков, ни других мелочей, с помощью которых женщины создают уют. Только сплошная прямолинейность. Стенка была чужда тому, что можно назвать домом, будто её некогда привезли со склада, да так и поставили.

– Ты точно живёшь в этой квартире?

Антонина задумалась.

– Точно.

– А если мы уедем далеко-далеко, ты сюда вернёшься? В эту квартиру?

– Конечно, вернусь.

Пётр сел на кровати. Сквозь квадрат окна он увидел серый невзрачный город – унылое, скучное зрелище, всеобъемлющая затхлость.

– Тебе нравится наш город? Ты считаешь себя настоящим севастопольцем?

– Обязательно. Я считаю себя настоящей, умной, а ещё красивой.

– Но ты же понаехавшая, тебе лишь бы жить у моря.

– Не будь таким пошляком, мне нравится наш город.

– Я просто хочу понять… я застрял в прошлом – надо мной кружатся серпы и молоты, как коршуны. А если я вырвусь в «сейчас», то что меня ждёт в этом «сейчас»?

Кислицкая потянулась, широко раскинув руки, как спросонья.

– Вы, мужики, совершенно неприспособленны к жизни.

– А ты приспособленная? – злой огонёк блеснул в его зрачках. – Кто спонсирует твою кампанию?

– Ты сам прекрасно знаешь кто.

– Кашкин?

– Какашкин.

– Ты с ним спала?

Антонина покрутила пальцем у виска.

– Хотя, может и спала.

– Как ты живёшь с этим? Я имею ввиду быть понаехавшей? Ты сдавала справку о нежелании состоять в гражданстве Украины?

– Да, сдавала.

– Чушь такая. Почему какая-то бумажка должна решать, кем я являюсь, а кем не являюсь? Я был в Чечне, там люди ходят в мечети и молятся.

– Ужас какой.

– А ещё они в горах пасут овец. Почему у них нет справок?

Антонина посмотрела на него как на дурачка:

– У овец?

– Тьфу, – Пётр отвернулся к стенке. Потом спросил примирительно:

– Ты видела Кавказ? Ты видела тамошнее небо?

– Я не видела Кавказа, Петя, собирайся, мне надо уходить, и я не хочу оставлять тебя одного в своей квартире.

Она пошла в туалет, а Пётр слез с кровати и подошёл к зеркалу. Он крепко-крепко зажмурился, голубое сияние ударило в глаза, и Пётр, гневно взмахнув кулаком, разбил зеркало. Вернулась Кислицкая и уставилась на осколки.

– Ну убирай теперь. – Она сложила руки на груди, стала вся серьёзная. – Будешь ремонт оплачивать.

Пётр хмыкнул. На балконе взял совок с веником. Антонина смотрела, как он сгребает веником осколки и вдруг повторила:

– Вы, мужики, неприспособленны к жизни.

7

Лерочка Балабанова всё же решила пойти на свадьбу Ивана Коновальцева и Марии Джус. Ею двигала странная совокупность желаний – то ли исправить прошлое, то ли переубедить настоящее, то ли окончательно со всем порвать. А может, просто-напросто, что-то до сих пор не угасло в её душе.

Хотя был вариант, который нравился Лере больше всего – совершить подлость. Правда, она не до конца была уверена, что у неё получится. Она сомневалась в своей нахрапистости, боялась выставить себя полной идиоткой и надеялась, что на свадьбе будет достаточное количество шампанского, чтобы либо не думать обо всём этом, либо заявиться на сцену полноценной гадюкой. Выглядело последнее весьма заманчиво, тем более, что Иван достался не ей, а какой-то посредственной девке с буржуйской фамилией.

В своей жизни Лера стремилась делать только то, что в кайф, а в кайф ей было быть полезной. В Союзе Коновальцев поручил ей, помимо обзвона перед мероприятиями, вести группу ВКонтакте, где она выкладывала короткие заметки и красиво оформляла посты. И какие бы усилия она ни прикладывала, результат оставался вялым – сто, ну от силы двести просмотров. Детская песочница и никакого масштаба!

Она знала – есть в ней способность громко заявить о себе, вот только её сдерживали – сдерживала идеология, сдерживали приличия, ведь Иван запретил в организации употреблять алкоголь, курить и даже материться, сдерживали отношения (а вернее их отсутствие) с самим Иваном. Он требовал, чтобы Лера подписывала заметки от имени «пресс-службы», а она хотела видеть в постах своё имя, имя Леры Балабановой, ведь её заметки – творчество человека, а не безликой пресс-службы.

Быть безликой? Или быть кем-то – быть человеком?

Девушку разрывало чувство долга. Она ещё помнила реконструкцию, помнила те эмоции, помнила славное, такое родное слово – товарищество. Она обещала себе быть надёжным товарищем, и Коновальцев говорил ей, что отрекаться от собственных обещаний не достойно звания коммуниста. Он твердил о нравственной дисциплине, которой нужно научиться, и никогда не сдаваться, не сходить с намеченного пути.

– Мужество можно проявлять в разных формах, – убеждал он. – Например, в каждодневном труде на благо общества, в стойкости и верности. Воспитывай в себе нравственную дисциплину, какая была у Павки Корчагина. Он не гнался за дешёвым авторитетом. Почитай «Как закалялась сталь», посмотри, как выглядит настоящее мужество.

И вроде бы правильные слова он говорил, да только Лера не Павку Корчагина любила.

И день за днём, месяц за месяцем тотальная, удушающая несвобода закрадывалась в сердце, и становилась тем незримым, что отделяло Леру от остальных членов Союза.

В очередную годовщину Октябрьской революции она пришла на демонстрацию, где Иван всучил ей флаг и указал на шеренгу вытянутых по струнке австрийских курток с начищенными бляхами и медальками:

– Орлы! Орлы! – и наклонился к Лере. – Только дышат.

Ей не было дела до «орлов», единственная военная форма, которая ей нравилась – форма Ивана Коновальцева. Только чтобы видеть его в ней, она и вступила в Союз.

Затем она шла в медленно текущей толпе, со всех сторон её жали незнакомые люди, по голове стучали красные воздушные шарики, в ухо хрипел лозунгами мегафон. Иван шагал впереди, в одном строю с партийным начальством, а если бы он шёл рядом, если бы она сжимала его ладонь, а не холодный флагшток, то как было бы чудесно вместе разделить дух праздника.

Демонстрация двигалась к Комитету. Там, выполнив партийное поручение, толпа начала постепенно рассасываться. Атрибутика – флаги, транспаранты, плакаты – лежала в актовом зале бесформенным нагромождением. Пётр Мельниченко руководил австрийскими куртками – они собирали атрибутику и муравьиным ручейком оттаскивали на веранду, где на непредвиденный случай хранился всякий хлам.

Лера свою палку с намотанным флагом отдавать не хотела.

– Моё, моё, – рычала на тянувшиеся к ней болотного цвета армейские рукава.

Устав отбиваться, она залезла на стол, расправила красное полотнище, и взмахнула, хлестнув Коновальцева по выбритой щеке.

– Вставай, проклятьем заклеймённый, вставай на смертный бой! Даёшь революцию!

Своими воинственными криками она переполошила австрийские куртки. Они копошились, точно насекомые, подпрыгивали, пытаясь зацепить и отнять флаг, шуршали от злобы. Коновальцев протискивался к столу, потрясая кулаками, крича во всё горло:

– Угомонитесь немедленно, угомонитесь немедленно!

Из кабинета выполз Козинцев.

– Ух ты – вышли из бухты, – его хриплый, тяжёлый возглас усмирил попытки курток устроить самосуд. – Вот это у вас митинг. – И Михаил Андреевич двинулся по своим делам вглубь Комитета.

Иван глядел на Леру исподлобья, лицо его зеленело, становясь одного цвета с кителем. Выделялся лишь взгляд – лютый, нечеловеческий.

– Пожалуйста, я прошу тебя, слезь.

Уверенный голос, ничем не выдающий напряжение. Но Лера знала – сердце, спрятанное под толстой тканью кителя, сердце, пронзённое партийной вертикалью, разрывает нешуточная ненависть. Ох, она сломает это сердце, чего бы ей ни стоило, она его сломает.

– На, отнеси палку, сделай хоть какую-то работу, как все. Хотя нет. Я сама отнесу, покажи куда.

Веранда от пола до потолка была забита пакетами с флагами, коробками с кепками, свёрнутыми и напоминавшими древние свитки транспарантами. С самого верха кучи бессмысленным взором встречал вошедших портрет Лукашенко. Никто уже не помнил, как и зачем он здесь оказался. Внизу подобно свече у подножья памятника стоял оранжевый конус, один из тех, которые выставляют дорожные службы. Куча скрипела, и если бы по веранде прошёл порыв ветра, всё нагромождение рухнуло бы, погребя под собой и портрет, и свечу.

Однако Лера пришла в восторг:

– Какая красота! Какая красота! Зачем вам здесь портрет Лукашенко? Это же хаос, хаос.

– Значит, ты решила поднять бунт.

– А конус? Какой очаровательный, он тут ни к селу ни к городу, – она примостила пыльный конус на макушку. – Теперь у меня есть колпак.

Веранду и кабинет бухгалтера разделяло распахнутое окно. В кабинете сидел Козинцев и просматривал какие-то ведомости. Коновальцев не без опаски следил за возможной реакцией начальника.

Лера сняла конус с головы и обратилась к нему с гамлетовским трагизмом, будто к черепу Йорика.

– Конус, скажи, зачем я сюда пришла? Флаги, скажите, зачем я вами размахиваю? А ты мне скажи, – она резко повернулась к Ивану, – ты мне скажи, что я значу для всех вас?

Иван сложил ладони в треугольник – жест, который всегда предшествовал профилактической беседе. Сейчас нравоучения посыплются на голову Леры камнями.

– Ты коммунистка. Ты состоишь в одной из самых уважаемых организаций в городе. Ты руководишь всей нашей информационной работой, на тебе держится наше оповещение.

– Разве это может определять меня как личность?

– Что ты имеешь в виду?

– А что у вас здесь есть ещё? – Лера полезла в коробку. – Футболки какие-то, кепки. О, а это что?

Она извлекла книгу с багровой обложкой и золотистой надписью: «ЛЕВ ТРОЦКИЙ. ИСТОРИЯ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ».

– Выброси это сейчас же! – Коновальцев потянулся к окну и захлопнул раму. Козинцев приподнял голову, осмотрелся и вернулся к ведомостям.

– А я, может, прочитать хочу. Почему мне нельзя читать? Я, может, хочу узнать про… чего там? Про историю русской революции.

– Давай мы с тобой потом об этом поговорим.

– Поговорим? Поговорим? Я не хочу, чтобы мне на блюдечке приносили разжёванное. Это я с тобой поговорю.

– Послушай, у нас впереди важные мероприятия. Наша организация должна греметь. Греметь на весь город. И ты человек, как я уже говорил, на котором держится вся наша информационная работа. Без тебя и без усилий каждого члена организации ничего не выйдет.

– Я тебя…

Она не договорила. Густо покраснев, прошмыгнула мимо Коновальцева и выскочила прочь из веранды.

– Привет, Лерочка, – раздался из кабинета голос Розы Белоусовой. – Подойди сюда, сядь.

Балабанова повиновалась. Она испытывала к старухе странное уважение, граничащее с боязнью.

– На, возьми, – Белоусова кинула на стол горсть конфет в цветных обёртках. – Помяни первого моего мужа, у него сегодня годовщина.

И, вытянув шею, приблизилась старческим сморщенным лицом к лицу девушки.

– Ты что, уходить собралась? Что там у вас произошло?

– Да нет, – каким-то целомудренным голосом ответила Лера.

– Ты это брось. Он кричал на тебя?

Вот как ей ответить? Как объяснить старухе, что она не от Коновальцева-партийца, а от Коновальцева-мужика хочет получить нечто особенное?

– Ванька иногда может закомандоваться. Я всегда ему говорила – слушай других людей, а не только как ты хочешь делай. Молодёжь у нас слишком импульсивная пошла.

– Не кричал, нет.

– Закомандовался? Я поговорю с ним. А ты не вздумай выходить из организации. Сколько сил было в неё вложено, а? И тобой в том числе. И сейчас ты хочешь, чтобы все твои усилия насмарку пошли? Бросай такие мысли.

– Я не хотела никуда уходить. Просто…

– Пойди сейчас к нему и помирись. У него гордость, сам он первый не пойдёт. А вам нужно организацию поднимать.

И вновь чувство долга взыграло в ней – она должна, у неё же ответственность.

Иван сидел в каморке среди развешенных по стенам грамот и благодарностей, покоившихся на полках книг о диалектическом материализме, в компании портретов Брежнева и Ким Чен Ына. Здесь Коновальцев набирался моральных сил. При появлении Леры он и бровью не повёл.

– Я тебя очень прошу, – сказал он. – Пожалуйста, контролируй свои эмоции. Хотя бы в Комитете не устраивай цирк.

– Прости. Просто я хотела немного внимания.

Ей стало противно от попытки оправдаться. Как бы примирить, связать воедино то, что говорила Белоусова, и то, что она, Лерочка, чувствовала?

– Дело даже не в проявлении чего-то такого, мне кажется, я постоянно утыкаюсь в глухую стену.

Коновальцев вздохнул. И Балабанова его поняла: как же он устал объяснять одно и то же. Но разве не сам он виноват?

– Я столько раз тебе уже растолковывал. Ну что ты хочешь? Предлагай идеи для мероприятий, для движа какого-нибудь, мы всё реализуем. От тебя же только зависит. Я элементарно не могу везде успеть.

– Ладно.

– Больше рациональности, Лера, больше рациональности. Скоро вся молодёжная политика в городе будет решаться в этом кабинете. Твоя подпись будет стоять под документами, – Коновальцев посмотрел на неё с таким яростным восторгом, что она подумала: «Зачем столько бахвальства?»

– Под документами, хорошо, – произнесла уже вслух. – Всё нормально, ты же сам сказал, это всего лишь эмоции.