Иван Царицын
В краю гор и цветущих долин
Козинцев встретил Петра с той театральной радостью, которая вырабатывается у публичных людей за годы общения со всевозможными личностями.
– Здравствуй, дорогой, проходи, садись. Мы уже давно к тебе присматриваемся, ты у нас активный боец, прошёл определённую школу. К тебе есть деловое предложение. Ты парень современный, а у нас… Роза, какая у нас ставка появилась?
– Нам нужен человек, который будет заниматься агитацией в сетях. ЦК настаивает, что каждое местное отделение должно развиваться в этом направлении, и, конечно, мы привлекаем молодёжь. Вы у нас в таких вещах разбираетесь.
Козинцев перебил её:
– Роза Алексеевна говорит о работе в социальных сетях. Твоей задачей будет вести аккаунты местного отделения партии, обеспечим тебе рабочее место, всеми методическими материалами снабдим. Работа творческая, нестандартная, что скажешь?
– Я согласен.
– Тогда мы тебя оформим с понедельника, так удобнее будет, да, Роза Алексеевна? И можешь начинать, времени на раскачку нет.
С этими словами для Петра Мельниченко началась политическая жизнь.
3
Партийный актив готовился к проведению конференции по выдвижению кандидата в губернаторы. Адская духотища мучила набившийся в актовый зал Комитета народ. Бабушки и дедушки, несколько молодых мужчин и женщин обмахивали лица партийными газетами. Окна были открыты, но летний воздух, сухой и неподвижный, не мог дать спасения. Наконец кто-то додумался включить кондиционер. Когда полилась искусственная прохлада, делегаты несколько расслабились, а кое-кто вздохнул с облегчением.
Пётр, сидя на корточках в углу зала, проверял готовность большой стационарной колонки исполнять гимн СССР. Втыкал флэшку с записью, регулировал громкость, настраивал звучание, вынимал флэшку и начинал по новой. Вдруг кто-то навис над ним неприветливой тенью. Пётр поднял взгляд. Мансур Азарович – башкир преклонного возраста, член партии с 1968 года, чьи густые азиатские брови свисали на глаза – тыкал ему в лицо листком с напечатанным текстом.
– Надо размножить. Вот.
На дедушке красовался китель с наградами и фуражка с красной звездой. Во всём его облике чувствовалась офицерская закалка.
– Это воззвание к рабочим троллейбусного депо, его нужно срочно распечатать. Сделай, пожалуйста.
Пётр поднялся с корточек, взял в руки листок – мелкие буквы, сплошные и огромные, точно кирпичи, абзацы. Глядеть было скучно на такое воззвание, не то, что читать.
– У меня времени нет, – он слегка пнул колонку. – После конференции или в понедельник только.
– Слушай, сделай сейчас. Срочно надо.
Прямо над головой Мансура Азаровича висел прямоугольный транспарант «От каждого по способностям – каждому по труду!». «И все здесь верят в те лозунги, – думал Пётр. – И вот это воззвание к рабочим – какая наивность. Какая старческая закостенелость. Если бы не кондиционер, можно было подумать, что сейчас конец 80-х. Такое эхо страны, которой больше нет… но я не эхо».
– Не буду, – ответил он наглым вызывающим тоном. Он мог бы ничего не говорить, молча развернуться и уйти, и, может, так было бы правильнее. Но Пётр хотел усугубить. Хотел уязвить гордость советского офицера.
– Петя, зайди, пожалуйста, – выглянула из кабинета Роза Алексеевна.
Он зыркнул на Мансура, как бы желая сказать: «Нет времени, понял». Хорошо было бы в придачу ещё и язык показать, но это было бы слишком.
В кабинете собрались, помимо Алексеевны, Штепа Елизавета, Прибрежный и Козинцев. Разговор между ними, по всей видимости, выдался нелицеприятный.
– Скажи, пожалуйста, – Козинцев обратился к Петру, – ты все документы сдал на кандидата в депутаты?
Лицо Петра сделалось жёстким. Он и рта не успел раскрыть, как Козинцев прикрикнул:
– Так чего ты тянешь? У нас сроки поджимают. Вы мне так всю предвыборную кампанию завалите. Какие документы ему остались?
Прибрежный дёрнул усом:
– Надо получить справки о нежелании состоять в гражданстве Украины, – и взглянул на Штепу. – И Елизавете так же.
– Вы с этими справками не затягивайте, – голос Козинцева стал обыденным, но не утратил своей твёрдости. – Это уникальная ситуация, как будто из пальца высосана – справки эти. Тут мы можем хорошо так пролететь. Как говорится – замах рублёвый, удар херовый. Я прошу вас, Геннадий, держать это на контроле.
– Михаил Андреевич, я не могу всего успевать, я бухгалтер, у меня дебеты с кредитами.
– Если бы ты своими обязанностями весь день занимался, но нет, пасквили в газеты мы пишем, статьи придумываем. Я вам ещё раз говорю, давайте мы не будем размениваться, у каждого есть свои должностные обязанности, их и надо выполнять.
– Петь, Петь, – пропищала Лиза. – Там маленькая ошибочка в докладе мандатной комиссии, можешь, пожалуйста, перепечатать. Я тебе сейчас скину на почту, что нужно исправить.
В присутствии Козинцева Пётр не находил смелости дерзить. Он промычал «угу» и пошёл на рабочее место. В спину раздался голос Розы Белоусовой:
– Никакой ответственности у молодёжи, никакой.
Он включил компьютер. На экране только-только выплыла заставка Windows XP, как в кабинет вошли Козинцева и Азарович.
«Наябедничал» – догадался Пётр.
– Напечатай, пожалуйста, Мансуру прокламации, – бросил Михаил Андреевич.
И никуда не деться – Козинцеву достаточно было выдать одно лишь указание, чтобы отношения между людьми урегулировались, а работа коллектива упорядочилась. Пришлось вставать, тащится в коридор и запускать ризограф.
– Двести штук, – Азарович с таким отвращением глядел на трясущийся, издающий скрежетание агрегат, словно боялся, что ризограф вместо бумаги проглотит его самого.
– Я не люблю, когда наблюдают, как я работаю, – Пётр вытащил из лотка выпавший пробный экземпляр. – Вот, пойдёт?
Дедушка недовольно просопел:
– Хорошо, – и удалился в актовый зал регистрироваться на конференцию.
Тяжёлое ощущение бессмысленности сдавило юношу: «Кого это может впечатлить? Никто не будет их даже читать! Зачем я делаю это?» Ризограф с треском и грохотом заглатывал чистые листы бумаги, пропускал через своё чрево и выплёвывал лишённые души прокламации, изобилующие всевозможными марксистскими клише – от «трудового народа» до «пролетарского сознания».
– Привет, – раздался за спиной прекрасный девичий голос. – Я по делу, есть минута?
Сердце Петра затрепыхалось. Лера – как хорошо среди гнетущей суеты и потухших старческих лиц увидеть это юное живое существо!
– Конечно, есть, пойдём в кабинет.
Ризограф остался работать без присмотра.
– Я принесла тут кое-что, взгляни, будь любезен.
Пётр взял из её рук заявление о выходе из Союза. И тут же вся радость погасла, и вместо света что-то страшное и пугающее нависло над ним.
– Это из-за того, что случилось?
– Между мной и тобой, да. И вообще, мне осточертела ваша организация. Во-первых, мне надоело, что он относится ко мне как к какой-то школьнице, у меня есть самоуважение. Не какие-то остатки, а самое настоящее полное самоуважение.
– Ты показывала заявление ему?
– Вот ты и покажешь. Петя, сделай хоть что-то, чтобы я могла тебя простить.
Он спрятал заявление в ящик стола. Нечто страшное и пугающее так и висело над ним, и у этого нечто было название – ощущение необходимости перемен. Лера уходит, а он, Пётр, так и остаётся топтаться на месте. Она была уже не той девочкой с реконструкции, она стала старше и мудрее. И он ей завидовал.
– Помоги мне избавиться, поговори с Коновальцевым. Ты же его друг.
Пётр поморщился. Слово «друг» неприятно отозвалось в нём.
– Мне самому не хотелось бы говорить с ним.
– Ясно.
– Я сделаю, сделаю. Не обижайся только. Ты же понимаешь, что он воспримет твой уход как личную обиду?
– А не мои заботы! Почему я должна волноваться, чтобы кого-то там не обидеть, если я не чувствую себя полноценным человеком и хочу уйти?
Порой она становилась такой злюкой, и сейчас Пётр смотрел, как она сыплет злостью, и впервые яро прочувствовал всю ту бездну, что образовалась между ними.
Незадолго до конференции он приплёлся к ней в гости с бутылкой водки и палкой колбасы. Лера училась в колледже на воспитателя младших классов и снимала однокомнатную квартиру вместе с двумя одногруппницами, крымскими татарочками Эсфирь и Асие. Эсфирь, как самую младшую, троица отправила спать в комнату, а сама принялась пьянствовать на кухне. Ася нарезала колбаску, Лера расставила стопки, а Пётр разлил горькую.
– После первой же практики в колледже я поняла одну вещь, – рассказывала Лера, – я ненавижу детей.
– А раньше ты этого не понимала? – спросил Пётр.
– А раньше, – она хлопнула водки. – Раньше я этого не понимала.
Первая стопка, как и всегда бывает, пошла невкусно и наполнила нутро неприятным жаром. Ася отправила в рот жирный кусок колбасы и махнула ладошкой:
– У неё теперь новая манечка.
Лера устремила на подругу глазки, в которых уже сверкал пьяненький отблеск.
– Хочу быть журналисткой. Я хочу всем доказать, что я не просто Валерия Балабанова, – она выпрямила спину и согнула ручки так, как складывает передние лапы собачка, стоя на лапах задних. – Я – деятельная Валерия Балабанова. – И вновь хлопнула горькой. – А детей я терпеть не могу. Да, да, в Союзе я как маленький ребёнок. Он всегда довлеет надо мной, всегда указывает, ни одну мою инициативу он не принял, и всегда критикует, всегда. Я устала. Я хочу иметь хоть каплю самоуважения.
– К нему на свадьбу ты, видимо, не пойдёшь.
– О, больная тема, – воскликнула Ася.
– Ты же знаешь, что я не могу там быть. Потому что…
– Ты любишь его.
– Нахер вашу любовь. Где моя водочка?
– Он тебя хоть приглашал? – спросил Пётр. – Я от него приглашения так и не дождался.
– Приглашал, – ответила Лера неохотно. – Я сказала, что уезжаю в Феодосию к матери. Даже извинилась, что не могу быть. И вообще, какая разница? Он женится на какой-то замухрышке.
– Ты видела его жену?
– Говорят, гадкий утёнок рано или поздно превращается в красивого лебедя. Так вот – там природа что-то напортачила, и гадкий утёнок остался гадким утёнком.
Спустя время колбаска неожиданно закончилась, и пришлось закусывать сырой картошкой. Над кухонным столом висел рог – пластмассовая подделка под сувенир с Кавказа, но и он пошёл в дело – залили в него горькую и заставили Петра выпить залпом.
– Голос разума! – восклицала Лера. – Это ты мне сказал быть голосом разума! Так что пей теперь давай. Я будут пресс-служба, я буду писать статьи, злые разоблачительные статьи, и весь город будет мной восхищаться.
– Если бы Ванечка увидел, как ты тут водку жрёшь, он бы тебя выгнал.
– Пф, давай ему проститутку снимем, а то он весь такой правильный, весь такой благородный.
Она была совершенно пьяна. И когда решили пойти гулять, и Лера в прихожей хотела снять с вешалки куртку, то шлёпнулась и задела стакан с фломастерами для детских уроков. Она сидела на полу, среди разбросанных разноцветных фломастеров, по-мужицки икала. Из комнаты появилась Эсфирь, закутанная в одеяло, и Лера ткнула в неё фломастером, провозгласив точно главнокомандующий:
– Спать!
Это была обычная пьяная прогулка – без цели, с хохотом и криками. Шли через тёмные дворы, пока Ася где-то не потерялась. Лера и Пётр упали на лавочку. Лера не удержалась и повалилась на асфальт, икая и хихикая. Он поднял её и посадил к себе на колени. Тут на него нашло что-то невразумительное, что-то безумное – он начал целовать девичьи щёки, губы, глаза. А дальше ещё страннее – её губы ответили. Они целовались минут десять, а может, пятнадцать. Потом Пётр повёл девушку обратно домой.
Лера ничегошеньки не соображала. Она шаталась, постоянно спотыкалась, и он вёл её, прижимая к себе.
Дома уже ждала Ася. Она недоумённо смотрела, как Пётр протащил Леру в комнату и прям в одежде уложил на кровать. Сам лёг рядом. Ему было нехорошо. По соседству стояла другая кровать, на которой спала Эсфирь.
Лера забралась сверху на Петра и прилипла к его телу. Жалобно стонала:
– Ваня, Ваня.
И вновь на него нашло что-то невразумительное. Он запустил руки ей под одежду, нашарил застёжку лифчика, расстегнул. Лера пыхтела ему в лицо кислым пьяным дыханием:
– Ваня, Ваня.
Он гладил её спину, гладил плоский зад под джинсами, целовал губы. Голова у него кружилась, перед глазами расплывалось. Он оторвал от себя Леру и примостил рядом. Потом обнял и так в обнимку они и заснули.
Пётр проснулся первым и пошёл на кухню утолить сушняк. На столе стояла пустая бутылка водки, на горлышко которой, прежде чем уйти вчера гулять, нацепили кавказский рог. Стопки валялись по полу. Пётр выпил несколько стаканов воды из-под крана. Опустился на табурет. Как страшный сон всплыло перед ним то, что произошло вчера. Всплыло ощущение совершённой ошибки. Он не испытывал к Лере ничего, кроме дружеских чувств. Просто на какое-то мгновение его сознание помутилось.
Из комнаты в ванную прошмыгнула чья-то тень, и послышался звук плещущейся воды. Пётр собрал рюмки, повесил на место рог и выбросил в мусорное ведро пустую бутылку. Вскоре из ванны вышла Лера с мокрыми волосами, переодетая в свежую домашнюю одежду. Под её кофтой висели хорошо налитые груди, и Пётр смотрел на них.
– Что? – спросила Лера. – Я щас сдохну. Моя голова.
Она села за стол, сжала виски, проговорила хрипло, точно старуха:
– Я не думаю, что тебе стоит здесь находиться.
– Ничего же не было.
– Не было у него.
Между ними повисла пауза, наполненная раздражением и непониманием.
– Сегодня утром должна прийти хозяйка квартиры, я не хочу, чтобы она тебя здесь увидела, у нас с девочками могут возникнуть проблемы.
– Я уйду, я скоро уйду, дай мне время немного отойти, я ещё не до конца протрезвел, меня мутит.
– Мне тоже нужно привести себя в порядок. И Асе.
Упрашивать и спорить было бесполезно. Он обулся, накинул куртку. Лера с подозрением следила за его движениями. Пётр вышел за порог, дверь за ним с грохотом захлопнулась.
4
Ризограф неожиданно замолчал. Ритмичный стук машины вселял уверенность, что процесс идёт без сбоя, и внезапно наступившая тишина заставила Петра Мельниченко насторожиться. Было бы правильно пойти взглянуть, чтобы ничего не стряслось, но Лера вдруг спросила:
– Так тебя в депутаты толкают?
Рядом с девушкой он чувствовал себя вдалеке от того балагана, что творился в Комитете.
– Я молодой, вот и толкают, – хотел он козырнуть перед ней, но кичиться не умел, и ответ его получился робким. – Но мне это не нужно. Не хочу. А меня продолжают пихать, ведь молодые лица нужны. Справки какие-то делаю.
– Тебе выпал шанс проявить себя.
– Думаешь, оно того стоит? Я не понимаю, что там буду делать. Запросы писать во все инстанции?
– Я никому не даю советы, считаю, что не имею на это права, но ты можешь помогать людям, ты будешь полезен, – Лера как бы встряхнулась. Она подошла к картине на стене, изображавшей Ленина в библиотеке со стопкой томов, и ноготком провела по полотну.
– Брось. Я баллотируюсь в муниципальный совет. Не в Законодательное собрание. В моих полномочиях – вывозить мусор и патриотично воспитывать школоту.
– Вот он умел саморазвиваться и бороться, – она поскребла могучий лоб Ильича.
– Кто умел бороться? – на пороге кабинета возник хмурый Иван Коновальцев.
– Как твои дела? – Балабанова вмиг лишилась энергии, и лицо её потемнело.
– Вашими молитвами, – Иван стоял в дверном проёме, сложив мощные волосатые руки на груди. – Я услышал, что ты пришла, и захотел с тобой поговорить.
Его бычий лоб был сморщен и напряжён, и, казалось, вот-вот треснет, и из чёрной трещины польются водопадом мысли, идеи, проекты и планы на будущее.
– Мне нужен личный канал в Телеграме. Ты можешь это организовать?
– А ты кто? – ответила Лера, недоумевая, так ли важно иметь ему свой личный канал.
– У многих первых секретарей по России есть подобная практика. А мы отстаём в этом плане. – И тут же речь Коновальцева изменилась, стала совсем уж искусственной, как будто заученной на каком-то семинаре. – Я не для себя это делаю, а для организации. Вся наша работа направленна на развитие организации. Общий авторитет нарабатывается усилиями каждого члена Союза.
– Ты хочешь, чтобы я одна постоянно всех обзванивала, и днём и вечером созывала на мероприятия, а теперь ещё и вела твой личный канал? Ваня, у меня есть своё время, и я хочу тратить его на себя, а не бегать тут за «спасибо».
– Мы работаем все вместе. Я столько раз говорил – не успеваешь, попроси помощь. Давайте, кто-то будет заниматься обзвоном, а кто-то Телеграмом.
– Пётр, ты знаешь, что нужно делать, – Лера посмотрела на друга с надеждой.
И Пётр знал – вытащить сейчас её заявление о выходе, ткнуть в морду Коновальцеву, сбить с него спесь. Он уже потянулся к ящику, как вдруг раздался жуткий старческий голос:
– Петя, ну где исправленный доклад? – лицо появившейся Розы Белоусовой было искажено испугом – щёки обвисли, густо накрашенные дряблые губы дрожали, в глазах стояли слёзы.
Балаган возвращался с неукротимой силой и нёс с собой цифры, отчёты, постановления, и всё это было так неинтересно, так бесцветно и шаблонно.
Коновальцев стыдливо смотрел в пол. Лера думала о том, как бы скорее сбежать. Непоколебимым оставался только Ленин на картине.
– Нет, я не исправил, потому что Азарович хотел, чтобы я напечатал ему листовки.
Страх загубить конференцию завладел Белоусовой окончательно. Её старческое тело затряслось, висячая морщинистая кожа на руках задрожала, задрожали веки и накрашенные тонкие брови, а в глазах возникло непомерное разочарование:
– Так же нельзя работать!
Она крутилась на месте – раздутая старуха, готовая вот-вот лопнуть от переполнявшего её ужаса. То был особый старческий ужас – перед гневом начальства, перед неопределённостью, которая открылась, когда устоявшийся и прямой ход жизни переломился.
А Пётр ощущал пустоту и не мог понять – почему нужно так страдать из-за каких-то бумажек? Ведь что такое конференция, как не бумаги? Доклады, отчёты, мандаты, резолюции – всего лишь буквы на белых листках, и в них нет ничего, никакого смысла, никакой тяжёлой и убедительной правды.
Его окружала ложь. Но не людское лукавство, проявляющееся в словах и обещаниях, а другой вид лжи – словно бы он очутился в бутафорском лабиринте, где всё устроено глупо и нелепо. В детстве он вместе с отцом ходил на аттракцион «комната страха» – там коляска ехала по тёмному коридору, а из темноты выпрыгивали чудища и приведения, настолько доморощенно сделанные, что напугать могли только ребёнка. Пётр вырос, но тёмный коридор никуда не делся, а вместо чудищ и привидений теперь выпрыгивали мандаты, пленумы, постановления.
На визг Белоусовой прибежала Штепа.
– Розочка Алексеевна, что у вас случилось?
– У нас конференция через пять минут начинается, уже приехали из Избирательной комиссии, а доклад не исправлен, – плакала Белоусова.
– Всё самой нужно делать, ни от кого здесь помощи не дождёшься, – заплакала Штепа в ответ. – Я день и ночь готовлю договора, Розочка Алексеевна, у меня голова уже кругом идёт. – Она шмыгнула носом и убежала.
Пётр понял – надо бежать следом, постараться как-то унять вопрос, иначе кто-то обязательно наябедничает Козинцеву. Но стоило ему выйти из кабинета, как он столкнулся и с Михаилом Андреевичем, и с Мансуром Азаровичем. Они стояли вокруг ризографа. Азарович полыхал злостью, а Козинцев с негодующим видом смотрел на листок.
– Этим можно только подтереться, – сунул он Петру под нос испорченную прокламацию. – Ты же партийные деньги разбазариваешь, партия так на одной бумаге разорится.
Видимо внутри ризографа сорвало плёнку с барабана, и машина напечатала листовки с огромным чёрным пятном краски. Пётр пожал плечами. Он сам виноват, что пустил печать на самотёк, сам виноват, что заболтался с Лерочкой и не успел исправить доклад – всё можно успеть, если захотеть. Он не захотел.
– Я сейчас перепечатаю.
Мимо промчалась Лера, и он дёрнулся, чтобы догнать её, сказать ей что-то приятное напоследок, задержать её уход, но натолкнулся на непреклонный взгляд из-под чудовищно густых бровей Азаровича.
Он так и не стал для неё близким другом. Вечные попытки обрести что-то родное заканчивались неудовлетворённостью. Пётр жил своей жизнью, и Лера жила своей, и две эти жизни соприкасались, но не могли влиться одна в другую. Пётр думал, что вот-вот что-то да треснет, и он, наконец, займёт в жизни Леры особое место. Но потом случилась та пьянка, и пропасть между ними стала непреодолимой. Он продолжал мучиться от неудовлетворённости и блуждать впотьмах в поисках чего-то родного, понимающего и осязаемого.
Нет, это неправильно, что Лера бросает Союз. Организация – единственное, что связывало их, заставляло видеться и общаться. Где-то в мире произошла ошибка, и нужно эту ошибку исправить, а если не получится – законопатить глубоко-глубоко. Так всем будет лучше.
Запустив заново ризограф, Пётр вернулся в кабинет, где уже никого не было, и достал заявление. Он готов был разорвать бумажку в мелкие кусочки. Горячая мысль остановила его:
«Это будет бесчестно по отношению к ней».
А что тогда делать?
«Я не покажу заявление Ивану, по крайней мере, не сегодня. Подожду. А там – посмотрим».
Ленин с картины глядел на него с лукавым калмыцким прищуром, словно говоря: «Да вы, батенька, трусло».
