Иван Бунин
«Чувствую себя очень зыбко…»
С новым годом
Москва, весна восемнадцатого года, гнусный день с дождем, снегом, грязью, пустая Кудринская площадь, плетутся, пересекая ее, чьи-то нищие похороны – и вдруг, бешено стреляя мотоциклетом, вылетает из-за угла Никитской животное в кожаном картузе и кожаной куртке, машет огромным револьвером и обдает матерщиной и грязью несущих гроб:
– Долой с дороги!
Несущие в ужасе шарахаются в сторону и, спотыкаясь, тряся гроб, бегом бегут прочь. А на углу стоит старуха и, согнувшись, плачет, рыдает так горько, что я невольно приостанавливаюсь и начинаю утешать, успокаивать. Я бормочу: “Ну, будет, будет, Бог с тобой!” – я спрашиваю с участием: “Родня, верно, покойник-то, сын, муж?” – А старуха хочет передохнуть, одолеть слезы и наконец с трудом выговаривает:
– Нет… Чужой… Завидую!
…Блаженны мертвые, блаженны очи не зрящие, уши не слышащие. И все же мы живем, и все же надо из последних сил тянуться, чтобы смотреть крепко и строго, чтобы жить сообразно своему человеческому – все же человеческому! – званию, – ну, хотя бы в силу презрения, брезгливости к низости и зыбкости окружающего нас, – чтобы помнить, что все же будут – как все-таки всегда бывали – иные, более человечные дни, когда каждому воздается по стойкости и дальновидности его.
w W
Итоги
Итак, еще год прошел – неужели опять вся наша надежда только на “будущее”? Но если так, то скажите, пожалуйста, как спрашивал один простодушный ибсеновский герой:
– “Скажите, пожалуйста, в котором же году наступит будущее?”
Итоги прошлого года на редкость печальны и страшны. И помимо всего прочего, уже вовсю идет в России ужасающая реставрация реакции, теперь уже всенародная, а не только комиссарская. Ленин называет это своим “новым курсом”.
Сколько раз слышал я за время революции едкую фразу:
– Революция не делается в белых перчатках!
И сколько раз думал я тогда:
– Прекрасно, реставрация делается в ежовых рукавицах!
Теперь время этих рукавиц наступает в полном блеске.
* * *
Большинство эмиграции очень пало духом. Одни – просто потому, что реставрационный процесс будет долог, что он не помешает Ленину продержаться еще год, два при всей призрачности его власти. Другие – в силу того, что уже не остается никаких надежд на “завоевания революции”…
Что ж, это все расплата. Не хотели считаться со свойствами русской истории, с ее “повторяемостью”, на которую указывал Ключевский… Не предугадали, что дело опять кончится Тушинским Вором с его, по выражению Герцена, “вовсе не демократической, а только кабацкой партией”… Подняли крик о “реакции”, на смех курам, в первые же мартовские дни семнадцатого года… И накричали реакцию такую, какой еще на земле не бывало. Она длилась год, два, три, четыре – казалось бы, чего хуже? Но нет, все еще повергали в ужас “генеральские ботфорты, генеральские авантюры”. – “Этому пора положить конец!” – И положили…
Были “директории”, “учредительные собрания”, надежды на восстания, на “народный гнев”, на “зеленых” – Савинков договорился даже до того, будто эти дезертиры и грабители “мыслят новыми категориями”, – были ставки на Кронштадт, на Антонова, наконец – на голод, на то, что в Москве уже расцвел “цветок свободы”, оказавшийся “прокукишем”… Мысль об интервенциях приводила в ярость – хотя их и в помине не было, – горой стояли против них, ибо “охраняли честь и достоинства России”, – это при нашем-то всемирном позорище, при руке, протянутой ко всему миру за сухой коркой! – доказывали, что “генералы опирались лишь на голые штыки” и что “Россия не пошла за ними”, точно голые руки лучше голых штыков, точно не штыками крепки большевики, точно пошла Россия за Черновым, за Савинковым, за кронштадтцами… На что теперь надеяться? Вести из России превосходят человеческое воображение… В столицах жизнь начинает “бить ключом”, но ключ бьет для одного счастливого на миллион несчастных, и счастливец этот или комиссар, или волк, щука, кулак в архиежовой рукавице… Пещерный голод, библейский мор пожирали Россию год за годом, людей расстреливали, как собак, десятками тысяч, сифилис моральный и физический отравлял русскую кровь на целые поколения – с нас же все скатывалось, как с гуся вода: “Лишь бы не реакция! Пусть Россия сама изживет большевизм!” – Ну, вот и изживает…
* * *
И все-таки некоторые “бодро смотрят вперед”, сами же сообщают вещи, от которых волосы на голове должны стоять дыбом, а кончают неизменно за здравие.
Про некоторую часть литераторов и говорить нечего, хотя то, что они изрекают, тоже весьма показательно и подхватывается толпой, русской толпой, давно уже привыкшей жить литературно, заражаясь словесной пошлостью и словесным блудом, уже давно и пышно цветущими в русской литературе. Послушайте-ка, что поют в Берлине разные “Скифы”, Эренбурги, Белые! Вот отчет (в “Руле”) о лекции Андрея Белого “Культура современной России”. Лектор говорит: “Внешняя культура гибнет, люди живут без элементарных благ цивилизации… Но пусть рушатся дома – выстроим новые!.. Все старые формы рухнули, но не беда – будут новые… Пусть царит тьма – вспыхнет новый свет!” Какие формы, какой свет, этого лектор еще не знает, и сам признается в своем незнании. Но что с того? Лектор, не запинаясь, несет “мистически-светлые” пошлости…
Дело, однако, все-таки не в литераторах. Гораздо важней оптимизм некоторых людей жизни и политиков. Эти надеются, видите ли, как раз вот на эту самую “третью, крестьянскую Россию”, хотя она уже вся пришла в кочевое состояние, – так сами же оптимисты и говорят: “Теперь Русь живет на колесах!” – хотя она уже поела последних сусликов, хотя мрет с голоду уже около 40 миллионов, не считая городов, голодающих уже четыре года, хотя русские матери топят своих детей в реках… Чем этот оптимизм лучше большевистских восклицаний, например, того, который я недавно прочел в большевистском “Пути”:
“Граждане! На заре новой прекрасной жизни пять миллионов малюток погибает от голодной смерти!”?
* * *
Каковы последние вести из России?
Вот кое-что наиболее типичное и наиболее достоверное.
Во-первых – из одного петербургского письма:
– Переживаем трагедию замещения старых богов – новыми… Всем старым партиям – конец… Общий лозунг – “обогащайтесь!” – Больше не будет Тургеневых, Толстых, будут Стиннесы и Ратенау, будут янки… Остатки прежней интеллигенции умирают в нищете, в самом черном труде… У новых людей – повадки, манеры резки, грубы, особенно неприятна молодежь – многие совершенно дикие волки… Неравенство растет…
Колоссальная безработица… Рабочие, прислуга, мастеровые бегут в деревню… Школы в неописуемом состоянии, университеты мертвы… Время ужасающего индивидуализма, хищничества, зависти, бессердечия к чужим страданиям…
Во-вторых – из доклада, читанного в Петербурге известным педагогом Золотаревым о русской молодежи:
– Среди молодежи, как и всюду, – высокая смертность, болезненные апатии, равнодушие, острая тоска… Но наряду с этим – русский янки, практик, скептик…
И, наконец, в-третьих, – из тех многочисленных докладов, которые сделал за последний месяц в Париже и в буржуазных, и в социалистических кругах С.С. Маслов, известный кооператор эсер, только что бежавший из России с огромным запасом всяческих наблюдений и цифровых данных, герой дня среди русских в Париже, “будущий Стамболийский”, как его у нас называют:
– Россия вымирает – и деревня, и город… За 23 года, предшествовавшие революции, население Р., несмотря на войну, увеличилось почти на 30 миллионов, за последние же четыре года в 2 центральных губерниях оно уменьшилось на целых 3 миллиона… Чистым хлебом питается только 9 процентов населения… Больше всего вымирают города, из городов бегут все, кто может… Но и деревня бежит в поисках хлеба. Русь теперь живет на ходу, на колесах, целые области стали пустыней… В городах буржуазия наполовину вымерла, интеллигенция – тоже, пролетариат разбит и разбежался – из 9 миллионов осталось 4… В городах дома уничтожены и испорчены на одну треть, нижние этажи залиты водой и человеческими испражнениями… Продукция промышленности сократилась в 8 раз… Но и в деревне дворы значительно разрушены, инвентарь гибнет последний, земля испорчена, малоурожайна, часто пустует – посевы сохранились на 44 процента… Разрушены и всяческие промыслы…
– По всей России – великое обнищание, десятки миллионов умирающих с голоду, острый недостаток одежды, обуви, медицинской помощи, холод, холера, тьма, тиф, сифилис…
– Государственное хозяйство дает баснословный дефицит… Налоги и контрибуции приносят грош, хотя при взыскании их употребляются драконовские меры и даже пытки – мучат мнимыми расстрелами, иногда даже живым замораживанием, жарят на горячих плитах, – докладчик ручается, что были даже и такие случаи…
– Образование? На народное образование государство тратило до революции около 7 процентов бюджета, теперь – всего 1, да и то – что толку? Учебных пособий нет, качественный состав учителей страшно понизился, учительницы живут проституцией… Университеты? Но, например, во главе одного университета стоит некто Горовой, безграмотный человек с уголовным прошлым… Литература? Погибла совершенно – правительство покровительствует одним хулиганам из стихотворцев…
– Нравы ужасны, настроения – тоже… Рабочие разбиты, пассивны, солдаты еще пассивнее, дезертируют… В городах все развращены пайками, платой за шпионство: у одной московской чрезвычайки на службе 30 000 филеров… Да и вообще всюду в работе – разврат, лень, бессовестность… Всюду воровство, взяточничество, грабежи, убийства, особенно много убийц среди молодежи… Вот вам один из бесчисленных примеров холодного злодейства: молодому человеку хочется на “танцульку”, а не в чем; пошел зарезал тетку, у которой хранился пиджачный костюм ее покойного мужа, надел этот костюм и превесело танцевал весь вечер… Ужасно вообще ожесточение сердец: во время метелей у порогов мужицких изб находят десятки замерзших прохожих, которых не пустили погреться, переночевать ни в одну избу…
Такова одна сотая итогов за истекший год. Кого теперь этим удивишь? Но я и не хотел ни удивлять, ни удивляться. Я дивлюсь только тому, что мы все еще не повесились и что некоторые из нас, повторяю, даже весьма недурно чувствуют себя.
Казалось бы, что при подведении таких итогов уместен только зубовный скрежет. Но нет, вот Золотарев кончил свой доклад заявлением, что новый тип русской молодежи, тип янки, внушает ему бодрость, оптимизм… Маслов среди каждого своего доклада приостанавливается, чтобы сказать: “А все-таки Россия – сфинкс!” – а кончает еще решительнее, чем Золотарев:
– И все-таки Россия жива, бодра! Социализм стал ненавистен буквально всем классам… Будущая Россия будет только крестьянской, не социалистической, не большевистской, а именно крестьянской, а ведь крестьянству, по слову Герцена, все на пользу!
“На пользу…” Странное заявление после всего того, что рассказал сам же Маслов о благополучии этого крестьянства! – “Социализм стал ненавистен всем…” Странная для социалиста, пусть даже бывшего, откровенность! И зачем, спрашивается, городили столь грандиозный и страшный огород? – “Новые боги сменяют старых”… Но где же причина радоваться этой смене, раз сами же радующиеся отзываются об этих “новых богах”, как о “диких волках?”
Герцен, правда, “мистически поклонялся тулупу”, по выражению Тургенева. Но не знаю, радовался ли бы даже он этому тулупу теперь! “Россия будет крестьянская…” Подумаешь, какой высочайший предел человеческих мечтаний! Но пусть так. Да ведь Россия и всегда была крестьянская, только с надстройкой барской, а с вышкой монархической. Где же основания надеяться, что не будет бар новых из того же крестьянства, – ведь и прежние выходили из тех же квасов, – и что снова не захочет “крестьянская” Россия нового “Мишу”? А если это случится, то, повторяю, зачем же мы погубили дотла все наши прежние великие богатства? Чтобы мочало вить сначала? Тот же Герцен сказал однажды про своих соратников-эмигрантов, что им “процесс народных волнений нравится, как гоголевскому Петрушке процесс чтения”. Может быть, это и к нам приложимо?
Великая потеря
Если бы фразы, если бы обычное надгробное красноречие! Но нет, именно так: великая потеря.
О покойном нет двух мнений – это ли не изумительно, в наше время особенно? Даже те, что отделены от нас совсем непроходимой пропастью, даже те из наших врагов, для которых он, поистине рыцарь без страха и упрека, был одним из самых опасных противников, не могли не склониться перед его могилой. Знаю, что они теперь, “накануне” – накануне уже полного российского растления, полного одичания, полного людоедства! – усвояют некоторые новые приемы, стараются блюсти известную благопристойность. Но нет, тут не то. Слишком высокого благородства и блеска был наш почивший соратник.
Лично я знал его мало, но твердо говорю: из несметного множества людей, навсегда и в числе очень, очень немногих выделился для меня его прекрасный образ. Та радость, которая охватывала меня при встрече с ним, была результатом всего нескольких свиданий. Но я не сомневаюсь ни на минуту: в этом человеке мне не пришлось бы разочароваться – сколько бы ни продлились наши дни.
Великая потеря, еще одна. Боже, да когда же конец несчастиям России? Это что-то такое, что начинает внушать почти суеверный страх. Год за годом, день за днем совершенно непрерывная цепь несчастий, потерь. И каких! Если даже какая-нибудь нелепая, дикая случайность, то и то она падает только на Набоковых! Мы не святые, но дело наше все-таки святое, и потому без всякого кощунства можно вспомнить страшную легенду о том, как святой играл в кости с дьяволом за власть над Фиваидой: ни единой удачи за весь день! Иначе, конечно, и быть не могло: дьявол сел на обрыв над Нилом спиной к солнцу, оно его не слепило, он в удачной, мошеннической игре становился все увереннее, все наглее, а у святого слезились глаза, дрожали руки, трепетало сердце – где же тут выиграть? Да, но все-таки – за что? Когда конец дьявольскому счастью?
Дай Бог всех благ будущей, “новой” России. Только когда-то еще наживет она своих Набоковых? У России прежней, старой они были. Ей есть чем гордиться. И, увы, есть о чем скорбеть.
“Голубь мира”
Гауптман вдруг затрепетал – он “протестует” против “готовящегося в Москве кровопролития” (казни эсеров). Он в страхе за “несчастные жертвы” – и за Россию: русский народ гибнет от голода, но, слава Богу, его кормят, и в этом добром деле участвует и западный пролетариат: “Пусть же властители Москвы не уничтожают этого движения насилием, которое Западу останется непонятным” (все прочее понятно!), – иными словами, как буквально сказано в женевской газете “Ля Фамин”:
“Смерть социалистов в Москве вызовет смерть множества людей на Волге, ибо рабочие Европы помогают русским голодающим потому, что видят в России страну революции и социальной эмансипации, а казнь социалистов будет для них холодным душем”, – это ведь только от нас, буржуев, требуется быть “вне политики”, когда речь идет о голодающих! Кончает Гауптман со всем блеском “высокого” стиля: “Пусть заповедь «не убий» снова сделается священной! Я выпускаю этого голубя мира в Москву – и пусть он вернется с масличной ветвью в клюве!”
Да, все слова сказаны.
Да, “я, человек, воистину стыжусь теперь поднять глаза мои на животных”, как сказал мне один сербский епископ…
Четыре года реками, морями текла кровь в России – давно ли сама Чека опубликовала, что, по ее подсчету – только по ее подсчету! – казнено около двух миллионов душ: Гауптман, друг пролетариата, “несущего в мир новую, прекрасную жизнь”, не проронил ни словечка. Четыре года пожирали Россию – и отравили до мозга костей на многие поколения! – пещерный голод, тьма, холод, вши, тиф, чума, холера, сифилис моральный и физический, жестокость, низость, воровство, гомерическое сквернословие – и все в таких размерах, что и у гориллы стала бы шерсть дыбом: Гауптманы молчали или только кивали головой на уверения “русской демократии”, что все это пустяки по сравнению с величием “великой русской революции” и что надо “верить в великий русский народ и его светлое, демократическое будущее”… Разрывались крестными ранами, неизгладимыми, несказанными, горше всякой казни, миллионы русских сердец, на глазах которых в прахе растоптаны были все уставы Божеские и человеческие, убиты сыновья, матери, братья, жены, обесчещено все самое святое и кровное, “там на потребу” выброшены мощи, пред которыми мириады людей находили сладчайшие в мире слезы и надежды, казнены “смертью лютой, надругательной” сотни священнослужителей и на днях еще – за один словесный протест против разбойного грабежа алтарей на штаны Красину – осуждены на смерть митрополит Вениамин, епископ Бенедикт и десятки священников: Гауптманы молчали и молчат. Но вот, наконец, настоящая страшная весть: социалисты в опасности! И уста разверзаются: “Лети, лети, голубь мира!”
– Ей, Господи! Стыжусь поднять глаза на скота, на животное!
Литературные заметки
Это не полемика, не политика, а уж чисто литературная заметка, имеющая, к сожалению, вовсе не злободневный, а постоянный интерес.
Приехала в Париж Е.Д. Кускова в очень добром настроении, а я, удрученный ее же собственными сообщениями о России, приуныл – только и всего, – а газета П.Н. Милюкова оттрепала меня за вихор, за мое уныние: поглумилась над моей “почтенностью” (“почтенный беллетрист”), пожурила за “раздраженность” – точно нет ни малейших причин у нас раздражаться! – возмутилась, что я лезу в политику, когда у меня есть “определенное место в литературе” и припечатала: “обыватель”, сам себя зачисливший несогласием на бодрость Кусковой “в определенный лагерь” – очевидно, очень преступный и позорный, – обыватель, нашедший себе “единственный приют” в “Слове”, которое, однако, “сконфузилось за него…” Как же не отметить в литературной летописи это любопытное зрелище – г. Икс из “Последних новостей” дерет за вихор г. Бунина! – и как не впасть опять в уныние: уж очень старо и постыдно это зрелище!
“К старому возврата нет!” Да нет, в том-то и беда, что во многом мы ужасно застарели (и сами это чувствуем – иначе не трепетали бы так, например, насчет “реакции”, “реставрации”). Очень, повторяю, стара и типична и вот эта маленькая история моя – в этом вся и сила, а, конечно, не в Иксе.
“Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан” – это давно сказано, грубо и даже неумно сказано, а как пришлось ко двору. Знал человек, что угодит кому надо, и угодил надолго. Но и гражданином предписали быть только масти определенной – те из исполнявших гражданскую обязанность, которые оказывались масти неподходящей, платились жестоко: их немедля понижали даже в поэтических чинах, а порой и совсем лишали всех чинов и званий, их начинали терроризировать, чернить в глазах публики, их ставили “к стенке”, ссылали в бессрочную ссылку – и все без всяких разговоров, “на месте”, “по законам революционного времени”, то есть без всяких “судоговорений”, а, главное, даже за малейшую провинность: чуть что не так, не на пользу “революционному народу”, не в лад с “рабоче-крестьянскими вождями” – “в расход!” И сколько писательских душ было развращено и погублено этим террором! И какое множество писателей – из тех, что не желали поддаваться этому развращению, – несло иногда целыми десятилетиями свою ссылку, моральную смерть! Сколько сопричислил этот скорый и немилостивый “ревтрибунал” к отверженному лику “реакционеров”!
Да, это история старая и страшная (вообще, г. Икс, а не для меня – меня-то не запугаете!). И никому-то даже и в голову не пришло задаться вопросом, право, довольно серьезным и сложным: да почему же это были (или, по крайности, казались, именовались) “реакционерами” Гёте, Шиллер, Андре Шенье, Вальтер Скотт, Диккенс, Тэн, Флобер, Мопассан, Державин, Батюшков, Жуковский, Карамзин, Пушкин, Гоголь, Аксаковы, Киреевские, Тютчев, Фет, Майков, Достоевский, Лесков, гр. А.К. Толстой, Л. Толстой, Гончаров, Писемский, Островский, Ключевский, даже и Тургенев, не раз не угождавший “молодежи”, – и почему так высоко превознесены были Чернышевский со своим романом, Омулевский, Златовратский, Засодимский, Надсон, Короленко, Скиталец, Горький?
Вот теперь стали “реакционерами”, “обывателями”, “врагами народа”, “бурцевскими молодцами” и мы – Куприн, Мережковский, Гиппиус, Чириков… Ну, что же, не пропадем, только разве это не явное подражание большевикам, для которых мы, конечно, только “белогвардейская сволочь”, только умно ли это – шельмовать всех поголовно? Кто ж тогда с вами, господа Иксы, останется? “Народ”? А кто этот народ? “Обыватель” – хотя ума не приложу, чем обыватель хуже газетного сотрудника, – обыватель не народ, “белогвардеец” не народ, “поп” не народ, купец, бюрократ, чиновник, полицейский, помещик, офицер, мещанин – тоже не народ; даже мужик позажиточней и то не народ, а “паук, мироед”. Но кто же остается? “Безлошадные”? Да ведь и “безлошадные”, оказывается, одержимы теперь “чувством собственности” – и что было бы делать, если бы уцелели в России лошади, если бы уже не поели их?
Вы бодритесь и гневаетесь:
“Не всех еще поели, не радуйся, реакционер!”
Да что ж, вон и Горький когда-то гневался на газету “Таймс”:
– Напечатана мрачная глупость, будто в России едят суп из человеческих пальцев!
Впрочем, тут я ставлю точку. Это уже “политика”, а ведь теперь новый приказ: будь поэтом и не суйся в граждане.
