Иван Бунин
«Чувствую себя очень зыбко…»
Об Эйфелевой башне
Бедная, беззащитная Эйфелева башня! Как осквернена, обесчещена она – сколько всяческой мерзости уже приняла она из московского прекрасного далека! И вот опять: радио Горького о голоде…
– “Плодородные равнины России поражены неурожаем из-за засухи…”
Только ли “из-за засухи”, советский псалмопевец? А сотни тысяч десятин незапаханных, незасеянных? А ваш пресловутый “революционный порядок”, ваши “комбеды”, ваше “советское опытное хозяйство”, ваши “отобрания излишков”, ваши “реквизиции”, из-за коих мужики сгноили в земле миллионы пудов зерна, ваше натравливание “бедняков на кулаков”?
А всяческое каиново кровопролитие, уже четыре года вами учиняемое во славу “третьего интернационала”, а величайшее в мире ограбление, вами произведенное в России “на цели” этого самого “интернационала”, с которым, как поете вы, “воскреснет род людской”?
А то, что сказочные богатства русского народа и несметные частные имущества, вами украденные, все в лоск ухлопаны вами на ваших наемных убийц, на чекистов, на провокаторов, на рекламу, на пропаганду и вообще на всяческий подкуп, подкуп и подкуп?
А то, что миллионы самых крепких, молодых сил употребили вы как пушечное мясо, как “вооруженные силы” всё того же Интернационала?
А то, что у сотен тысяч мужиков не осталось благодаря вам ни самой паршивенькой лошаденки, ни самой завалящей сохи, ни обрывка веревки, ни обломка железа?
А то, что вы дотла разрушили все мосты и дороги, все паровозы и вагоны, сохранив из них только царские – для катанья господ Троцких на фронты и всяких Иоффе – с дипломатическими поручениями в качестве представителей “рабоче-крестьянской власти” да на европейские курорты для поправления здоровья?
– “Это бедствие угрожает голодной смертью миллионам населения…”
Какой, подумаешь, жалостливый! (“Пожалел волк кобылу – оставил хвост да гриву!”) А миллионы смертей в голодных, холодных, вшивых, коростовых, тифозных городах и местечках, смертей, уже совершившихся на ваших глазах опять-таки во славу “Третьего интернационала”, – что же это-то “бедствие” не трогало вас?
Ведь это вы писали прошлым летом в своем акафисте Ленину буквально следующее:
“Был момент, когда естественная жалость к народу России заставила меня считать большевизм почти преступлением. Но теперь, когда я вижу, что этот народ умеет гораздо лучше терпеливо страдать, чем сознательно и честно работать, – я снова пою славу священному безумству храбрых!”
Что же, собственно, испытываете вы теперь? Снова “естественную жалость к народу России” – или же надежду, что кормежка Европой этого народа “отдалит от коммунистической шеи давно заслуженную веревку”, как выразился на днях А.А. Яблоновский?
“Русский народ уже и без того сильно истощен последствиями войны…”
Войны, какой, собственно? Той ли – конечно, “проклятой”, “капиталистической”, – которая для русского народа, по вашим стараниям, кончилась уже три года тому назад “похабным миром”, или той, что, конечно, “да здравствует во веки веков!” – т. е. войны “гражданской, классовой”, проще же сказать, подлейшей из войн.
– “Для народа Льва Толстого, Достоевского, Менделеева и других великих людей наступили тяжелые дни…”
“Наступили”! Ну, а те-то дни, что длились четыре года “во славу безумства храбрых”, те были, значит, ничего себе, дай Бог всякому? Вероятно, так, ибо ведь недаром острили ваши друзья Троцкие, Ленины и Дзержинские: “Это что за голод! Вот когда 20 человек будут драться из-за одной дохлой крысы – вот это будет голод!” Что же до Толстого и Достоевского, то вам, певцу этих остряков, лучше бы и совсем не заикаться: разве вы не помните, как честили вы и Толстого, и Достоевского “пошляками” и “мещанами” (буквально так!) осенью 1905 г. в своиx статьях “О мещанстве” в “Новой Жизни” Ленина, под редакцией поэта Н. Минского.
Впрочем, довольно и выписок из этой лживой, высокопарной иеремиады и комментариев к ним – тем более довольно, что дальше этот певец самого грубейшего из всех человеческих учений и самого гнусного, самого бесчестного и самого подлого строя из всех существовавших на земле осмеливается говорить о “гуманитарных идеях”, о низости “безжалостного поведения победителей к побежденному”, о “честности” и даже громить “культ золота и глупости” (очевидно, только потому, что в коммунистическом “культе” осталась теперь одна глупость, а золото уже всё ушло на подкупы и растащено). Я, право, хотел сказать только одно: бедная, беззащитная Эйфелева башня, когда же кончится ее публичный позор, когда наконец перестанут растекаться по всему миру при ее невольном посредстве все эти ужасы России и тот моральный гной, которым весь мир отравляют ее “рабоче-крестьянские” правители?
“Страна неограниченных возможностей”
Ах, какой гнусной чепухой ознаменовались даже самые первые дни нашей погибели!
В Москве без конца вели по Тверской (куда, зачем, за что?) городовых без шапок… Державный народ стоял, глазел, жрал подсолнухи, изредка улюлюкал… Потом на место городовых кто-то назначил студентов, аптекарских учеников… Я даже, как сейчас, вижу толстого гимназиста-армянина лет тринадцати на посту на Малой Никитской…
В Петербурге “новая” Россия строилась тоже очень просто и мило. Известный “товарищ Богданов”, один из главнейших соратников Горького по “Новой жизни”, рассказывает (“Южный рабочий”, Одесса 1919 г.) о том, как “сконструировался” знаменитый “совет рабочих и солдатских депутатов”, т. е. главнейший погубитель всей России:
“Пришли Суханов-Гиммер и Стеклов-Нахамкес, никем не выбранные, никем не уполномоченные, и объявили себя во главе этого еще не существовавшего Совета”…
Россия участвовала в величайшей мировой войне, а “Совет” тотчас же декретировал восьмичасовой рабочий день, издал приказ № 1… Курсистки своей собственной властью поезд за поездом снаряжали из Москвы в Сибирь – за “революционными борцами”…
“Бабушку” возили, как икону: по Москве в зеркальном автомобиле, по России – в царских вагонах… И все новые министры, все новые правители главным своим долгом почитали представиться ей…
В городах, в деревнях сразу все спятили с ума: все поголовно орали друг на друга: “Я тебя арестую, сукин сын!” – потом стали убивать кого попало, жечь на кострах, зарывать живьем в землю за украденную курицу… “Самосудов”, самых кровавых и бессмысленных, было зарегистрировано (только зарегистрировано!) к августу 1917 г. уже более десяти тысяч (как заявил сам Керенский на знаменитом московском совещании)…
Власть над трехтысячным фронтом отдали “комиссарам”: журналисту Соболю, журналисту Иорданскому (теперешнему редактору большевистского “Пути” в Гельсингфорсе)… Немцы по земле катались от радостного гогота…
Но можно ли все подобное переписать, исчислить? Я только хочу сказать вот что: большевики большевиками, а все-таки только в России можно дерзнуть на бесстыдство “планетарное”, на глупость, повергающую в столбняк, – объявить, скажем, всероссийскую электрификацию, выписать в Россию Изидору Дункан, долженствующую танцевать для “пролетариата”, умирающего с голоду, издать декрет, что отныне в Петербурге на всех лошадях, еще не совсем околевших без корму, должны быть дуги, “художественно” расписанные…
У нас все сойдет с рук. У нас почва для всяческой чепухи и гнусности большевистской была давно готова.
Мы хохочем, например, над Марксом, поставленном в тех самых непролазных лесах, где чуть не вчера были обнаружены мултанские человеческие жертвоприношения, над Чухломой, переименованной в “Городок Клары Цеткин”… Мы издевались над петлюровским балаганом “Украинской самостийности”, над “мовой”, над яростным сдиранием в Киеве русских вывесок… А меж тем, чем мы лучше – ну хоть этого самого Петлюры? Разве петлюровщина не часть нашего общего?
Мы не меньше Петлюры содрали всяческих вывесок, гербов, орденов в первые же “мартовские” дни, т. е. в то самое время, когда поставлена была на карту вся судьба России и когда, казалось бы, было не до этих приятных занятий.
“Мова” не более противна и нелепа, чем наш революционный жаргон. “Комиссар Хоперского уезда Сидор Карпов” – эта смесь французского с нижегородским стоит “мовы”…
Впрочем, давно ли мы из наших квасов и на свет-то Божий вылезли! А ведь дети, обезьяны, дикари переимчивы. Негр, попав в Европу, тотчас же задушит себя самым модным воротничком. А как говорил, какую “пассию”, какой “ришпект” ко всему французскому имел, примерно, недоросль!
И все-то мы, недоросли, напяливаем на себя, все пересаливаем, все карикатурим до последней возможности: Гегеля и анархизм, нигилизм и позитивизм, марксизм и народничество, романтизм и натурализм, Ницше и босячество, социализм и демократизм, декаданс и футуризм… Все-то у нас, как на корове седло.
Что, скажем, могло быть глупее проповеди босячества и всяческого самодурства в стране и без того босой, лыком препоясанной и искони веков самодурной? Однако же мы на руках носили Горького, в то время как другие ниц падали перед самым махровым эстетизмом, снобизмом, демонизмом…
Конечно, это было немножко чересчур – то, что первый русский “декадент” Емельянов-Коханский привязывал себе собачьи когти к пальцам, надевал прямо на белье бурку, на голову папаху, а на глаза черные очки и гулял в таком виде по Тверскому бульвару. Однако же это было, и ведь это Емельянов – родоначальник всех этих Брюсовых, Маяковских, Есениных, Шершеневичей, Луначарских… Вон недавно трамваи в Москве ходили с плакатами:
“Я, Сын Человеческий, Анатолий Луначарский, создал новую мистерию: Иван в раю!”
Но ведь и до большевизма был Луначарский Луначарским, т. е. полным ничтожеством с противоестественными наклонностями, и однако же пользовался всероссийской известностью. Еще десять лет тому назад, околачиваясь по Италии, он, когда умер у него ребенок, читал над его гробиком “Литургию Красоты” Бальмонта. И что же, разве помешало это его известности? Напротив.
И надо всем-то мы, уставясь в землю лбом, мудрим, философствуем с архисеминарской серьезностью. Ни к чему-то у нас нет непосредственного отношения взрослого человека. Все-то у нас не веревка, а “вервия”, как у того крыловского мудреца, что полетел в яму, но и в яме продолжал свою “элоквенцию”. Все-то у нас повод к книжным разглагольствованиям, к речению схоластических пошлостей.
Пришел какой-то Горький с лубочной ахинеей о каком-то уже, который “вполз высоко в горы и лег там”, – и буквально ошеломил всю Россию этим ужом. Пришел Скиталец, фигура уже совсем курьезная, – и опять триумф. Помню один литературный вечер в Московском Благородном собрании. На ту самую эстраду, на которой некогда, в Пушкинские дни, венчали лавровым венком Тургенева, вышел перед трехтысячной толпой Скиталец в черной блузе и огромном белом галстухе а lа Кузьма Прутков, гаркнул на всю залу: “Вы – жабы в гнилом болоте!” – и вся зала буквально застонала, захлебнулась от такого восторга, которого не удостоился даже Достоевский после речи о Пушкине… Сам Скиталец и то был удивлен и долго не знал потом, что с собой делать. Пошли мы после вечера в Большой Московский, спросил себе Скиталец тарелку щей и тарелку зернистой икры, – ей-Богу, я не шучу, – хлебнул по ложке того и другого, утерся – и бросил салфетку в щи:
– Ну его к черту, не хочу! Уж очень велик аплодисмент сорвал!
Теперь, когда при доброй помощи всех наших восторгов перед Скитальцами, случилось то, что случилось, пора бы, кажется, немножко одуматься. Но куда тебе! Погибли, захлебнулись в крови и грязи? Ничего подобного! —
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
И так во всем. Разврат, пьянство, безделие, нервическая гниль – это у нас все “проблемы”, “надрывы”, “пролеты в вечность”, “оргиазм”. Обыденнейшее, хотя и гнуснейшее хулиганство, уличное убийство уличной девки ватагой каторжников и ярыг – предмет мистической поэмы, и мы, в наши окаянные дни, занимаемся тем, что спорим и устно, и печатно: впрямь эти убийцы и ярыги “апостолы” или все-таки не совсем? Михрютка, ни с того ни с сего дробящий дубиной венецианское зеркало, у нас непременно “гунн”, “скиф”, и мы утешаемся, успокаиваемся, налепив на него этот дурацкий, книжный ярлык… Неисправимые пошляки!
Революционный ритуал, революционное лицедейство известны: сборища, “пламенные” речи, баррикады, освобождение из тюрем воров, сожжение сыскных архивов, арест властей, торжественные похороны “павших борцов”, казнь “деспота”, осквернение церквей, ливень воззваний, манифестов, “массовый террор”… Все это проделав, мы все довели до размеров гомерических, до низости еще небывалой, до глупости и остервенения бешеной гориллы.
“Всему виной попустительство Керенского”… А кто же Керенскому-то попустительствовал, кто Керенского поднял на щиты? Разве не мы? Разве он не наше кровное порождение?
И на Ленина нечего особенно дивиться.
“Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шатость… И вот они опять возникли, в огромном размере… Дух материальности, неосмысленной воли, грубого своекорыстия повеял гибелью на Русь… У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло… Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев”…
Это – выписка (где что ни слово, то золото) из Соловьева о смутном времени. Всему в ней изложенному наша революция со всеми ее “завоеваниями” есть полное подобие. И подготовляли ее мы все, а не одни Керенские и Ленины, и мудрить, впадать в пафос тут совсем нечего: обе картины (и соловьевская, и нынешняя) просты и стары как мир.
“Народ пошел за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком… Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан… Поднялись все азиатцы, все язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами не зная за что… Шли «прелестные письма» Стеньки: «Иду на бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство…» Дозволен был полный грабеж… Стенька, его присные, его воинство были пьяны от вина и крови… возненавидели законы, общество, религию, все, что стесняло личные побуждения… дышали местью и завистью… составились из беглых воров, лентяев… Всей этой сволочи и черни Стенька обещал во всем полную волю, а на деле всех забрал в кабалу, в полное рабство, малейшее ослушание наказывал смертью истязательной, всех величал братьями, а все падали ниц перед ним…”
А это, как видите, о Разине (из Костомарова), о том самом Разине, которого мы столько лет боготворили. И опять что ни слово, то наше, нынешнее… Не пора ли хоть теперь отнестись проще, трезвее и к прошлому (стенькиному), и к нынешнему (ленинскому)? Зачем тут “вервия”? Тут потребна самая простая веревка.
Получая вести из России, и до сих пор еще просто диву даешься, каким мерзавцем и скотом может быть человек… Распоясаться до такой степени все-таки можно только в России. И остаться безнаказанным за самое чудовищное преступление тоже легче всего в России. И большевики это знают.
Они, эти висельники, дотла разорившие богатейшую в мире страну (Стеньке это не удалось за отсутствием в то время интеллигенции и Ллойд-Джорджей), убившие и уморившие буквально десятки миллионов русских душ, теперь, на четвертый год своей деятельности, начинают нагло почесывать в затылке и ухмыляться:
– Вот черт! Даром, кажется, пропала работа! Ничегошеньки не вышло из нашего “опыта”! Впрочем, не беда – одурачим, вывернемся. Одной поэзией, и то одурачим. Замутим им голову каким-нибудь Блоком, Белым… скажем, что мы фанатики… что, благодаря нам, Россия все-таки переродилась для новой, прекрасной жизни… что зерно, ежели не умрет, то и не оживет… За милую душу вывернемся!
И вывернутся. И даже в историю в нимбах войдут. “Умом Россию не понять, аршином общим не измерить!”
Безумный художник
Золотилось солнце на туманном востоке, за туманной синью далеких лесов, за белой низменностью, на которую глядел с невысокого горного берега древний русский город. Был канун Рождества, бодрое утро с легким морозом и инеем.
Только что пришел петроградский поезд: в гору, по наезженному снегу, от железнодорожной станции, тянулись извозчики, с седоками и без седоков.
В старой большой гостинице на просторной площади, против старых торговых рядов, было тихо и пусто, прибрано к празднику. Гостей не ждали. Но вот к крыльцу подъехал господин в пенсне и с изумленными глазами, в черном бархатном берете, из-под которого падали зеленоватые кудри, и в длинной дохе блестящего каштанового меха.
Рыжий бородач на козлах притворно крякал, желая показать, что он промерз, что следует набавить ему. Седок не обратил на него внимания, предоставив расплатиться с ним гостинице.
– Ведите меня в самый светлый номер, – громко сказал он, торжественным шагом следуя по широкому коридору за молодым коридорным, несшим его дорогой заграничный чемодан. – Я художник, – сказал он, – но на этот раз мне не нужна комната на север. Отнюдь нет!
Коридорный распахнул дверь в номер первый, самый почетный, состоявший из прихожей и двух обширных комнат, где окна были, однако, невелики и очень глубоки, по причине толстых стен. В комнатах было тепло, уютно и спокойно, янтарно от солнца, смягченного инеем на нижних стеклах. Осторожно опустив чемодан на ковер посередине приемной, коридорный, молодой малый с умными веселыми глазами, остановился в ожидании паспорта и приказаний. Художник, ростом невысокий, весьма легкий вопреки своему возрасту, в берете и бархатной куртке, прошелся из угла в угол и, сронив движением бровей пенсне, потер белыми, точно алебастровыми руками свое бледное измученное лицо. Потом странно посмотрел на слугу невидящим взором очень близорукого и рассеянного человека.
– Двадцать четвертое декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года! – сказал он. – Эту дату ты должен запомнить!
– Слушаю-с, – ответил коридорный, и в глазах его выразилась готовность.
Художник вынул из бокового кармана куртки золотые часы, мельком, прищурив один глаз, взглянул на них.
– Ровно половина десятого, – продолжал он, снова устраивая на носу свои стекла. – Я у цели своего паломничества. Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение! Паспорт я тебе дам, не беспокойся, но сейчас мне не до паспорта. У меня нет ни одной свободной минуты. Сейчас я спешу в город, чтобы вернуться ровно в одиннадцать. Я должен завершить дело всей моей жизни. Мой молодой друг, – сказал он, протягивая к коридорному руку и показывая ему два обручальных кольца, из которых одно, на мизинце, было женское, – это кольцо – предсмертный завет!
– Так точно, – отозвался коридорный несмело.
– И я этот завет исполню! – грозно сказал художник. – Я напишу бессмертную вещь! И я подарю ее – тебе.
– Покорнейше благодарим, – ответил коридорный.
– Но, любезный, дело в том, что я не взял с собой ни холста, ни красок, – провезти их из-за этой чудовищной войны было совершенно невозможно. Я надеюсь достать их здесь. Я наконец воплощу все то, что сводило меня с ума целых два года, а потом так дивно преобразилось в Стокгольме!
Говоря и отчеканивая слова, художник пристально смотрел через пенсне на своего собеседника.
– Весь мир должен узнать и понять это откровение, эту благую весть! – воскликнул он, театрально взмахнув рукой. – Слышишь? Весь мир! Все!
– Хорошо-с, – ответил коридорный. – Я доложу хозяину.
Художник снова надел доху и направился к двери. Коридорный со всех ног кинулся отворять ее. Художник важно кивнул ему и зашагал по коридору. На площадке лестницы он приостановился и добавил:
– В мире, мой друг, нет праздника выше Рождества. И нет таинства, равного рождению человека. Последний миг кровавого, старого мира! Рождается новый человек!
На улице совсем ободнялось, стало совсем солнечно. Иней на телеграфных проволоках рисовался по голубому небу нежно и сизо и уже крошился, осыпался. На площади толпился целый лес густых темно-зеленых елок. У лавок стояли мерзлые белые туши голых свиней с глубокими разрезами на толстых загривках, висели серые рябчики, ощипанные гуси, индейки, жирные и застывшие. Прохожие, переговариваясь, спешили, извозчики стегали лохматых лошадей, подреза визжали.
– Узнаю тебя, Русь! – громко говорил художник, шагая по площади и глядя на туго подпоясанных, толсто одетых бодрых торговцев и торговок, покрикивающих возле своих лотков с самодельными деревянными игрушками и большими белыми пряниками в виде коней, петухов и рыб.
Он подозвал свободного извозчика и велел ехать ему на главную улицу.
– Только живее, к одиннадцати я должен быть дома, за работой, – сказал он, садясь в холодные санки, кладя на колени себе тяжелую, каляную полость.
Извозчик мотнул шапкой и быстро понес его на своем сытом меринке по блестящей, накатанной дороге.
– Живее, живее! – повторил художник. – В двенадцать самый полный свет солнца. – Да, – сказал он, оглядываясь, – места знакомые, но основательно забытые! Как называется эта пьяцца?
– Чего изволите? – спросил извозчик.
– Я тебя спрашиваю, как называется эта площадь? – крикнул художник, внезапно впадая в ярость. – Стой, негодяй! Зачем ты привез меня к часовне? Я боюсь церквей и часовен! Стой! Ты знаешь, что один финн привез меня к кладбищу, и я тотчас же написал письма к королю и к папе, и он был приговорен к смертной казни! Вези назад!
Извозчик осадил разбежавшуюся лошадь и взглянул на седока с недоумением:
– Куда же прикажете? Вы сказали, на главную улицу…
– Я сказал тебе – в художественный магазин!
– Вы бы лучше, барин, другого наняли, мы не понимаем.
– Ну и убирайся к черту! Вот тебе твои сребреники!
И художник неловко вылез из саней, бросил извозчику трехрублевку и пошел прочь, назад, посередине улицы. Доха его распахнулась, волочилась по снегу, глаза страдальчески и растерянно блуждали по сторонам. Увидав в окне магазина золоченые багеты, он поспешно вошел в магазин. Но едва он заговорил о красках, румяная барышня в шубке, сидевшая за кассой, тотчас же перебила его:
– Ах, нет, у нас красками не торгуют. У нас только рамы, багеты и обои. Да и вообще вряд ли вы найдете у нас в городе холст и масляные краски.
Художник с непритворным отчаянием схватился за голову.
– Боже мой, да неужели? Ах, как это ужасно! Сейчас и именно сейчас краски для меня вопрос жизни и смерти! Идея моя совершенно созрела еще в Стокгольме и, будучи воплощенной, должна произвести неслыханное впечатление. Я должен написать вифлеемскую пещеру, написать Рождество и залить всю картину, – и эти ясли, и Младенца, и Мадонну, и льва, и ягненка, возлежащих рядом, – именно рядом! – таким ликованием ангелов, таким светом, чтобы это было воистину рождением нового человека. Только у меня это будет в Испании, стране нашего первого, брачного путешествия. Вдали – синие горы, на холмах цветущие деревья, в раскрытых небесах…
– Извиняюсь, господин, – сказала барышня с испугом, – здесь могут покупатели прийти. У нас только рамы, багеты и шпалеры…
Художник встрепенулся и с преувеличенной вежливостью поднял свой берет:
– Ах, простите ради Бога! Вы правы, тысячу раз правы!
И поспешно вышел.
Через несколько домов, в магазине “Знание”, он купил очень большой лист шершавого картона, цветных карандашей и акварельные краски на бумажной палитре. Затем опять вскочил на извозчика и погнал его в гостиницу. В гостинице он тотчас же позвонил. Явился тот же коридорный. Художник держал в руках паспорт.
– Вот! – сказал он, протягивая его коридорному. – Кесарево – кесарю. А затем, любезный, ты должен принести мне стакан воды для акварели. Масляных красок, увы, нигде нет. Война! Железный век! Пещерный век!
И, подумав, внезапно просиял восторгом:
– А какой день! Боже, какой день! Ровно в полночь рождается Спаситель! Спаситель мира! Я так и подпишу под картиной: рождение нового человека! Мадонну я напишу с той, чье имя отныне священно. Я воскрешу ее, убитую злой силой вместе с новой жизнью, выношенной ею под сердцем!
Коридорный опять выразил свою неизменную готовность на услуги и опять ушел. Но когда, через несколько минут, он принес стакан и графин свежей воды, художник крепко спал. Бледное и худое лицо его было похоже на алебастровую маску. Он высоко, навзничь лежал на подушках на кровати в спальне, закинув голову, разметав свои длинные серо-зеленые волосы, и не было слышно даже дыхания его. Коридорный удалился на цыпочках и за дверью столкнулся с хозяином, приземистым человеком с бобриком на темени и острыми глазами.
– Ну что? – спросил хозяин быстрым шепотом.
– Спит, – ответил коридорный.
– Чудеса! – сказал хозяин. – А паспорт правильный. Только отмечено, что жена померла. Иван Матвеич звонил, велел присматривать. Ты того, держи ухо востро. Время, брат, военное.
– Говорит – одарю тебя, дай только дело сделать, – сказал коридорный. – Самовара не спрашивает…
– Вот, вот! – подхватил хозяин и прильнул ухом к двери.
Но за дверью было тихо, и только чувствовалась та грусть, что всегда бывает в комнате спящего человека.
Солнце медленно уходило из номера. Потом и совсем ушло. Иней на окнах посерел, стал скучный. В сумерки художник внезапно проснулся и тотчас кинулся к звонку.
– Это ужасно! – закричал он, как только появился коридорный. – Ты меня не разбудил! А меж тем именно из-за этого дня мы и предприняли нашу страшную Одиссею. Ты, конечно, знаешь, что даже Китчнера пустили ко дну. Представь же себе, каково было ей, беременной на восьмом месяце! Мы прошли через тысячу всяческих рогаток, не спали, не ели почти шесть недель. А море! А бешеные качки! А этот непрестанный страх, что того гляди взлетишь на воздух! “Все наверх! Готовь спасательные пояса! Первому, кто кинется к шлюпке без команды, размозжу череп!”
– Так точно, – сказал коридорный, совсем оторопев от его зычного крика.
– А какой был радостный свет! – продолжал художник, успокаиваясь. – Я при таком настроении духа, как давеча, кончил бы работу в два-три часа. Но что ж делать! Буду работать всю ночь. Только помоги мне кое-что приготовить. Стол этот, пожалуй, годится…
Он подошел к преддиванному столу, стащил с него бархатную скатерть, покачал его:
– Стоит довольно твердо. Но вот что: у вас здесь всего две свечи. Надо принести еще восемь, иначе я не могу писать. Мне нужна бездна света!
Коридорный опять вышел и долго спустя принес семь свечей в разных подсвечниках.
– Одной нету, все по номерам, – сказал он.
Художник опять заволновался, опять закричал:
– Ах, как это досадно! Десять, десять нужно было! На всяком шагу преграды, низости! Помоги мне, по крайней мере, поставить стол как раз посередине комнаты. Мы увеличим свет отражениями в зеркале…
Коридорный потащил стол на указанное место, покрепче уставил его.
– Теперь надо застелить чем-нибудь белым, не поглощающим света, – бормотал художник, неловко помогая, роняя и надевая пенсне. – Чем бы это? Белых скатертей я боюсь… Ба, у меня куча газет, я предусмотрительно не выбрасывал их!
Он открыл чемодан, лежавший на полу, взял оттуда несколько номеров “Нового времени”, застелил стол, прикрепил кнопками, разложил карандаши, палитру, расставил в ряд девять свечей и все зажег их. Комната приняла странный, праздничный, но и зловещий вид от этого обилия огней. Окна почернели. Свечи отражались в зеркале над диваном, бросая яркий золотой свет на белое серьезное лицо художника и на молодое озабоченное лицо коридорного. Когда наконец все было готово, коридорный почтительно отступил к порогу и спросил:
– Кушать будете у нас али на стороне?
Художник горько и театрально усмехнулся:
– Дитя! Он воображает, что я могу в такую минуту есть! Иди с миром, друг мой. Ты свободен теперь до утра.
И коридорный осторожно вышел вон.
Часы текли. Художник ходил из угла в угол. Он сказал себе: “Надо приготовиться”. За окнами чернела зимняя морозная ночь. Он опустил на них шторы. В гостинице все молчало. За дверью в коридоре слышались осторожные, воровские шаги, – за художником подсматривали в замочную скважину, подслушивали. Потом и шаги стихли. Свечи пылали, дрожа огнями, отражаясь в зеркале. Лицо художника становилось все изумленнее, все строже, все болезненнее.
– Нет! – вскричал он вдруг, резко останавливаясь. – Сперва я должен возобновить в памяти ее черты. Прочь детский страх!
Он наклонился к чемодану, волосы его повисли. Запустив руку под белье, он вытащил большой белый бархатный альбом, сел в кресло у стола. Раскрыв альбом, он решительно и гордо откинул голову назад и замер в созерцании.
В альбоме был большой фотографический снимок: внутренность какой-то пустой церкви или часовни, со сводами, с блестящими стенами из гладкого камня. Посредине, на возвышении, покрытом траурным сукном, тянулся длинный гроб, в котором лежала худая женщина с сомкнутыми выпуклыми веками. Узкая и красивая голова ее была окружена гирляндой цветов, высоко на груди покоились сложенные руки. В возглавии гроба стояли три церковных свешника, у подножия – крохотный гробик с младенцем, похожим на куклу.
Художник напряженно вглядывался в острые черты покойной. Вдруг лицо его исказилось ужасом. Он кинул альбом на ковер, вскочил, бросился к чемодану. Он перерыл его весь, до дна, разбросал по полу рубашки, носки, галстуки… Нет, того, что он искал, не было! Он отчаянно озирался по сторонам, тер рукою лоб…
– Полжизни за кисть! – воскликнул он хриплым голосом, топнув ногою. – Забыл, забыл, несчастный! Ищи же! Сотвори чудо!
Но кисти не было. Он пошарил по карманам, нашел перочинный нож, подбежал к дохе… Разве вырезать клок меху и привязать к перу, к щепке? Но где взять ниток? Ночь, все спят… его примут за сумасшедшего! И он яростно схватил с дивана картон, швырнул его на стол, сбегал в спальню за подушками, положил их на кресло, чтобы было выше сидеть, и, хватая то один, то другой карандаш, с головой ушел в работу.
Он трудился без отдыха. Он снял пенсне и низко наклонился к столу, бросал сильные и уверенные удары, откидывался, вперяя взгляд в зеркало, светлый туман которого был полон дрожащими цветистыми огнями. От жара свечей волосы художника на висках смоклись, от напряжения надулись жилы на шее. Глаза устали и горели, черты обрезались еще более. Но по-прежнему он был смертельно бледен.
Наконец он увидел, что лист картона безнадежно испорчен, – нелепо и ярко загроможден рисунками, совершенно противоположными друг другу по смыслу и по значению их: горячечное вдохновение художника совершенно не повиновалось ему, делало совсем не то, что ему хотелось, к чему побуждала его часть его души. Он перевернул картон и, схватив синий карандаш, оцепенел на некоторое время. Раскрытый альбом лежал возле его кресла. Из альбома так и бил в глаза длинный гроб и мертвый лик. Он порывисто захлопнул альбом. В чемодане торчала из белья оплетенная фляжка с одеколоном. Он вскочил, быстро отвинтил ее крышечку и, обжигаясь, стал пить. Опорожнив фляжку почти до дна и отдуваясь от душистого пламени, с пылающим горлом, он опять пошел шагать по комнате.
