Иван Александрович Мордвинкин
Терпи хорошее
И не только потому, что должность разнорабочего оскорбительна для самой идеи инженерной науки, ибо не несла в мир ничего, а предполагала только действия по готовой схеме.
Но и потому, что из двух мусорщиков один назначался старшим. И это был его напарник – Кривяков, который не имел, наверное, даже дошкольного образования, был дурно воспитан и всегда едко вонял. И ядреным, многолетним потом никогда не чищенной робы, и гниением мусора, к которому давно принюхался, и вчерашним перегаром, усиленным сегодняшними парами аптечного спирта.
Посему работа такая казалась Николаю Сошкину унизительнее, чем само унижение.
«Для чего, Господи?» – вопил он в своем сердце и даже близко не подбирался к объяснению такого нелогичного положения. Неужели он зря учился? Неужели не может творить и делать то, что любит, что воспитало бы в нем восхищение Божиим мироустройством, а не это… м-м.. отвращение. Неужели нельзя просто! делать! свое! дело?
Но, ответа не поступало.
Даже больше того: когда Кривяков превышал лечебную дозу медицинского спирта, он уже из кабины не выгружался, опасаясь толстым мусорным мешком свалиться на обочину, а сидел в кабине с водителем – старым своим приятелем и таким же «Кривяковым», но, ввиду строгости закона, трезвым.
И всю работу Николай выполнял сам.
Но он… смирялся.
Как не смиряться перед Богом? Пусть и Богом, Себе противоречащим. Его мир – Его и правила. А потому – терпеть, терпеть и терпеть!
– «Инжанер»! – кричал на него Кривяков, когда Николай слишком уж мешкал по рассеянности или усталости. – Не научили тебя в институтах мусор грузить? Ничего… «Жисть» научит!
И они громко хохотали над инженером, перекрикивая рокот двигателя, который и сам походил на громогласный хохот. Потом, не дожидаясь, пока Николай вспрыгнет на свою подножку, водитель подавал машину вперед, Николай гнался за нею до следующей кучи мусора. А догнав, грузил клеенчатые мешки.
Смирение клеилось в душе Николая неровно, как-то многослойно – где-то душа его покорялась Богу, а где-то вопила. И вопль сей частенько сплетался с ропотом, а иногда, в его воображении, он смешивался с двумя небритыми, припухшими рожами, гогочущими – «Инжанер! Жисть научит!»
Впрочем, без смирения и Николаю картина мира казалась однобокой, перекошенной и непременно ведущей Человечество к осатанению. А значит нарушала и инженерную гармонию.
Надо, надо покоряться Богу!
И Николай генерировал смирение из молчания, которое немного помогало. Не получалось только молчать внутри себя. Эти проклятые рожи! Будь они неладны… Неужели нельзя, Господи…
Да, ладно.
Видя безответность напарника, Кривяков и вовсе расслабился и развольготился. Теперь, если попадались пакеты рваные, какие терзают голодные собаки по утрам, то собирал их только инженер, вынужденный по нескольку раз за день менять перчатки, промокающие слизкой влагой прокисших очисток, расквашенных помидоров и детских подгузников.
Подобная чистоплотность Кривякову казалась оскорбительной, и он прятал, а иногда и выбрасывал в жерло мусоровоза Николаев запас перчаток, перемигиваясь при том с водителем, который тоже с удовольствием вовлекался в глупую игру.
