Иван Александрович Гобзев
Глубокое синее небо
Когда я смотрю теперь на мою девочку, я испытываю странные, давно позабытые чувства. Я даже не уверен, что испытывал их раньше, мне кажется, я всегда был таким, каким ощущаю себя в последнее время. Как будто всё с бесконечно давних пор покрыто тьмой. Хотя, я точно знаю, что это не так, потому что я был одним из тех – других.
Моей дочери ещё нет и полугода, она смотрит на меня, размахивает ручками, чего-то лопочет и улыбается. Девочка грязная, конечно, месяца два не мыли, но пахнет, как сирень. У неё толстые ручки и ножки с кучей складок, круглые пухлые розовые щёчки, лохматая голова. Она сидит голенькая после мытья и валится набок, потому что ещё не умеет держать равновесие. Видя, как она улыбается, я почему-то хочу заплакать, но вместо этого улыбаюсь ей в ответ. И это тоже для меня необычно, наверно я не улыбался уже тысячу лет. По крайней мере, я не помню, когда это было в последний раз. Но наибольшее волнение меня охватывает, когда она хохочет. Если я скажу, что её смех похож на шум лесного ручья, это будет глупо и неправдоподобно, но мне всё равно кажется, что её смех именно такой. Это настолько чистый и радостный звук, что я удивляюсь, отчего небо не становится немедленно ясно-синим и не распускаются повсюду цветы. Во всяком случае, я переживаю внутри нечто подобное. Это чувство удивляет и пугает, и вновь у меня – у видавшего многое мужчины – наворачиваются слёзы. И, кажется, я начинаю понимать почему: слыша её смех, я вспоминаю о потерянном рае.
Если бы не она, я бы, наверно, уже и не смог вспомнить о том, что было. В последнее время прошлое стало даже не сном, оно исчезло, как будто его не было никогда, и я вечно сидел в этом чёрном Городе, городе проклятых, среди прокажённых, безумных и убийц. Если ты не помнишь прошлое, если не способен пережить те ощущения, что ты испытывал многие годы назад, когда ты был другим, то как доказать, что прошлое было? Никак. Значит, его не было. Но я-то теперь знаю, что оно у меня было, и я сам был другим, потому что читаю это в глазах моей девочки. Это написано на её лице, когда она улыбается мне. Она смотрит на меня хитрыми и очень умными глазами, хотя я сильно сомневаюсь, что в её возрасте может быть какой-то ум. Но факт остаётся фактом, у неё разумный взгляд, и она так лукаво глядит, как будто знает нечто такое, чего я не знаю. И это её тайное знание вселяет в меня надежду.
Глядя на своё отражение в треснувшем зеркале, я с удовлетворением отмечаю, что у нас с ней одинаковые причёски. Удивительно, но её волосы стоят точно в таком же беспорядке, как и мои, словно нас обслуживал один и тот же безумный парикмахер. Но вместо парикмахера была природа, и для меня это добрый знак. Ведь если хаос (пускай всего лишь на голове) повторяется дважды, то это уже порядок.
А иногда она вдруг начинает плакать. Если она устала и не хочет больше быть одна, если её устраивает только положение на руках, то её ни в коем случае нельзя укладывать в кровать. Иначе её глаза мгновенно наполнятся слезами и она зайдётся таким горьким плачем, что, кажется, даже эти серые каменные стены не выдержат. Я наклоняюсь к ней, она сразу перестаёт плакать и тянет ко мне руки, пытаясь самостоятельно подняться. Я беру её и подхожу к окну, чтобы проверить, не услышал ли нас кто. Она обнимает меня за шею и прижимается головой к груди – так, как никто никогда ко мне не прижимался и уже не прижмётся. Я осторожно выглядываю на улицу и вижу прохожих. Они спешат с бледными лицами мимо, ничего не видят и не слышат, они смотрят под ноги, на разбитую дорогу, и никогда вверх. Они ищут меня, чтобы убить. Как может быть что-то светлое и радостное в этом чёрном Городе, куда даже солнце боится заглянуть и где деревья давно умерли? – спрашиваю я себя.
По старой легенде, первые люди были изгнаны из рая. И я гадаю, как быстро они утратили с ним связь? Как скоро они перестали быть благими, и какими они стали, когда день навсегда превратился в ночь?
О, Господи, – вновь и вновь восклицаю я, прижимая её к себе, – как же оказался я здесь? Что привело меня сюда? Могло ли быть иначе? Неужели я стал одним из них? И чтобы понять это, я вспоминаю всё с самого начала, всё, что могу вспомнить. И уж простите, если рассказ я поначалу поведу слезливый и сопливый, сложно мне говорить о ранней поре без приторной нежности и сентиментальности!
Моё детство прошло невдалеке от Дороги. Я с самого начала так привык, что по ту сторону живут Другие, что не испытывал к ним почти никакого интереса. Но те дети, которые приезжали к нам в гости из отдалённых районов, первым делом спрашивали меня: «А ты их видел? Какие они?» И когда оказывалось, что я их не видел, они не могли скрыть разочарования. Да, я их не видел. Родные всегда говорили нам с сестрой, что к Дороге приближаться опасно, потому что можно серьёзно заболеть или сойти с ума. Однажды я видел пожилую растрёпанную женщину, которая стояла поздней осенью босая в луже и кричала прохожим: «Не ходите туда! Не ходите!» Взгляд у неё был совсем дикий. Так вот сошествие с ума у меня ассоциировалось с этой женщиной. Мы, конечно, не хотели, чтобы с нами случилось что-нибудь такое, и близко к Дороге не подходили. Тем более, с нашей стороны вдоль Дороги всегда, сколько я себя помню, возвышалась сплошная бетонная Стена, уходящая в обе стороны за горизонт. Если стоять близко от Стены, можно было слышать не прекращающийся гул, как будто мимо него пролетал взад-вперёд гигантский шмель. Стена не везде была сплошной, в одном месте, в разрыве, стояли лавки и магазины. Там торговали некоторые наши, в том числе мой дядя, с живущими на другой стороне. Рынок был огорожен каменной кладкой, и внутрь вела единственная дверь. А в дверь, понятное дело, кого попало не впускали.
Когда я смотрел туда, поверх Стены, я наблюдал странную картину – сотни высоких домов, уходящих в небо, и огромные серые трубы. Трубы выпускали густые белые клубы, и одно время я считал, что это они производят облака, пока не узнал, что это просто дым. Наверно именно из-за дыма у них там всегда было пасмурно. С нашей стороны мир выглядел совсем иначе.
Вообще, к той стороне у меня было резко негативное отношение. Бабушка рассказывала нам с сестрой, что наши мама и папа когда-то давным-давно ушли в Город и не вернулись. «А почему же они не вернулись?» – спрашивали мы. «Потому что оттуда нельзя вернуться», – отвечала она, закрывая тему.
Так что нас воспитывали бабушка и дядя. Бабушка была строгой и, хотя никогда не наказывала, могла в случае чего посмотреть так грозно, что становилось не по себе. Конечно, мы с сестрой завидовали детям, у которых есть молодые мама и папа (кстати, других ребят в округе было очень мало, но я тогда не задумывался об этом). Мы смотрели, как они играют вместе, и начинали чувствовать себя неполноценными. Нам тоже хотелось, чтобы была мама, которая будет обнимать нас так, как не умеет никто другой на свете, и чтобы был папа, который нам чего-нибудь не разрешит.
К дяде я относился совсем иначе, чем к бабушке. У нас с ним были отношения другого сорта, скажем так, дружеские. Кроме того, он был для нас и учителем. Кажется, он обучал нас всему, чему только возможно. Мы были уверены, что нет такой науки, которую он не знал бы в совершенстве. Он рассказывал нам о животных, о деревьях, о звёздах, о людях и вообще обо всём, о чём бы мы его не спросили. Но больше всего он любил музыку и хотел, чтобы мы обучились этому искусству. «Музыка, – говорил он, – это гармония мира». Я тогда не понимал, о чём он, и серьёзно разочаровывал его. Стыдно признаться, но я даже ноты запомнить не смог, и к музыкальным инструментам не знал с какой стороны подступиться.
Иногда мы читали старые-престарые книги, которые дядя в огромном количестве хранил у себя в мансарде. В этих книгах рассказывалось об удивительных вещах, случившихся очень давно, когда мир ещё был единым и не разделился на две части – на наш и тот, за Дорогой. Дядя знал очень много увлекательных историй, некоторым из которых, как он говорил, не одна тысяча лет. Бабушка, когда слышала про эти тысячи лет, не верила и возражала ему: «Не обманывай детей! Откуда ты взял эти тысячи? Это слишком много!» Хотя я думаю теперь, что она была не права. Подозреваю, что моя бабушка толком считать не умела. Помню как-то, когда он в очередной раз рассказал про какие-то неисчислимые вещи и вообще заговорил о миллиардах и триллионах, нас это потрясло настолько, что мы стали вычислять всё, что только приходило в наши головы. Сколько дней осталось до Нового года, до дня рождения, сколько минут прошло с позавчера, сколько сантиметров от Дома до Реки, и от Леса до Озера, сколько цветов в нашем саду и так далее. И вот мы прибежали к бабушке и спросили её с волнением: «Бабушка, а бабушка, а сколько шагов ты прошла за свою жизнь?» Бабушка тогда крепко задумалась, устремилась взором куда-то вдаль и наконец сказала с сомнением: «Ну, шагов сто наверно прошла!»
Из дядиных книг мне больше всего нравились книги о войнах. В них описывались сражения, которые до того захватывали моё воображение, что я, начитавшись перед сном, полночи не мог потом заснуть. Я представлял их во всех красках и видел себя среди действующих лиц. Например, как я возглавляю отряд лучников. Мы устраиваем ночью засаду в лесу у дороги, по которой наутро должны пройти Другие – они идут, чтобы уничтожить наш посёлок, всё сжечь, всем отрубить головы и насадить их на колья. И вот наступает утро, они появляются, я выжидаю подходящий момент и даю команду стрелять. Понятное дело, я самый меткий лучник и с первого выстрела пробиваю голову вражескому командиру. У них начинается паника, они вертятся во все стороны, не понимают, как быть, потому что ничего толком не видят – в рассветных сумерках всё как будто в полумраке. Тут мы убираем луки, выхватываем мечи и ножи, и бросаемся врукопашную. Мы побеждаем, но высокой ценой – я смертельно ранен, и изумрудную траву орошает моя кровь. В боку застрял меч, и я лежу грустный такой под грозовым небом, и прохладный ветер треплет мои волосы. «Друзья, – говорю я своим воинам, – мне, по ходу, конец. Враги ранили меня, я истекаю кровью! Сражайтесь храбро, защищайте нашу Землю!» Но вдруг появляется красивая девочка, заплаканная и лохматая. Я вижу, как она встревожена моим состоянием, она сама не своя и всем становится ясно – она в меня влюблена. Она опускается на колени рядом со мной, берёт за руки, целует… В общем, дальше начинаются всякие слюни и сопли. Я выздоравливаю, у нас любовь, мы женимся, войне конец.
Бабушка не одобряла эти мои увлечения кровавыми битвами и пыталась мне доказать, что война – это ужасно и надо радоваться миру. Её убеждения я не принимал в расчёт, просто кивал головой, чтобы отстала, и говорил: «да, бабушка, да» и шёл мастерить боевой топор.
Войны, описанные в книгах, происходили между нашими мирами – этим и тем, за Дорогой. Последняя случилась за много лет до того, как я родился. Бабушка говорила, что она была тогда совсем маленькой и почти ничего не помнит, только воевали уже не мечами и луками, а кое-чем пострашнее. Однажды она видела взрыв высотой до облаков, и на том месте, где этот взрыв случился, не осталось ничего – ни людей, ни домов, ни леса, вообще ничего. Просто выжженная пустыня с чёрным песком на много дней пути.
Зачем я всё это рассказываю? Вспоминая детство, я пытаюсь передать нечто очень важное, то, как я видел мир и каким он был для меня. Но сложно описать то, чего больше нет. Я только помню, что в те времена мир был полон красоты и гармонии и вещи сплетались в некий волшебный узор. Будь то дерево, тропинка, валун или даже какая-нибудь мелкая деталь, например листик, а может, и наоборот, что-то очень большое, как небо, – всё это казалось наполненным важным смыслом. Предметы несли тайное знание о том, что мир прекрасен и совершенен. Так вот, эту способность переживать гармонию мира я утратил. Я могу смотреть на многое без всякого отклика в душе – на звезды, горы, леса – и ничего не чувствовать. И теперь, как ослепший, на ощупь пытаюсь найти следы прошлого в своей памяти и установить какую-то связь между мной сегодняшним и мной тем – маленьким. Но их трудно различить.
Говоря о детстве, я не использую собственных имён. Дело в том, что у нас их никогда не было. Мы, если хотели сказать о чём-то конкретном, называли вещи так: Дорога, Озеро, Лес, Река – и прекрасно понимали, о каких озёрах, лесах и дорогах шла речь. И личных имён у нас тоже не было. Мы знали, что те, кто живёт за Дорогой, дают почти всему на свете особенные, ничего не значащие названия. Никогда не мог понять зачем, ведь это так странно называть какую-то вещь, животное или человека словом, с которым они не имеют ничего общего. Кое-какие имена у нас были, но только описательные, такие, которые сообщают нечто о местах, которыми ими обозначаются. Например, Медвежий пляж или Тёмный лес. Почему Тёмный? По той причине, что он был тёмный. Но чтобы мне проще было рассказывать, я, пожалуй, буду тоже использовать некоторые собственные имена, но имена эти – придуманные. Точнее, я буду использовать одно единственное имя – Эола – для моей сестры, хотя я никогда и не слышал, чтобы девочек так называли. Мне кажется, что я выбрал это имя для неё случайно, просто потому что мне нравится его звучание.
Мы жили в небольшом деревянном доме с мансардой, я с сестрой наверху, а дядя и бабушка внизу. У мансарды был балкон, где стояла пара старых плетёных кресел, я любил там сидеть, читать и смотреть на окрестности, кто чем занимается и что вообще происходит у нас в посёлке. Стену дома с балконом плотно увил плющ, таким образом, я, сидя там, был почти невидим и мог наблюдать тайком. Внизу, помимо спален, ещё были кухня, гостиная и веранда. На этой веранде, когда не очень холодно, мы завтракали, обедали и ужинали. В саду у дома бабушка с дядей выращивали всякие немыслимые растения. Хотя, по правде, это тогда они казались удивительными, а на самом деле всё проще: яблони, вишни, крыжовник, розы, пионы и так далее. Весной плодовые деревья цвели и благоухали, распускалась сирень, белый и розовый жасмин раскрашивал деревянный забор, в общем, вид становился почти волшебный. Особенно с балкона – оттуда можно было видеть все цветущие сады поблизости. Каждый раз весной я с гордостью отмечал, что наш сад самый пёстрый в округе. Примерно в ста шагах от дома (у нас с сестрой шаги различались, поэтому мы никогда не соглашались друг с другом о расстоянии) начинался подлесок, в основном сосновый. Через лес тропинка вела к озеру, окружённому уже настоящим густым лесом, в котором обитали лоси, кабаны, лисицы, зайцы и множество всяких птиц. Вода в этом озере была чёрная, на берегах валялись огромные валуны и росли сосны с такими кривыми ветвями, как будто их кто-то специально погнул. В общем, страшное было место. Один я боялся туда ходить. Бывало, стоишь на берегу, на высоком камне, смотришь на чёрную гладь, и представляешь, как со дна поднимается чудовище.
Всегда удивительно обнаруживать, как цепочка последовательных событий из прошлого приводит к сегодняшнему дню. Думаешь, что если бы не было хотя бы одного звена – единичного события, то вся цепочка стала бы другой.
Недалеко от нашего дома было поле, на котором местные выращивали злаки. Это было широкое поле, с одной стороны упирающееся в посёлок, с противоположной – в овраг с берёзовой рощей и речкой, а с трёх остальных окружённое лесом. В конце лета в поле вырастала высокая пшеница, в которой мы с сестрой любили играть и прятаться. В ветреную погоду по полю катились волны, подминая и вздымая жёлто-коричневые колосья, а по небу быстро летели облака, отбрасывая тени. С этими тенями мы бегали наперегонки. Они всегда нас обгоняли, но мы не теряли надежду и пробовали снова и снова.
Как-то в один из летних дней мы с сестрой сидели в этом поле на примятой пшенице и спорили о том, сколько шагов от края поля до реки. Весь день было жарко, так жарко, что даже птицы в роще неподалёку не пели. Мы изначально планировали половить бабочек или на худой конец стрекоз на Медвежьем пляже на берегу речки, но те и другие куда-то подевались (наверно, тоже от жары). Поэтому мы просто сидели, глядели на клонящееся к кромке леса солнце и спорили. Никто из нас не хотел уступать друг другу, и тот вариант, что расстояние у нас получается разным из-за разной длины шагов (я был выше почти на голову) не учитывалось.
К обеду погода изменилась: налетели вдруг тучи, и резко похолодало. Мы поняли, что пора идти домой, потому что такое похолодание могло обернуться сильным туманом, как это часто случалось из-за близости реки. И правда, не прошли мы и четверти поля, как со стороны Медвежьего пляжа начало наползать. Конечно, это забавно, когда видимость вдруг становится ничтожной и ты идёшь, ничего почти не видя, кроме сплошной белой стены. Кажется, что ты попал в чудесное место и тебе может повстречаться всё что угодно. Плохо только, что невозможно понять, куда ты идёшь и очень легко заблудиться. А видимость за несколько минут стала такой, что мы не различали дальше трёх-четырёх шагов.
– Ты знаешь, куда идти? – спросила сестра, схватив меня за руку.
Я понял, что ей страшно, и мужественным тоном ответил:
– Конечно. Вон туда, и выйдем к дому.
Разумеется, я соврал, я знать не знал, куда идти, и мне самому стало страшно, потому что в такой жуткий туман я ещё никогда не попадал. Мы шли наугад, держась за руки, и я всё ожидал, что из мглы на нас выйдет какой-нибудь дикий зверь, например, волк, медведь или кабан. При всяком шорохе, который мне мерещился поблизости, я внутренне сжимался и готов был бежать.
И это – то, чего я так боялся – случилось. Впереди, в нескольких шагах, из тумана возникла высокая фигура. Я застыл на месте и понял, что никуда бежать не могу, меня как будто парализовало страхом. Ну, всё, – подумал я, – нам конец, это какое-то чудовище. Фигура медленно приближалась, рассеивая туман и приобретая все более явные очертания. Спустя мгновение я понял, что это человек. Он подошёл к нам совсем вплотную и остановился, и молча стоял так, глядя на нас. А мы смотрели на него, вцепившись друг в друга, и ждали. Странный это был человек, я сразу понял, что он не местный. Не только выражение лица, хмурое и жёсткое, но даже его фигура была не такой, как у всех, – сутулая и болезненная, как будто ему тяжело было стоять. Но больше всего мне не понравился его взгляд. Я никогда прежде не видел, чтобы на меня или на мою сестру так смотрели. Он улыбнулся, протянул руку и положил свою широкую ладонь Эоле на плечо.
– Убери руку, – сказал я, шагнув между ними, – убери руку.
Я сам себе удивился, что говорю взрослому «ты», но я чувствовал, что обращение на «вы» выдаст мой страх. Его лицо скривилось от злобы, и я понял, что сейчас он меня ударит.
– Беги! – шепнул я Эоле. Она покачала головой, отказываясь.
В этот момент справа появился ещё один силуэт. Он был намного шире и выше незнакомца. Подойдя, существо протяжно заревело, и мы поняли – это медведь, и, не сговариваясь, рванули бегом. Мы бежали и бежали, ничего не видя и не оглядываясь, только не отпуская рук, чтобы не потеряться. Пару раз мы по очереди падали, но поднимали друг друга и бежали дальше. Не знаю, как долго мы бежали (нам казалось, что очень долго), пока наконец не уткнулись в Медвежий пляж. Здесь мы остановились и смогли отдышаться. Погони вроде не было.
– Знаешь, – сказала сестра, – а я никогда раньше не задумывалась, почему наш пляж называется Медвежьим. Давай-ка лучше выбираться отсюда.
Путь от пляжа до дома не составил труда, здесь ходили часто, и до посёлка вела хорошо протоптанная тропинка. К тому же туман начал рассеиваться. Но всё равно всю дорогу домой мы настороженно оглядывались по сторонам, высматривая таинственного незнакомца или медведя.
О встрече с незнакомцем мы решили никому не рассказывать. Кто знает, подумали мы, может это был обычный человек из нашего посёлка или из соседнего, а мы его из-за тумана и страха не разглядели и испугались. От страха многое может показаться не таким, какое оно есть, и самые безобидные вещи вдруг превращаются чёрт знает во что. Я так однажды до полусмерти испугался ночью в саду ежа. Ёж был невидим, и я не знал, что это ёж. Он сердито зашипел, потом выскочил из цветника и помчался на меня. Я бежал от него и кричал: «Помогите!» Но про медведя мы рассказали.
– Бабушка, бабушка! – заорали мы, врываясь в дом. – На нас медведь напал!
– Медведь?! – с сомнением переспросила она. – Сто лет сюда не заходили.
– Тебе чего, не жалко что ли нас совсем?! – обиделись мы.
Она покачала головой.
Перед сном мы сидели на балконе, смотрели на очертания крыш и деревьев на фоне звёздного неба и шёпотом о чём-то болтали. Вообще, по идее, мы должны были уже спать, но как мы могли лечь спать, не посидев ночью на балконе! Тем более, сидение на балконе представлялось нам особенно заманчивым как раз потому, что мы должны были спать. Если бы нам сказали: «Можете не спать, сидите ночью на балконе, сколько хотите», то мы, наверное, вообще не стали бы на него выходить.
– Зря мы бабушке всё не рассказали, – сказала сестра.
– Всё правильно сделали. Она бы посмеялась над нами – испугались нашего соседа.
– Не был он похож на соседа… Я таких никогда здесь не видела.
– Я вообще-то тоже…
Она ушла, а я остался с неприятным чувством, которое, как я догадывался, называется угрызениями совести. Мне тоже было жаль, что мы обманули бабушку. И дело не только в обмане, нечто в глубине души подсказывало мне, что ситуация, возможно, не такая простая, какой кажется.
Снизу, от влажной ещё и тёплой земли, поднимались ночные запахи: листвы смородины, горечь клопа, срезанной травы и ещё что-то, чего я не мог определить. Было очень уютно и интимно сидеть вот так на балконе, увитом плющом, и смотреть на спящий ночной сад. А наверху быстро ползут облака, сквозь которые просвечивают очертания месяца. «Наверно погода меняется», – почему-то решил я.
И вдруг, глядя на всё это, я ощутил со всей ясностью, что мир наполнен смыслом. Что это за смысл? Я и сам не мог до конца понять, хотя воспринимал его всем своим существом. Но мне было ясно одно: этот смысл заключается в гармонии, которую я воспринимаю, а гармония состоит в наполненности этим смыслом. Это ощущение нельзя передать словами. Но суть такова, как будто внезапный порыв ветра сорвал занавеску с нарисованным на ней пейзажем и обнажил настоящий, яркий пейзаж. Это потрясает. Ого, – вдруг понимаешь ты, – так вот же он, мир!
Это состояние мы называли Откровением.
Сейчас, спустя много лет, мне трудно описывать эти Откровения. Потому что я не испытывал их уже очень давно, и я забыл, каковы они. У меня сохранились только смутные воспоминания, что они прекрасны, но сами ощущения я восстановить не могу. Едва я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, что это такое – красота – как зыбкие образы разбегаются волнами, искажаясь, и я теряю связь с ними. Всё что я вижу – это корабль, уходящий в море за горизонт. А на этом корабле я, но не тот я, который видит корабль, а тот, другой, которого я сейчас пытаюсь вспомнить и который знает, что такое красота.
Я уже собирался идти в постель, когда услышал шаги внизу. Наклонившись к ограждению балкона, я сквозь листву увидел несколько человек. Они меня не замечали, поскольку я был надёжно укрыт плющом. Я сразу узнал дядю и бабушку, другие трое тоже показались мне знакомыми. Прислушавшись к их шёпоту, я понял, что это наши соседи.
– Вчера видели в Лесу, а позавчера у Озера, – сказал один из них.
– На Медвежьем пляже тоже был, – сказал дядя.
– Что же не поймал?
– Он явно профессионал, ушёл.
– Может это один и тот же?
– Вряд ли, думаю, разные.
– Может, местные всё-таки? – с надеждой спросила бабушка.
– Точно нет, – уверенно возразил дядя. – Не местные и вообще не наши.
– Значит, Другие опять пришли…
– И чего им надо? Сидели бы у себя…
– Ох, – тяжело вздохнула бабушка, – чую, начинается…
– Рано ещё говорить, посмотрим…
– Ты в Замок то сообщил?
– Нет, завтра поеду.
Они постояли ещё некоторое время, взволнованно что-то обсуждая, а я затаился, не шевелясь, чтобы не выдать себя.
Я сразу понял, что речь, по всей видимости, идёт о том незнакомце, который напугал нас в тумане. Раз столько взрослых собралось, да ещё ночью, то явно нам всем что-то угрожало. Было ясно, что угроза исходит из-за Стены. Потому что откуда ещё мог быть тот незнакомец, так сильно не похожий на нас? Его присутствие на нашей земле в самом деле должно было настораживать – по давней договорённости они не могли ходить к нам, а мы к ним. Я вспомнил своё переживание Красоты, которое уже успело улетучиться, и забеспокоился, не угрожает ли ей что-нибудь.
Когда взрослые разошлись, я отправился в постель, но долго не мог уснуть, ворочаясь с тревожными мыслями. Сестра спала, посапывая и иногда вздыхая. Наверно, – подумал я, – ей снится кошмар из-за сегодняшнего происшествия. Эх, никого у неё нет, ни папы, ни мамы, только я! Я встал, подошёл к ней и тихонько потряс за плечо.
– Ты чего? – сонно спросила она, открыв глаза.
– Тебе кошмар снится. Решил тебя разбудить.
– Ничего мне не снится, с чего ты взял?
– Ты не бойся, слышишь? Я тебя защищу, если что. Я всегда буду рядом.
– Иди спать, а?
– Хорошо, спокойной ночи, – я вернулся в свою кровать.
Дни летели, а о таинственных незнакомцах я больше ничего не слышал. Жизнь у нас в посёлке текла по прежнему, и ничто не говорило о какой-то угрозе. Поэтому я совершенно перестал беспокоиться. Наступило время грибов, и мы с сестрой целыми днями пропадали в лесу. Вообще, конечно, сбор грибов – это дело на любителя. Далеко не все наши сверстники считали это достойным занятием. Если бы не дядя, то мы тоже вряд ли любили бы. Это он с ранних наших лет, сколько себя помню, таскал нас за собой по лесу.
Говоря по правде, поход за грибами – не всегда приятное дело. Иногда, в самую противную погоду (а самая противная – это когда жарко, влажно и душно) комаров столько, что в лесу невозможно находиться. Они слетаются тучей и начинают жрать тебя сквозь одежду любой толщины, как будто у них есть зубы. Тогда сбор грибов превращается в настоящую пытку. Не раз бывало так, что я, идя по лесу и не в силах больше отбиваться от нападения комаров, стонал и клялся, что никогда, никогда в жизни ноги моей больше не будет в этом проклятом лесу.
Но в прохладные и ветреные дни комаров было мало и они не мешали. Приятно было шагать в тишине по заросшим разноцветным мхом тропинкам и дышать лесным воздухом с привкусом сосновых иголок и смолы.
Конечно, бабушка с дядей запрещали нам одним уходить вглубь леса. Теоретически это было опасно, существовала небольшая вероятность встречи с волками или медведями. Хотя встреча с кабанами представляла, наверно, ещё большую опасность. Даже лось очень опасен, если его грубо потревожить. Кроме того мы могли и заблудиться. Поэтому нам разрешали гулять только вдоль озера, в редком сосновом подлеске. Но мы всё равно уходили вглубь леса, потому что на берегу нам быстро надоедало. К тому же я считал, что отлично знаю все лесные тропки, не хуже дяди, и никак не смогу заблудиться. Что касается диких животных, то я верил, что они не причинят нам с сестрой вреда. Единственные животные, которых я действительно всерьёз опасался – это пауки. В некоторых местах их было так много, что повсюду между ветвями тянулись липкие сети, и я то и дело вляпывался в них. Я не знал ужаснее испытания, чем ощутить, как огромный жирный паук оказывается на носу. Я тогда начинал кричать, прыгать и бить себя по лицу, чтобы быстрее избавиться от него. И ничего с этим страхом я не мог поделать, хотя дядя не раз убеждал, что такие большие мухи, как я, пауков не интересуют. Сестра, тоже желая показать, что они не опасные, могла взять паука прямо в руку и поднести его к моему лицу со словами: «На, смотри, какой он хороший, чего ты боишься?» Я отпрыгивал, крича, чтобы она немедленно выбросила эту гадость.
В один из дней на краю осени мы играли на берегу Озера и, как обычно, нам это быстро надоело. На Озере, как я уже говорил, хоть и красивые пейзажи, но очень мрачные. Чёрная-чёрная вода, уходящая за горизонт, разбросанные по берегу валуны со странными узорами, выточенными прибоем, кривые сосны, как будто застывшие в агонии. Казалось, что из такой чёрной воды просто обязательно должно вылезти чудовище. В общем, надолго нас не хватило, и мы опять ушли в лес. Тем более, обещали быть грибы, если верить дождю, который пролился накануне.
Мы сначала проверили места, расположенные в непосредственной близости, но ничего не было, кроме нескольких перезрелых сыроежек, кучки чахлых лисичек, пары подгнивших подберёзовиков и ожиревшего старого маслёнка. Видимо, кто-то здесь уже побывал. Впрочем, мы особо и не рассчитывали на успех в этих общедоступных прибрежных областях, по ним бродили все кому не лень. Самые интересные места скрывались в глубине, куда вели едва заметные тропы. Мы двинулись по одной такой – по которой прежде часто ходили с дядей. Что это за тропа, никто не знал, но точно не звериная, потому что она была из каменной кладки. Давным-давно, в незапамятные времена, кто-то притащил с лес кучу булыжника, чтобы выложить её. Она обрывалась далеко в лесу, в дремучей выгоревшей чаще, так же внезапно, как и начиналась. Тропа вела вдоль нескольких грибных мест, лужаек и мшистых прогалин, где обычно любили прятаться боровики и подосиновики.
Как назло, мы почти ничего не находили. А когда долго не находишь то, что ищешь, интерес к поиску пропадает. Вот и нам скоро наскучило искать, и мы просто брели, вяло поглядывая по сторонам, словно надеясь, что грибы сами нас найдут. Но вообще, всякий, кто знаком с грибным делом, знает закон: грибы не любят грибников-раздолбаев и открываются только тем, кто ищет их тщательно и с азартом. Поэтому вскоре мы даже сыроежки перестали замечать.
Мы шли и шли, и наблюдали, как интересно солнце, клонясь к западу, меняет окраску ветвей в кронах деревьев – с ярко-жёлтой на красную.
Наш покой нарушил перестук камней где-то впереди.
– Стой! – сказал я сестре и схватил её за руку. Раньше я не стал бы волноваться из-за какого-то лесного шума – мало ли что, птица села, заяц пробежал или просто ветер. Но после того случая у Медвежьего пляжа и подслушанного с балкона разговора я опасался встречи с неприятными незнакомцами.
Мы замерли, напряжённо вслушиваясь и вглядываясь в тропу. Лес молчал, даже ветер полностью стих. Я заметил слева в паре метров гигантскую паутину, натянутую между двух далеко отстоящих друг от друга стволов. Посреди сети застыл толстый безобразный паук, растопырив мохнатые лапы. Прошло несколько секунд. Тишина. Сестра посмотрела на меня с насмешкой: